Стояла глубокая ночь. Тьма сковала округи Рима, возбудив к свечению множество фонарей, наполнявших древний и величественный город на семи холмах. Жара, свойственная июлю, отступала на короткий срок назад, в хранилище стихий, и легкая прохлада пронизывала древние стены домов и храмов. Рим пребывал и во сне, и в бдении. Жители уже давно отдались в объятия Морфея, христиане возносили мольбы Христу о Богом хранимом граде. Ни один из них и представить не мог, что какая-либо напасть смогла бы помешать этому священному покою.
Все шло своим чередом, часы шли за часами, минуты за минутами, спокойствие, сменившее суету ушедшего дня, пребывало среди римлян. Ночь будто бы добавляла деготь, сгущая тьму. Ветер, свободно блуждающий, эту тьму разгонял, распространяя по всем округам ночной запах. Никто и не подозревал, что Циркус Максимус или Большой Цирк озарился всепожирающим пламенем. Огонь, подгоняемый некогда нежно ласкающим кожу горожан ветром, набирал скорость, молниеносную и стремительную быстроту. Город начал стонать от огня, и к утру, когда рассвет добавил света в и так освященный маревом пожара Рим, пламя уже властвовала над жилищем Ромула и Рема повсеместно…
Она сидела в руинах промышленного здания, коих в стране было множество. Сидела, прислонившись хрупким телом к обглоданной временем кирпичной кладке и размышляла, склонив голову. Локоны ореховых волос послушно опустились на ее, украшенный тонкими чертами, лик. Она не торопиться их убирать, да и не хотела, поскольку мысль возобладала над остальным. Легкое летнее платье временами возмущалось от дуновений сновавшего в остове строения ветра.
Восстав от размышлений, она, словно кошка, сделала несколько легких шагов и устремила свой взгляд вдаль, погрузившись вновь в размышления. Перед ней предстал город, живущий своей серой жизнью. Контрастом этой серости служили деревья и кустарники, поселившиеся под окнами давно разрушенного и опустевшего здания. Порывы ветра окутали ее тонкий и прямой стан, взволновали волосы, переливавшиеся орехом. Он даже умудрился дотронуться своей эфирной рукой до ее глаз, полных глубины и размышлений. Свист ветра слабым, но четким голосом доносил до стен ее имя. «Елена, Елена, Елена…» - чудесная и заоблачная мелодия проносилась тонкой струей среди крошившихся кирпичей, испещренных зазубринами и изъянами.
Древний город императоров страдал. Пожар бушевал шесть дней и семь ночей. Великие дворцы, храмы, дома и другие, не менее прекрасные здания красный и огненный дракон не пожалел, не дал им шанс на спасение. Там, где некогда била жизнь ключом, теперь распростерлось грязное и тошнотворное пепелище. Люди гибли в беспощадных языках огня, отдавая свои жизни на съедение этому ненасытному зверю. Он пожирал всех и вся, он не выбирал, он не был толерантен. Великий стон, вместо тонкой музыки жизни, заполнил теперь Столицу Мира. Необузданный огонь уничижил Рим.
Был ли это сон, или реальность – понять сложно. Тонкая фигура девушки выглядела реальнее любого реального события, и одновременно казалась запредельной, иной, пришедшей из далекой страны сновидений. Любой человек, увидев ее, всю жизнь мучал бы себя вопросом: правда или сон? Может быть, все это снилось жителю Рима, утомившемуся после бегов от беспощадного ненасытного пламени? Однако ее лик все эти сомнения, рассуждения и вопросы не беспокоят: опершись спиной о щербатую кирпичную кладку, она продолжала пребывать в думах, и взгляд ее выдавал. Не всматриваясь в черты лица, можно было бы решить, что перед глазами статуя, древнее и изящное изваяние, пришедшее неизвестным образом в нашу эпоху из Рима, где правил Нерон, тушивший пожар, родившийся в злополучную ночь 19 июля 64 года. Но возникшая на губах улыбка доказывает обратное, как и яркая радость, засиявшая в ее глазах. Что означает этот жест мимики? Возможно кульминацию тех размышлений, или простую детскую радость… Ответ знает только она, уходящая вдаль от опустошенного временем здания в жизнь.