- Пара шагов… Осталась всего пара шагов, - замерзшие и обветренные губы шепчут, пытаясь словами придать уверенности уже отчаявшемуся путнику.
Ветер нещадно рвет его одежду, норовя заморозить свою «жертву» изнутри; пробирается сквозь швы поношенного плаща; треплет заиндевевшие волосы; охапками швыряет в лицо комья колючего снега. Перед глазами белая пелена, словно тысячи ледяных бабочек сорвались в бешеном танце, пытаясь увлечь за собой заблудшего одинокого юнца. Шаг. Нога провались в снег до бедра. Рывок. Еще один.
«Опора. Мне нужна опора».
Да куда там? Бескрайнее белоснежное поле, похожее на выстиранные простыни бабы Нади, хрустящие от крахмала. Ветер убаюкивает, насвистывая нежную колыбельную: «Ссссссспииииии, ссссссппппииии». Он трясет головой, пытаясь отогнать сон. От усталости уже не может противостоять буре. Ногу не вытащить, слишком глубоко. Одежда промерзла и отяжелела. Поднимает руки к лицу, пытаясь дыханием согреть торчащие из обрезанных перчаток бледные, замерзшие пальцы. Обессилев, опускается на колени в холодный, манящий забвением снег.
«Я только на минутку закрою глаза. Потом встану с новыми силами и дойду. Я дойду».
Веки опускаются под тяжестью снежинок, налипших на ресницы. Ветер поднимает столбы снега, оседающие вокруг путника плотным коконом. Вой бури усиливается, примешивая к себе далекий звук, словно плач; одинокий печальный стон, который разносится над белой пустыней, где медленно угасает огонек жизни. Заунывное пение метели и тот далекий звук, что рвет от тоски сердце, сводит с ума отчаявшегося путника. Природа плачет, она скорбит по тем, кто остался навсегда в хитросплетенной ловушке зимы, щедро забрасывая свои жертвы ледяными слезами.
«Плач ветра, надрывный, как стон зверя. Плачет зверь!»
Догадка искрой пронзила мозг. «Граф, это Граф. Почти дошел, чтобы так быстро сдаться!»
Лай собаки, прорывающийся сквозь непогоду, стряхнул оцепенение, придал сил. Рывок. Нога, еще недавно, находившаяся в «белом» холодном плену, освободилась. Еще немного. Шаг. Впереди, сквозь метель, показался темный силуэт дома. Бледный огонек свечи в маленьком окошке. Шаг. Еще один. Вот она дверь, старая, шероховатая. Между пластинками отслаивающегося дерева забился снег. Когда-то золотистого цвета ручка, потемневшая посередине, где за нее брались, «обжигает» холодом кожу. Пальцы не слушаются. Путник прижимается к двери, пытаясь постучать обмороженной рукой.
«Дошел. Теперь бы услышала, что здесь. Бабка то, глуховата стала».
Шарканье неторопливых шагов. Скрип двери где-то в доме. Граф скулит в террасе. Царапает когтями половицы. Шаги уже близко.
- Граф, уйди окаянный.
Бабушкин голос, родной, теплый. Ключ с трудом поворачивается в промерзшем замке. Дверь подается внутрь, петли недовольно ворчат.
- Ну, наконец-то. Я уж и не чаяла тебя увидеть.
Заботливые и сильные рабочие руки снимают плащ, отстегивают с ноги кобуру, прижимают к полноватому телу, от которого пахнет травами, помогая дойти до печки и сесть на табурет.
- Я уж думал и, правда, не дойду.
Баба Надя подойдя к плите, молча, помешала что-то в металлической миске и, обернувшись, с укором посмотрела на гостя; попробовав варево, перелила его в кружку и подала молодому человеку
- Пей. До дна. А то не ровен час простынешь. И не страшно же тебе бродить. А то еще нарвешься на шального волка, загрызет.
- Да какие волки? В такую-то метель!
- Ох, милый, на свете есть вещи и пострашнее волков, - бабушка вздыхает, вытирая руки о фартук.
- А обрез на что? Пригодилось дедово ружье-то!
Баба Надя пожала плечами и ушла в террасу. Забрав плащ и кобуру, вернулась в дом, плотно прикрыв дверь. Развесила плащ на печке, протянула кобуру гостю.
- Забери. Не люблю я. А дед, да, любил. Помню, выйдет в лес еще петухи не поют, а вернется затемно. Ну и ладно, нечего старое ворошить, - сказав, положила ружье на стол.
Побелевшие от холода пальцы сжимали керамику. Обжигающее тепло приятно согревало замерзшие ладони. Глоток. Горячий травяной настой проложил дорогу до желудка и улегся внизу приятным комком.
- Я их видел.
- Кого? – баба Надя отвернулась к окну, всматриваясь в непроглядную белую мглу.
- Их. Я их видел. Это были они. Мама, а с ней Алиса. Она держала её за руку и звала меня. Она хотела, чтобы я им помог. Они не могут дойти до тебя. Они заблудились. Может, ослепли от этого бурана. Алиса еще маленькая. Ей страшно. Мне нужно до них дойти. Сегодня я уже почти дошел…
- Костя, не дури, - баба Надя хлопнула себя по бокам. - Буря уже неделю не прекращается. Им негде прятаться. Они не вернутся.
- Но я их видел!
- Это еще ничего не доказывает. Они ушли. Ушли навсегда… А я говорила, будет буря. Моя дочь не послушалась и сестру твою в город утащила, а потом, как на грунтовую дорогу вышли их и не видел никто. Не придут они. Не жди. Себя пожалей, да и меня. Старая я стала. Что со мной приключится, если и тебя буран утащит? – на глазах старушки навернулись слезы.
- Не утащит. Вот увидишь. Дай только согреться и передохнуть, я снова пойду их искать.
- Ша, малахольный. Совсем из ума выжил. Ты мне прекрати это, брось! Слышишь, брось! – баба Надя погрозила пальцем. - Допивай и ложись. А прекратится метель, вместе пойдем искать. Две головы, они лучше одной. Четыре глаза зорче видят.
Костя поставил кружку на стол, забрал кобуру и подошел к маленькому окошку.
- А я верю, что они еще там. Они ждут. Меня ждут.
Крепко затянул ремни на бедре, поправил обрез, надел перчатки, согнул и разогнул согревшиеся пальцы, любуясь, как кожа облегает сжатую ладонь.
Баба Надя выругалась и, украдкой вытерев уголком фартука глаза, и проверив заперты ли двери, убрала ключи в карман шерстяной кофты.
- Ложись спать, утро вечера мудренее.
Старушку разбудил скулящий пес. Собака металась по террасе, кидалась на дверь, стараясь вырваться наружу. Баба Надя поднялась с кровати и заглянула в комнату Кости. Постель смята. Внука нет. Она обошла весь дом. Пусто. Проверила ключи в кармане.
«Так и знала, дождался пока бабка уснет и стащил связку, негодяй».
За окном ветер укладывал снег белыми барханами, заметая теперь уже еле видные следы; трепал волосы, забирался под еще теплый от печки плащ; подгонял в спину путника, уверенно идущего к своей цели. Туда, где вдалеке четко выделялись силуэты женщины и маленькой девочки. Он шел, освещая дорогу фонарем, захваченным из бабнадиного дома. Поправив на ноге кобуру, посильнее закутался в плащ.
- Я все равно вас люблю. Кем бы вы ни были…
Бледная кожа, словно подсвеченная фосфором, ярко выделялась в зимних сумерках. Темно-синие губы, как дольки экзотического фрукта блестели от искрящихся снежинок. И только глаза, пустые, глубокие, как у матери и сестры могли поведать встречному путнику, историю, которую он уже не сможет никому рассказать.