Сорок Сашек - Самодеятельность
- Все должны участвовать в самодеятельности! – кричал наш куратор Разнеслович Александр Порфирьевич.
- А если мы ни петь ни плясать не умеем? – нагло спрашивала я.
- Всё равно должны! – кричал Александр Порфирьевич.
Но всё-таки от нас с Людкой отстали.
Правда, когда концерт начался, мне тоже захотелось громких продолжительных аплодисментов, тем более, что перед этим Людка с Машей спели песню о космосе.
- Давайте, я стих расскажу, - сказала я ведущей.
- А как твой стих называется.
Автора я не помнила, только название.
- Огненные кони, - говорю.
И вышла ведущая и объявила:
- А сейчас вы услышите стих о животных. Будем надеяться, что весёлый и смешной.
Ситуация, конечно. Вышла я на сцену, а по залу пробегает лёгкий смешливый шорох, все приготовились веселиться во всю. Но по мере того, как я читала, очень скоро установилась абсолютная тишина, только слышно было, как эхо моего голоса отражается от стен:
«После пыток, допросов, вернувшись к промозглым потёмкам, где кровавый туман застилал даже отсветы дня, на стене своей камеры утлой, кирпичным обломком рисовал арестант боевого коня. И вдыхал видно жизнь в сочетание линий несложных. Конь от стражи шарахался. Искры копытом кресал. Шеф полиции щурился: - Ишь, ты, художник. Самородок, иль как, отвечай, комиссар!…--- Но в ответ только конь и косил своим глазом суровым, но в ответ только гривы разветренной жар. Лишь когда громыхали тюремщики ржавым засовом, конь склонялся и тихо над узником ржал… И в какой-то ночи, в беспросветной немыслимой саже, храп и цокот послышались вдруг в тишине. Померещилось вдруг перепуганной страже: мимо всадник огнём пролетел на коне. По колючкам оград сквозь пальбу без прицела он пронёсся в клочки разорвав первобытную тьму. Шеф полиции замер, уставился остекленело в донесенье, вручённое утром ему. И ожогом – догадка, и сжав кулачища до хруста торопился к той камере шеф. Распекал всё и всех. С лязгом дверь распахнул, на стене было пусто. А в глазах комиссаровых солнечный смех. И сказал комиссар: - Разве есть у вас путы? Чтоб стреножить огонь? Чтоб стреножить такого коня? Тело здесь – дух на воле, и как бы вы ни были люты, вам ни слова, ни стона не вырвать теперь из меня. И почудилось: будто небо раскалывается на части. И грома в такт подковам гремят говорят: - Бойтесь каты коней красно-огненной масти, нет для них ни решёток. Ни пуль ни оград…»
…А потом мы с Людкой начали всё время петь везде и всюду. Помнится, сидели за длинным столом в «Ресторан-бар-старый-амбар» , перед нами на столе две литровых эмалированных кружки со свежее заваренным веником. И. глядя в потолок, надрываемся:
Нет, мой милый, всё у нас не так-то просто,
Шум проспектов и меня манит и дразнит.
Понимаешь, всё у нас не так-то просто,
В свою горницу зову тебя не в гости,
Ну а в город будем ездить каждый праздник…
И душит нас при этом дурной смех. Но мы, стараемся, выводим страдальческими голосами:
Нет, мой милый, я ни капли не тушуюсь,
Не робею, мол, деревня я простая.
Понимаешь, я ни капли не тушуюсь,
Отдаю тебе любовь свою большую,
И в причёску незабудку заплетаю…
К тому же мы видим, сто смотрит на нас Александр Порфирьевич, глаза вытаращены, челюсть отвисла. А нас ещё больший смех забирает. Ну, мы и стараемся, страдаем дальше:
Нет, мой милый, никуда я не уеду,
А иначе мы друг друга обездолим,
Понимаешь, никуда я не уеду,
Лучше было бы не знать тебя не ведать,
Чем проститься, чем расстаться с этим полем…
Такая страдательная песня, а нас смех душит. А куратор непрерывно смотрит, как остолбенел, серый весь, с отвисшей челюстью:
Нет, мой милый, я не вынесу разлуки,
Ты всё пишешь, но плывут в тумане строчки,
Понимаешь, я не вынесу разлуки,
Ты спаси меня, избавь от этой муки,
Или сердце разорвётся на кусочки.
А Разнеслович всё стоял столбом, а мы всё страдали, и душил нас смех дикий…