Когда ещё немного подрастёт мой сынишка и, как все любозна-
тельные дети, задаст осмысленные вопросы: «А где же моя мама?
Почему её нет с нами? Может она меня не любила?», тогда мне будет
трудно ответить на них, потому что его мама давно ушла от нас с дру-
гим мужчиной. Но я всё же, скрыв волнение, попытаюсь сохранить её
доброе имя в душе ребёнка и скажу, что она умерла при его рождении,
как умерла и моя мать, и ласково трону его детские вихры:
— Ты не грусти, мой сын, она тебя любила бы, ведь матери все
одинаковы. Послушай, я расскажу тебе об одной из них. — И тогда
всё, без утайки, мне придётся открыть ему, каким человеком и вслед-
ствие каких дальних причин я попал в её семью. Возможно, будь всё
иначе, то не пересеклись бы наши жизненные пути. Но расскажу всё
по порядку.
Однажды в нашей деревне какие-то люди из отдалённого от нас
селения покупали себе корову и, увидев мальчика лет четырнадцати,
похожего на их родича, срочно сообщили ему письмом в город и разъяс-
нили, что к чему. Тот человек написал своему другу, с которым когда-
то в послевоенное время сапожничал в нашей деревне и просил уз-
нать: правда ли то, что у него здесь есть сын. Тот ответил утвердитель-
но. Через некоторое время моя тётя получила письмо от моего нашед-
шегося отца. Завязалась переписка. Когда я заканчивал сдавать выпус-
кные экзамены в школе, он приехал к нам в гости. Я сравнил его с
собой. Такие же, как у меня, карие глаза, да длинноватый нос на таком
же овальном лице. Вот и всё, что нас роднило. В цвете волос было
различие, у него чёрный, у меня русый, и разные были взгляды на нашу
прошедшую жизнь, хотя мы об этом не говорили вслух. Он пробовал
заговаривать со мной ласково. Я хмурился, но отвечал. И тогда, когда
по его приглашению я жил у него в городе, я всё же не мог привыкнуть
к нему и называть его папой, несмотря на его вскользь брошенные
упрёки. Как затравленный волчонок, перетерпевший незаслуженные
обиды безотцовщины, я был против того, чтобы раскрыть душу перед
впервые повстречавшимся человеком. К тому же к моему мрачному
состоянию примешивались и новые огорчения. Из-за бездушия неко-
торых чинов меня не могли прописать в доме отца. Ведь только после
этого можно было поступить на работу. А где заводы имели самостоя-
тельный лимит на прописку, там у меня не выходили годы для работы
в горячих цехах. Пробовал было в последний набор приобрести про-
фессию сварщика в училище, но не прошёл комиссию из-за лёгких.
Отец часто приходил домой пьяным и разговаривал с малой доче-
рью и женой, а потом, прихрамывая на протезе, шёл спать на свою
отдельную половину, где были моя и его кровати, чуть застелённые
кое-каким тряпьём. Я не мог находиться с ним, нетрезвым, наедине и
ускользал на улицу. Там, знакомясь с городскими ребятами, меня по-
тянуло воровать. Имел несколько приводов в милицию, покуда мной
не заинтересовался участковый инспектор. Он трудоустроил меня в
плавательный бассейн, где я, также по совету врачей, занялся водны-
ми процедурами для укрепления лёгких. Он же всячески контролиро-
вал мою жизнь в общежитии, куда я перешёл после трагической смер-
ти отца. Он зимой замёрз в каком-то пустынном переулке. Похоронив
его, я не переставал навещать свою сестру и её мать и помогать им в
домашних делах. Часто идя к ним или на работу, я проходил мимо
отдела милиции, который всегда у меня был на пути и встречал участ-
кового. Он, как я понял много позже, старался занять моё время ка-
ким-нибудь полезным делом и просил что-либо помогать ему, и од-
нажды предложил мне:
— Знаешь, Дмитрий, никак не могу подыскать человека для сроч-
ного дела. Моему другу в юридической консультации необходимо на-
писать заново какие-то плакаты и обновить таблички на его приёмной
комнате. Выручи, ты, кажется, неплохо рисуешь.
Признаться, я втайне начал заниматься кое-какими набросками, и
в комнате общежития уже висела пара моих графических опытов. Тог-
да, в то время, я с удовольствием принял просьбу.
Участковый привел меня в старинное здание юридической конто-
ры и познакомил меня с человеком лет примерно двадцати семи. На-
звавшись Николаем Петровичем Леонтьевым, он улыбнулся и кивнул
на стопу материала для меня. Так, с его приветливой улыбки и нача-
лась моя дружба с ним и его матерью.
В деревню тёти я писал, что познакомился с интересными людьми,
в семье которых я чувствовал тепло и свет доброты ко мне и далее
сообщал: «Знаешь, дорогая тётя, в их квартире напротив большого окна,
отдельно от всех, висят две фотографии. На одной из них молодые
мужчина и женщина в свадебном наряде, на другой — та же женщина
в рабочей одежде рядом с мальчиком лет четырёх-пяти. Теперь у неё с
фотографиями схожести мало. От тех её привлекательных черт оста-
лись голубые глаза да ещё по юному красиво очерченный рот. Осталь-
ное же, греческий нос, прямой лоб и округлённые щёки покрылись
сетью морщин. Да и волосы, когда-то волнистые, теперь прибиты стар-
ческой изморозью и стали более жесткими, непокорно выбивающи-
мися из-под платочка, который она при ещё быстрой ходьбе ловко всё
время успевает поправлять. Когда я в первый раз подошёл поближе к
фотографии, то мне Ольга Павловна сказала:
— В этих фотографиях вся моя жизнь! Вот это я с мужем. А это…
— Она с просветлённым лицом помолчала и потом спросила: — Хо-
чешь, я тебе расскажу о своём сыне?
Дорогая тётя, я согласился, почувствовав, что, возможно, она до
сих пор никому не говорила правду о нём, храня какую-то свою мате-
ринскую тайну.
Расположившись с ней в креслах, мне довелось услышать мате-
ринское признание-рассказ, которое я передаю так, как я понял его.
Незадолго до войны Ольга Павловна вышла замуж и родила маль-
чика, но начавшаяся война развеяла все радости жизни. Мужа забрали
в армию, после этого вскоре и самой пришлось эвакуироваться из род-
ного украинского года. С годовалым малышом на руках она кое-как
забралась в отходивший эшелон, но на вторые сутки он попал под
бомбёжку. Её, выскочившую из горящего вагона, фашистский лётчик
настиг и начал, кружа, расстреливать. Она, прижимая к себе мальчика,
металась по низкорослому желтеющему громадному полю. Спасения
не было никакого. Лётчик видел только цель уничтожения. Он, види-
мо, никогда не имел человеческих чувств, не любил женщину, не знал
он ласки детей, не видел их завораживающих улыбок, не слышал зву-
чания детского счастливого смеха. От гула самолёта ребенок плакал,
испуганно вертя головкой из стороны в сторону. Всё-таки фашист про-
стрелил ей левую руку, которой она держала мальчика, тот вскрикнул
и замер, ей пришлось присесть.
В это время Ольга Павловна вытерла набежавшую слезу, задума-
лась и продолжала. Ещё не осознавая, что произошло на самом деле,
она продолжала сидя прижимать к себе сына. Самолёт, делая после-
дний круг, полоснул мимо пулемётной очередью и скрылся. Тишина
легла на землю, а она с удивлением смотрела то на расползавшееся
кровавое пятно на груди ребёнка, то на свою изуродованную руку. Она
не верила, что одна единственная пуля повредила ей руку и убила её
сына, а когда поняла, то великий стон прорезал голубое небо. В нём
была горечь утраты, ярость, угроза войне. Её губы шептали:
— Будьте вы прокляты, убийцы! Будьте вы прокляты своими мате-
рями! Будьте прокляты!
Из-за тумана слёз Ольга Павловна не видела, как от недалёкого се-
ления спешили люди на помощь пострадавшему эшелону. Они подня-
ли её, перевязали, усадили в телегу и отвезли на железнодорожную
станцию. Добрые люди помогли ей похоронить сына на ближайшем
кладбище и определиться в санитарный поезд, что направлялся в тыл.
После выписки из больницы, Ольга Павловна начала работать там
же, по месту выздоровления, на железнодорожной станции стрелоч-
ницей. Хотя у неё побаливала рука и давило непережитое горе, и от
мужа не было вестей, но с работой справлялась хорошо, никому не
показывая своего состояния.
К тому времени фронт остановился. Страна, накапливая мощные
силы, готовилась погнать врага вспять, но всё же фашисты кое-где
прорывали оборону и совершали свои злодеяния среди мирного насе-
ления. Однажды летом на железнодорожной станции, где работала
Ольга Павловна, к составу товарняка, следовавшего вглубь тыла, цеп-
ляли пассажирский вагон для детдомовцев, недавно переправленных
сюда от партизан самолётом.
Дети, ожидая посадки, разбрелись вдоль насыпи ближе к полю. Са-
мые малые из них рвали голубые васильки, постарше группировались
и озабоченно о чём-то переговаривались. Никто не ожидал, что через
минуту тут случится непоправимая беда. Фашистские самолёты по-
явились неожиданно, откуда их и не могло быть, не со стороны линии
фронта, а с противоположного направления, видимо, зайдя на стан-
цию с большого полукруга, и начали, пикируя, сбрасывать смертонос-
ный груз.
Прежде чем подоспела наша авиация и отбила их, они всё- таки
успели разрушить здание вокзала и на время вывести из строя товар-
ный состав. Чудом уцелел паровоз с вагоном да ремонтные мастерс-
кие. Среди детей были жертвы. Всё это было страшно видеть. Рабо-
тавшие на этой станции люди, уцелевшие от бомбёжки, кто как помо-
гали раненым и успокаивали живых напуганных людей.
К Ольге Павловне в той суматохе приблизился худенький мальчик
лет трёх и сказал:
— Я ищу свою маму. Может ты моя мама? Я хочу домой. Я не хочу
быть здесь, на войне. Мне страшно! — Он в руках мял ранее сорван-
ный цветок. В глазах стояли слёзы. Сердце матери дрогнуло, ведь её
малыш тоже мог быть таким и так же мог просить об этом. Она поры-
висто нагнулась и подняла его на руки: — Пошли, мой родной сынок.
Ты прости меня за твои слёзки, я ведь не знала, что ты здесь. Теперь
всё будет хорошо. — Она прижалась к его заплаканной щеке и, глотая
ком в горле, понесла его через пожарищные отсветы в уже наступив-
шие сумерки в барак общежития.
К утру покорёженные пути и товарный состав отремонтировали и
вагон с детьми был отправлен по назначению. Только у Ольги Павлов-
ны, по договорённости с представителем детдома, остался малыш, ро-
дители которого значились испанцами-антифашистами, погибшими в
Польше.
Вместо утерянной метрики рождения малыша она оформила но-
вую, записав родителями себя и мужа, цыгана по национальности. На
фотографиях он и сын выглядели как бы схожими по смуглым лицам,
курчавым чёрным волосам.
Ольга Павловна до сих пор не говорила Николаю Петровичу о про-
исшедшем. Боясь из-за каких-либо причин расстаться с ним.
После рассказа Ольги Павловны, храня её материнскую тайну, я
как будто невзначай спросил у Николая Петровича, помнит ли он что-
либо из военного времени. Он немного подумал и ответил, глядя на
меня чёрными глазами:
— Туманные какие-то обрывочные воспоминания. Помню какие-
то взрывы. Помню, когда-то моя мама ночью при свете луны стояла у
той вон, тогда одной единственной, фотографии и тихо плакала, ком-
кая в руках какую-то бумажку. Сейчас я знаю, что это была похоронка
на отца. И потом часто ночами просыпаясь, я замечал слёзы на глазах
матери и старался вытереть их. Помню, как ранней весной, играясь на
реке, я провалился под лёд и чуть не утонул, и как мать, спасая меня,
простудилась и заболела сама.
Заканчивая письмо к тёте, я писал, что Николай Петрович разъяс-
няет мне различные законы нашего общества и признаюсь, что мне
стыдно теперь за то, что я чуть не оступился в жизни и обещал, что
буду писать регулярно, а не от случая к случаю.
Вскоре в эту семью, в их размеренный ход пришло несчастье. У
сына Ольги Павловны от осложнения гриппа открылась болезнь, свя-
занная с бывшей травмой и простудным заболеванием позвоночника.
Он стал недвижим.
Теперь, бывая чаще у них, я видел, как много у него друзей. Люди
разных профессий одинаково тепло и заботливо относились к больно-
му. Среди них были и врачи, которые, жалея Ольгу Павловну, пыта-
лись уговорить её, чтобы отправить сына в больницу, где был бы за
ним хороший пригляд.
Она отвечала им сурово:
— Доглядеть за ним я и сама смогу. А живём мы, кстати, в двухстах
шагах от вашего стационара. Я думаю, вы вполне можете уважить и
прийти полечить его здесь.
Правда, лишь несколько раз Николаю Петровичу пришлось побы-
вать в стационаре для особо тщательного обследования. Врачи при-
шли к общему решению, что пока его болезнь неизлечима.
Ольга Павловна приглашала, выписывала всевозможных профес-
соров, но диагноз они оставляли прежним.
Прошёл год с небольшим с того времени, как мне пришлось позна-
комиться с этой семьёй, и теперь от общения с ними меня было не
узнать. Я стал другим человеком: ласковым, справедливым к людям.
Сердце мое отошло от холода, обид. Таким я и ушёл от них в армию,
наказав своей тринадцатилетней сестрёнке оказывать им посильную
помощь, людям, с которыми я сдружил её в последнее время.
В конце третьего года моей службы от Ольги Павловны пришло
письмо. В нём было упомянуто, что недавно в одном медицинском
журнале ей удалось прочесть интересную статью и теперь она наме-
рена сопроводить сына в дальний крупный город с последней надеж-
дой на его выздоровление.
После демобилизации я три месяца прожил в деревне у тёти, гото-
вясь к вступительным экзаменам в педагогический институт в городе
по моему прежнему, доармейскому, местожительству, где я успешно
сдал экзамены в начале августа.
Думается, не имеет смысла говорить, как себя чувствуешь, когда
одержишь какую-нибудь трудную победу. В ту послеэкзаменационную
пору на улице города от радости я был похож на шальную птицу, рас-
кинувшую руки-крылья, касаясь ими тогдашнего хмурого неба. Пото-
ки тёплого дождя лились по лицу, закрытым глазам, и вдруг мои руки
за что-то зацепились. Я открыл глаза и увидел обернувшихся ко мне
людей. Это были мои знакомые — мать и сын. Они стояли в плащах с
небольшими чемоданами в руках, молча улыбались мне, опешившему
от такой неожиданной встречи. Было понятно без слов, что они воз-
вращались из удачной, счастливой поездки.
На тридцать четвертом году Николай Петрович женился, получил
отдельную квартиру. Мать тоже перебралась к ним по настоятельной
просьбе сына. Но что-то не заладилось в отношениях невестки и свек-
рови. Соседи намекали Николаю Петровичу, что Нина, его молодая
жена, обижает старенькую Ольгу Павловну в то время, когда он отсут-
ствует дома. Та же молча всё терпела. Но вскоре Ольга Павловна съе-
хала на старую квартиру, выдумав какую-то серьёзную причину, что-
бы не огорчать сына.
С первого же месяца одинокой жизни, она, кроме своей малень-
кой пенсии, неизвестно от кого, начала получать почтовые денеж-
ные переводы и аккуратно расписывалась, но деньги всё же не тра-
тила, а складывала в ровную стопку, подозревая, что это какая-то
ошибка.
У молодожёнов жизнь и после ухода Ольги Павловны не стала нор-
мальной. Нина, привыкшая к роскоши, делала жизнь невыносимой
для Николая Петровича. Как выяснилось, с каждым днём, Нина оча-
ровала его, чтобы заиметь марку жены юриста. И дело дошло до того,
что однажды во время начатой ею ссоры за деньги, она заочно, без
всякого на то основания, обговорила его мать нехорошими, стыдными
словами. Николай Петрович сказал:
— Ты не имеешь сердца. Я с тобой больше жить не хочу, все остав-
ляю тебе. На развод подам сам. — И спокойно вышел из квартиры.
Нина было кинулась за ним что-то доказать, но поскользнулась и
сломала себе руку. И надо же такому случиться. Она подала на него в
суд за умышленное телесное повреждение.
Наш суд принципиально относится к каждому заявлению. При-
шлось следователю другого района города собирать разные материа-
лы на юриста, кропотливо вникать во все даты биографии обвиняемо-
го в преступлении.
В день суда в большом зале заседания собралось много народа.
Ведь слушалось необычное дело. Во время разбирательства выясни-
лось, что Николай Петрович сам написал от имени матери заявление,
чтобы платить ей алименты, когда та отказалась принять от него де-
нежную помощь, хотя и находилась в затруднительном положении. И
теперь на суде она, услышав это, сказала:
— Да, мой сын не может сделать плохо человеку, хотя он и отказал-
ся от защиты адвоката, моё материнское сердце — лучший в мире за-
щитник.
И она, по просьбе прокурора, присев, рассказала всё о судьбе сына,
начав с того, что он испанец по национальности. Все сидели, затаив
дыхание, а сын же слушал эту материнскую исповедь русской женщи-
ны и нежно, повлажневшими глазами, смотрел на неё, седенькую, хруп-
кую, высохшую от времени с палочкой в руках.
Потом суд ушёл в совещательную комнату, а я же тем временем
выскочил на улицу, остановил такси, попросил шофёра немного по-
дождать и вернулся в зал. Суд за неимением улик оправдал Николая
Петровича, жену же его подверг денежному штрафу. Николай Петро-
вич, не посмотрев на неё, поднялся со скамьи подсудимых, подошёл к
Ольге Павловне, поднял её на руки со словами:
— Пошли домой, моя милая мама.
После этого она недолго прожила, но была счастлива это время подле
сына… Он оберегал её. Умерла Ольга Павловна в середине осени, когда
отходит в мир иной всё самое прекрасное, самое дорогое на земле.
Спустя месяц после похорон в печати появилась книга стихов, ка-
кую Николай Петрович написал ещё будучи прикованным к постели и,
дополнив позже, посвятил её матери, воспитавшей его. Одну книгу с
дарственной надписью он подарил мне на прощание, по выезду из на-
шей страны к себе на вторую родину в Испанию. Открывшийся дар пи-
сателя призывал его на борьбу за высокие жизненные идеалы. Он ехал
туда к переднему краю, где мир не был ещё светлым, где зловещие тучи
войн плыли над планетой, над которой вопреки злу всегда должно быть
радостное, яркое солнце, освещающее счастливых взрослых и детей.
Когда мой сын немного вырастет, я дам ему книгу моего друга.
Пусть она научит его любить, уважать, ценить мать, сестру, любую
женщину, любого человека. Он обязан вырасти у меня прекрасным
человеком!