Мама родилась в городе Царицыне на Волге 23 января 1909 года по новому стилю. Позднее в паспорте ее почему-то записали 1910 годом. Наверное, родители предполагали, что с возрастом дочери будет приятнее считаться на год моложе, чем она есть. Они не учли, что и пенсию в этом случае их Соня получит на год позже. Всего нельзя учесть никогда. В своей автобиографии в 1950 году моя мама своим красивым каллиграфическим почерком пишет: «В 1918 году поступила в школу-семилетку, которую окончила в 1925 году». Мама не пишет, что поступила в школу в Тамбове, а закончила ее уже в Москве, куда семья переехала незадолго до смерти отца в 1924 году.
Уже в пятнадцать лет маме пришлось встать на учет на биржу труда. В те годы биржа труда находилась в Рахмановском переулке, в помещении, которое на моей памяти было Министерством здравоохранения РСФСР. Рядом, на углу Рахмановского переулка и Петровки, стоит полукруглое серое здание с колоннами. Через полвека, в 1965 году, я пришла в этот дом устраиваться на работу. Это было центральное здание НИАТа, института, в котором я проработала двадцать семь лет, до пенсии. Я до сих пор поражаюсь, сколько в жизни бывает интересных совпадений.
К 1928 году мама закончила Государственные промышленно-экономические курсы имени Милютина по классу корректуры и получила квалификацию корректора пятого разряда. У мамы в архиве сохранились две «личные книжки безработного». На бирже труда маме предлагали работу корректором в типографиях «Нашей Газеты», «Правды», «Рабочей Москвы» на сроки от двух до четырех дней. А потом она опять приходила на биржу. Такая практика существовала для того, чтобы работник не смог стать членом профсоюза. Если бы мама проработала на одном предприятии несколько месяцев, она могла бы вступить в профсоюз. А член профсоюза имел право на постоянную работу. Получался заколдованный круг...
Помог маме ее двоюродный брат Ося Шухер, работавший тогда в редакции «Известий». Благодаря ему мама с 1929 по 1934 год проработала корректором в типографии №18 ОГИЗа на Варгунихиной горе. Сохранилось удостоверение, согласно которому в 1932 году маму по путевке для ударников производства направили учиться на вечерний рабочий факультет имени Свердлова. Там на рабфаке мама познакомилась с моим будущим отцом Соломоном Шницером.
После окончания рабфака в 1934 году мама собиралась поступать в Полиграфический институт, но папа ее уговорил поступать вместе с ним в Институт тонкой химической технологии. Через год они поженились. А в 1937 году родилась я. Поэтому мама смогла закончить институт только в 1940 году.
Брак этот не оказался счастливым. Мне не было и года, когда мама решила оставить мужа и переехала вместе со мной с Моховой улицы, где жила семья отца, в Большой Каретный переулок в дом номер четыре. Там в коммунальной квартире номер пять жила в двадцатидвухметровой комнате моя бабушка, мамина мама, с двумя младшими дочками. В этой комнате мы прожили до июля 1957 года – двадцать лет. И за все эти годы ни у мамы, ни у меня не было своих кроватей. Мы спали с ней вдвоем на большом старинном сундуке, привезенном еще из Тамбова, около голландской печки. Летом в этом сундуке хранились зимние вещи всей семьи, пересыпанные нафталином. А зимой, соответственно, летние платья. На сундук клали коврик, затем перинку, а уже потом постельное белье. И мы с мамой спали, покрывшись одним одеялом.
Боже мой, как же мы жили в таких условиях? Должна сказать, дружно и весело! Во всяком случае, я вспоминаю мою жизнь в Большом Каретном переулке с большим удовольствием.
Главное – ночью рядом всегда была мама. И после страшных снов я прижималась к ее теплому, такому родному телу, чувствовала ее запах и быстро успокаивалась.
После окончания института мама стала работать на заводе «Красный Богатырь» инженером-технологом по производству резиновых галош. Я мало что помню из тех довоенных лет, ведь в 1941 году мне исполнилось всего четыре года. Но помню, как маму часто привозили с работы домой на машинах неотложной помощи. Видимо, работа на химическом производстве не подходила ей по здоровью.
Еще помню, что у мамы была толстая русая коса до пояса. В страшные месяцы нашей эвакуации из Москвы через Сталинград в Алма-Ату вспоминаю маму уже без косы. Пришлось ей отрезать косу, в пути было конечно не до нее.
В Алма-Ате мама устроилась на работу секретарем в Казахском республиканском комитете Профсоюза работников высшей школы и научных учреждений. Тогда в столицу Казахстана были эвакуированы из Москвы и Ленинграда многие учебные и научно-исследовательские институты, а также киностудии «Мосфильм» и «Ленфильм». Мама во время работы часто встречала заходивших в комитет любимых ею артистов. Так мама рассказывала, что однажды к ней в кабинет пришел один молодой мужчина с очень знакомым лицом. Но вспомнить его она не смогла. Мужчина понял мамино любопытство, подмигнул ей и запел: «Крутится, вертится шар голубой...» Это был Борис Чирков.
В 1942 году мама с папой официально оформили развод. С тех пор мама так и осталась одна. Так сложилась ее жизнь.
Возвратившись в Москву из эвакуации в 1943 году, мама стала работать заместителем начальника учебной части Института цветметзолота имени Калинина. В этой должности она проработала до лета 1962 года.
У нее всегда была маленькая зарплата. В пятидесятых годах она составляла тысячу рублей, а после реформы – сто. На эти деньги жить с дочкой конечно было тяжело. Бабушка не работала, пенсию не получала, и фактически всех нас кормила мамина сестра Ася.
Мама всегда старалась меня хорошо одевать, а сама никогда не имела красивой дорогой одежды. Вот вспоминаю сейчас и не могу вспомнить на ней ни одной дорогой вещи. Но мама всегда была очень аккуратна, что в одежде, что в работе. Все вещи у нее всегда были на своих местах. Делопроизводство она вела на высоком уровне. Ей никогда, не в пример мне, не приходилось искать нужный документ. Мама всегда знала, где он должен быть. Она обладала прекрасной памятью. В учебной части у маминого стола постоянно кто-то сидел: «Софья Ильинична, вы не помните...? Софья Ильинична, вы не знаете...?» И она всегда все знала и всегда все помнила.
Сохранилась почтовая открытка, присланная маме ее бывшей сотрудницей в 1962 году, когда мама уже ушла с работы. Нина Матвеевна писала ей: «Соня, ты нужна институту как воздух. Твоего стиля не хватает».
Мама была очень порядочным честным человеком. Однажды во время работы в институте она нашла на подоконнике в женском туалете дорогое бриллиантовое кольцо. А мама моя, кроме прочих достоинств, обладала еще удивительной наблюдательностью. Определенно, я пошла не в нее, наверное в папу. Во-первых, у меня ужасный почерк, а у мамы красивый, с завитушками. Во-вторых, несмотря на горы прочитанных книг, я нет-нет да и могу сделать при письме грамматическую ошибку, а мама обладала стопроцентной грамотностью. Я вечно что-то теряю, не помню, где что лежит, и абсолютно ненаблюдательна. Я не смогла бы работать в милиции, а маму все называли «чекистом», в лучшем, разумеется, значении этого слова. Так вот, как только мама увидела то кольцо, она сразу же поняла, что оно принадлежит секретарше директора института Вере Никифоровне. Мама взяла кольцо и пошла в приемную к директору. Там обливалась слезами несчастная Вера Никифоровна. Когда мама отдала ей кольцо, она так усердно целовала маму, так причитала, что директор института Тимофей Павлович Глек вышел в приемную, посмотреть, что случилось.\
Я вспоминаю еще два случая такой удивительной маминой наблюдательности. Она была уже пожилой больной женщиной, инвалидом после перелома бедра. Летом 1968 года мы выехали на дачу на станцию Отдых под Москвой. Выехали вечером, когда приехали, уже начинало темнеть. Шофер такси, выгрузив вещи из машины на участке у забора, уехал. Мой муж с двоюродным братом отвели маму на костылях в предназначенную ей комнатку, и мы все стали переносить вещи в дом. Все перенесли, уложили спать детей. Мама позвала меня и говорит: «Лена, вы забыли на участке бабушкин коврик». Что ты, говорю, мама! Мы все вещи внесли, а разбирать уже будем утром. А она говорит, я, Лена, знаю, я чувствую, что коврик не внесли! Пойди, погляди! Я вышла во двор – темно. Да нет, говорю, все в доме! Утром часов в семь вышла я на крыльцо. Смотрю, стоит прислоненный к дереву бабушкин коврик! Я скорей взяла его и внесла в дом. Не могу понять, как могла мама, лежа в своей боковой комнате, знать, что мы что-то забыли на улице.
Или вот другой случай следующим летом. Мы тогда на даче в Отдыхе жили большой семьей. Кроме мамы, тети Аси и меня с мужем и двумя детьми, с нами жила семья моей младшей тети Миры. Однажды тетя Мира взяла из общей кассы пять рублей и пошла с мужем за хлебом в сельский магазинчик. Вернулись с пустыми руками, очень расстроенные. Что, хлеб не привезли, спрашиваем. А тетя говорит: «Понимаете, я пятерку в руке держала, кошелек не взяла. Пришли в магазин, а в руке ничего нет! Потеряла...» «Ну, не расстраивайтесь, – говорю я. – Сейчас возьму деньги и сама сбегаю». Но тетя и дядя все вздыхали. Прошло часа четыре. Сели мы после обеда чай пить. А мама взяла свою палку, позвала четырехлетнего Женю, и они куда-то ушли. Сидим за столом, разговариваем. Вдруг вбегает Женя и говорит: «А пятерочка-то нашлась!» Мы засмеялись и продолжали разговаривать. Смотрю, мой сынок обиделся и чуть не плачет. Тут, хромая, подходит мама и протягивает нам смятую пятерку. Мы ахнули: «Где ты нашла?» «Я стала думать, – говорит мама, – где Мира могла ее потерять. И решила: они, наверное, дошли до поворота, из-за угла выскочила какая-нибудь машина, они отошли к краю, а там канава вдоль дороги. Мира с испугу разжала руку, и уронила пятерку в канаву. Пошли мы с Женечкой вдоль канавы, и вижу я, что у самого поворота дороги на дне канавы лежат эти пять рублей. Лето сухое, воды в канаве нет. Я, конечно, из канавы достать ничего не могу, с моей-то ногой. Поэтому я Женечку и взяла с собой! Он достал пятерку и побежал вперед, чтобы всех обрадовать. А вы ему не поверили!» Мы остолбенело глядели на маму. Ну разве не чекист?
За неделю до наступления очередного государственного праздника мама посылала меня на почту купить поздравительных открыток. Она считала своей приятной обязанностью поздравить от всей нашей семьи наших многочисленных родственников и друзей дома. С таким же удовольствием мама получала и читала ответные поздравления в наш адрес. Каждую такую открыточку мама по прочтении аккуратно выставляла на сервант для всеобщего обозрения. За многие годы только два раза мамины поздравления поставили ее и всех нас в довольно неловкое положение.
Об одном таком случае, приведшем к длительной нашей размолвке с бабушкиной сестрой Зинаидой Цейтлин, я уже упоминала в рассказе о Зинаиде. Сейчас расскажу о другом.
У моего мужа Саши Косякина был закадычный друг со студенческих лет, Леня Зайденберг. За год до моей с Сашей свадьбы он женился по большой любви на своей однокурснице Инне. Инна была очень хороша собой, но Лениным родителям она не нравилась. Легкомысленная, да и совсем из другого круга. Отец Лени был дипломатом, до войны работал в европейских странах, мама заведовала кардиологическим отделением в Московской Боткинской больнице. А родители Инны работали в каком-то московском универмаге. Единственное, что успокаивало чету Зайденбергов, было то, что невеста была тоже из еврейской семьи.
Леня безумно любил свою красавицу-жену. Он буквально никому не разрешал даже взглянуть на нее. Помню, однажды мы вчетвером, я с Сашей и Леня с Инной, поехали в театр. В троллейбусе какой-то молодой человек обратил внимание на Инну. Лене его взгляд показался чересчур вызывающим. Он схватил ошарашенного парня за грудки и вместе с ним вылетел из троллейбуса. А мы втроем поехали дальше в театр. Леня пришел только ко второму действию. Вот какая была у него любовь!
Вскоре Сашины друзья стали и друзьями всей нашей семьи. А раз так, то и они вошли в число тех, кого мама считала своим долгом поздравлять с праздниками от имени нас всех.
И вот однажды, по-моему в 1965 году, мама как всегда написала: «Дорогие Инна и Леня! Поздравляем вас с (не знаю уж каким) праздником и желаем долгих лет счастливой совместной жизни!»
Через три дня Леня позвонил мне на работу. «Не ожидал от вашей семьи такого, – сурово сказал Леня. – Считай, что мы больше не знакомы». Я опешила. «Боже мой, мама, что такого ты написала в открытке Зайденбергам, Леня не хочет теперь с нами знаться!» – спросила я испуганную маму, придя домой с работы. «Да что такого я могла написать? – поразилась мама. – Пожелала им с Инной счастливой жизни, вот и все!»
«Какой ужас! – прошептал Саша. – Я не хотел вам говорить до поры до времени, но Леня с Инной уже полгода как развелись, а месяц назад он снова женился, на Гале». Мы остолбенели. «А как же любовь?» Муж не ответил. И я, и мама очень рассердились на него за молчание и взяли с него слово, чтобы он извинился перед другом и попросил Леню познакомить нас со своей новой женой.
Я думала, что после этих случаев мама перестанет всех поздравлять. Но ошиблась.
Всю свою жизнь после эвакуации мама провела в Москве. Она не ездила в командировки и никогда не пользовалась путевками в дома отдыха и санатории. Свои отпуска мама проводила со мной и бабушкой на дешевых дачах в подмосковном Кратово, которые мы снимали ежегодно начиная с 1946 года.
Вот уже без малого пятнадцать лет я живу в Германии в городе Киле на берегу Кильского залива. Вместе с сыном и дочерью я побывала во многих городах Германии, посетила Вену, Париж, Мадрид, Прагу. Объездили всю Бельгию и Голландию. Мама ничего этого не видела в своей жизни. Хочется верить, что она видит все сейчас моими глазами.
Великая труженица моя мама! Летом, когда мы жили на даче, она ежедневно вставала в шесть утра и три километра шла пешком до станции, откуда на переполненной электричке около часа добиралась до Казанского вокзала Москвы. А потом еще метро до работы. А через девять часов – обратно, да еще с полными сумками.
Бедная, бедная моя мама! У нее многие годы не было личной жизни, но она радовалась моим успехам, успехам своих внуков, была большим оптимистом, до последних лет любила музыку, пела.
Мама перестала работать в 1962 году. Сначала она нянчила мою дочку, а с осени 1965 у нее на руках было уже двое крошек. Ей, конечно, было тяжело, но мама не жаловалась. А кончилось все очень печально. Утром 28 февраля 1968 года, когда мы с мужем ушли на работу, а тетя Ася только собиралась уходить, прибежала соседка с новостью, что в кафе в соседнем доме продают сайру в масле. Приближалось восьмое марта и день моего рождения. И мама побежала за сайрой. Был, как обычно в это время, гололед. Мама обула валенки. Она поднялась на обледеневшее крыльцо и упала, сломав левое бедро. Когда я прибежала в Институт Склифосовского, где мама лежала с поднятой вверх ногой на спице, я застала ее в ужасном состоянии. «Лена, это конец» – сказала мне мама.
Были страшные дни, недели и месяцы. Были две тяжелые операции. Мама выжила тогда, но до конца жизни оставалась инвалидом. Год она ходила на костылях, потом с палкой. Одна нога стала короче другой. Ноги постоянно болели. Мы жили на седьмом этаже, а в 90-е годы лифт часто не работал. Мама не могла даже выйти на улицу погулять. Когда здесь в Киле я часто вижу инвалидные коляски, больных людей, которые могут позволить себе вести активную жизнь, гулять, ездить в транспорте, посещать магазины и театры, я вспоминаю мою несчастную маму в последние годы ее жизни.
В 1993 году мы решили уехать в Германию. Мама этого очень боялась. Ведь она пережила войну, ее очень пугала Германия. Летом 1994 года мы получили разрешение на постоянное проживание в Германии, стали оформлять паспорта. А 26 сентября 1994 года мама умерла. Три недели она лежала с инсультом. Помощи от врача из районной поликлиники было мало. Я пригласила платного врача. Он сказал, что мы упустили время, маме необходимо сделать десять уколов, тогда ей может стать получше. Маме сделали только восемь уколов, а к ночи ей стало совсем плохо. Я вызвала неотложку. Приехала мужская бригада, врач и медбрат. Врач посмотрел на маму и сказал, что бесполезно делать обезболивающий укол, жалко лекарство тратить. Я была убита его жестокостью. «Помогите хотя бы перевернуть ее на другой бок» – попросила я. «Это ваши трудности» – ответил врач и уехал. К утру мамы не стало. Я не спала всю ночь, а часов в шесть утра вдруг задремала. Проснулась, а мама уже спокойная тихо лежала в кровати. Умерла. Я не могу простить себе, что проспала этот миг. Бедная, бедная моя мама!
Сейчас можно только удивляться, как трудно было похоронить человека в 1994 году.
Мы вызвали на дом сотрудницу похоронного бюро. Приехала женщина средних лет и сказала, что трудности с машинами и не помню уж с чем еще, и похоронить можно будет не раньше следующей недели, да и забрать тело в морг тоже скоро не получится. Но моя соседка, похоронившая недавно своего мужа, предупредила меня, что надо просто каким-нибудь образом отблагодарить работницу бюро. Денег у меня было мало, а я знала, что и сами похороны – дело недешевое. Поэтому в ответ на сетования сотрудницы бюро я подарила ей отрез импортного шелка на платье. Дама повеселела, тут же позвонила куда-то и сказала в трубку: надо тут труп отвезти в морг и похоронить через пару дней. Организуй, люди хорошие – поняла? Там в трубке все поняли, а я стала думать о следующем подарке. Шофер похоронного автобуса запросил с меня деньги сверх положенного тарифа, не помню уже за что. Денег не было. Я предложила ему пять бутылок водки, которую в те годы мы получали по талонам на каждого члена семьи ежемесячно. Он не отказался.
Через два дня тело мамы кремировали. В день кремации на Ленинском проспекте случилась авария в электросети. Троллейбусы не ходили. С большим трудом я добралась до морга.
После кремации к нам заехали родные и друзья. Помянули маму и разошлись. Мы с тетей Асей остались вдвоем. Мы сидели с тетей осиротевшие, и каждый думал грустные думы. Вдруг вбежала соседка с новостью, что к нам во двор грузовик привез из Татарии картофель. И я с опухшим от слез лицом пошла за картошкой. Ведь я не знала, где смогу купить ее завтра.
Я стояла в очереди около грузовика, а слезы текли и текли по лицу. Молодой продавец спросил, что у меня случилось. Я ответила, что сегодня похоронила мать. Он вздохнул, насыпал в мою сумку картофель, я заплатила и ушла. Через полчаса прибежала та же соседка и сказала, что продавец просит меня подойти. Я испугалась, что от горя неправильно ему заплатила, схватила кошелек и побежала во двор. А парень мне и говорит: «Знаете, я стал продавать картошку подешевле, вспомнил о вас, держите!» – и сунул мне какие-то деньги. И я опять заплакала. Во все времена есть люди и Люди...