Часть третья.
К себе в купе я зашел разбитым и одурманенным, у меня болела толи голова, толи сердце… Я был подавлен, и рассеян, и был удивлен, что это расставание повлекло за собой такие неконтролируемые последствия. Я понял, что мгновенно изменился, оставшись в диком одиночестве. Эта женщина меня изменила, повернула на 180 градусов, мое мировоззрение стало иным, мне хотелось ликовать, жить, и, да, быть рядом с ней, видеть ее счастливой. Такое беспочвенное и глупое желание. Я надеялся, что это вздор и через несколько дней все мои новые страсти улягутся, я буду как прежде существовать в своем размеренном мирке без сумасбродных уничтожительных желаний. Я не стал смотреть в купе в окно, раньше меня это забавляло, путешествия придавали мне уверенности, что я еще жив, полон энергии составлять красивые предложения, от которых многие на континенте сходили с ума, пророчили мне грандиозность в будущем, но я то знал себя изнутри, понимал, как они наивны и жалко – завистливы, их слова, как пустая сердцевина. Но сейчас переполнявшие меня чувства слишком уж напоминали о том, что я жив. Неизведанная ранее мне боль была такой сильной, что я не находил себе места, я не стал наблюдать за мелькающей в окне природой и потому, что это способствовало мыслям, которые мне были неприятны на тот момент. Я вспоминал ее. Я человек практичный, если в поездах не смотрят в окно и не поют песни, значит, спят. Именно. Всю дорогу к себе домой я проспал чутко, ворочаясь и беспокоясь. Мне не снились сны, но грудную клетку что-то сдавливало, неужели это жалость? Я презираю жалость к себе. Я бы и не потерпел жалости к ней, потому что она самая сильная из всех кого я знаю хрупких и красивых женщин. Я же тогда не знал, что это не жалость, далеко не жалость, это совсем другое чувство. Я и сейчас не понимаю, что это, хотя страдаю “ этим” по сей день.
Часть четвертая.
По приезду домой я не стал разбирать чемоданы, чтобы лишний раз не вспоминать ее, не впускать в свой тучный дом запах свежей жизни, соблазнительного бриза и соблазнительной ее. И спать я тоже не стал, выспался в поезде. Я стал делать глобальную перестановку в своей хижине, единственное, что осталось на своем месте, это кухня и мой кабинет. Открывая зашторинные окна и пропуская свет в свою творческую комнатку, я расстроился, что нравившийся мне довольно приличное время вид из окна теперь стал мне противен. Второпях я сел перечитывать недавние дневники и черновики, половину из которых тут же разорвал и выкинул в окно. Все мне казалось бредом. Я не верил, что мог написать такое, и не верил, что изменился, не верил, что это могло произойти со мной. Не зарекайся, как говориться.
Следующие две ночи напролет я жадно мучал клавиши моей машинки, я писал о ней, как и мечтал, но чем больше я писал о ней и о, даже, нас, я больше влюблялся и погружался в то естество, что наполняло мое сердце с каждой буквой. Теперь я понял, чем обидел ее, чем же дышало тогда ее сердце, я ужаснулся, меня могут любить, искренне, по-настоящему! Это пугало, но вызывало искреннюю ребяческую улыбку, а потом злобный оскал, но за что? За одну страсть людей не любят, а мне казалось, во мне нет никакой хитрости и уж тем более душевности, кроме искусства огненного притворства.
Прошло две недели, она не писала и не звонила, не приезжала, я подумал, что был прав, сказав тогда ей то, что это совершенно бессмысленно. Некое сожаление завладевало меня с каждой угаснувшей неделей, но лишь на несколько часов, глубина моего ностальгического переживания измерялось лишь в количестве написанных о ней мемуаров и в количестве выпитых грамм горячительного.
Прошел целый месяц забвения, я все так же передвигался, посещал выставки и общался с дамами, гостил у приятелей загородом, но единственное, что было не так, это я, мое ощущение в обществе менялось, менялся стиль направления, все издатели меня ругали, так как я ничего не сдавал в печать, а я говорил им, что пишу роман о женщине, которой больше нет. Да, роман и в правду вышел, попозже, но очень глубокий и животрепещущий, а название его было таковым: <<Женщина, которой нет. Женщина, которая в сердце.>> после выхода в свет моей мемуарной трагедии, я долго лечился в больнице, потому что за время его написания я сильно поднатаскался, и выбился из сил. Но раз в неделю я приезжал домой, как бы плохо бы не было мне, даже сбегал из больницы, и проверял почтовые ящики и электронные почты в надежде увидеть письмо от нее, но ничего этого не было и я душевно угасал, в то время, как мое пророчество сбывалось, я богател, приобрел у публики некий авторитет и славу по всему миру. Но мне теперь этого не было нужно. Я страдал от собственной беспомощности, и удивлялся, что мог так опуститься и опустеть, я ничего не предпринимал, чтобы это апатия прошла. Теперь она стала моим смыслом жить, а не существовать.
Прошло несколько лет после выхода моей книги о ней; много лет с нашего расставания. Я уже пришел в себя, не вспоминал ее, потому что эту пустоту внутри я заполнил, точнее, мне заполнили, еще одна женщина. Ее же я не подпускал близко к себе, и не привыкал и не влюблялся, она была моим трофеем, спасала от одиночества, и вздорных мыслей. Конкретно, она перекрывала мои вздорные мысли вихрем совершенно других неконтролируемых, но по сути, дешевыми мыслями. Я больше не писал больших произведений, о любви и о прочих нежностях. Тот роман оголил меня, и мне до сих пор не по себе от того, что эта женщина до сих пор у меня в сердце. Не по себе от того, что позволил прочитать глупому и игривому, как шампанское, читателю мою историю, которая была больше, чем история. После, как все пузырьки шампанского лопнули, оно стало противным, стало водой с привкусом пустоты, так и впечатления от моей жизни - стали пустотой, книгой, которую когда-то кто-то читал, но ни помнит ничего из нее.