Часть вторая.
Мы стояли на перроне в неловком метровом молчании, будто этой тишиной поминая те прекрасные дни, проведенные без огласки, чувственно, по-настоящему. Мы стояли и смотрели друг на друга, безмолвно пожирали друг друга, но каждый останавливал себя мыслью или догадкой, что это всего лишь был курортный роман. В этот момент я почувствовал себя школьником, будто я на выпускном вечере и прощаюсь со своей любимой учительницей или своей первой школьной любовью, хотя на самом деле все намного ужаснее, я прощался с привычными амбициями, своей философией и искаженной, но привычной пустотой. Ведь жить постоянно с любовью в сердце тоже очень утомительно, как и упоение ее отсутствия. Я смотрел в ее глаза и понимал ее без слов, она скрывала целую тираду, чувственное признание в своих обычных глазах с густо накрашенными ресницами, но в таком отчаянном и дрожащем взоре ничего не спрячешь, тем более от человека, который стал маленькой частью тебя, твоей маленькой толи грязной тайной, либо стыдливой и неумелой любовью. Я понимал, что это бессмысленно, что долгие проводы – горькие слезы, и время поджимало, она должна была успеть на поезд, и благополучно доехать до дома. Я за нее беспокоился. Да, беспокоился, чтобы ей было комфортно в дороге, чтобы она была здорова, а не из-за того, что она уезжает, а я хочу, чтобы она осталась. Наверное, это и есть так называемая любовь – безвозмездное желание помочь человеку, переживать за него, сопереживать, но не требовать от него особого привилегированного места в его жизни. Я понял, что это бессмысленно, ждать, пока она промолвит слово, она молчала и лишь по глазам я чего-то там понял. На мгновение мне показалось, что это просто обычная реакция девушек – простушек, неловкость, неопределенность, такое странное с мужской точки зрения умение казаться отстраненной и сдержанной. Я все же не доверял ей, особенно сейчас, она же женщина, и если сейчас изменила своему мужу со мной, то и мне изменит. Я утешал себя этой мыслью, чтобы не остановить ее и не признаться себе, что она мне очень дорога, что она имеет надо мной власть чувствовать себя в безопасности, в приятном обществе, быть счастливом хоть наполовину. Я искренне верил, что она забудет меня в первый же месяц семейной жизни, лучше уж синица в руках, чем журавль в небе. А меня и так все устраивало. У меня не было целей в жизни и печалей тоже, но теперь же, главной моей печалью и радостью стала она. Теперь я понял, чего мне не хватало – своего человека, родной и прекрасной души, какая была у нее.
Мои размышления развеял ее голос, взгляд стал совсем другой.
<<Я вернусь к тебе. Ты жди меня.>> - сказала она таким нежнейшим голосом, что мне захотелось жить по-настоящему, потому что в меня вдохнули новую жизнь, дали ощутимую надежду. Она все это время скрывала и в голосе, и в глазах слезы, она глотала комки слез, я слышал, но лишь обнимал ее в этот момент еще сильнее. Что я мог ей предложить тогда, когда был связан аристократическими цепями спешки, страстей и судорог смятения? Был ли я также страстен, безумен и окрылен своей вечной любовью, ежели она осталась со мной рядом, смог ли я удержать самую прекрасную на свете девушку своей заинтересованностью и заинтригованностью, смог бы без красивого белья и дорогих вин сделать ее счастливой, а нашу совместную жизнь не пресыщенной? Я был состоятельным человеком, но кроме ассигнаций у меня не было ничего, все внутри подчинялось простому, пошлому, скорее оно не подчинялось и не хотелось подчиняться, а с такой девушкой, как она, либо до конца, либо вообще никак.
Я же ей сказал, теперь уж понимаю, очень грубые и жестокие по отношению к ней вещи, ведь я всего-то хотел ее только защитить от себя, как от пустого мешка со зловоньем и злорадством, а не обидеть: <<Этого не нужно. Я все пойму, мы же знали, на что шли. У тебя все будет хорошо без меня. Не стоит обещать без чувств…>> Я хотел продолжить, но ее взгляд ожесточился и я впервые в жизни испугался не женских истерик, часто устраиваемых мне на бис, а именно ее слез, которые текли из глубин ее только что поранивший души. От этого мне стало бы больно из-за того, что небезразличный мне человек грустит. Но по ее щеке потекла большая слеза сожаления и той самой правды, которую мы так долго друг от друга скрывали.
Она тут же вырвалась из моих объятий, а я и не держал ее, как понял сейчас, зря. Рывком она взяла свой чемодан, и прокричав на последок мне, что я черствый и дуралей, затерялась в толпе, растаяла в моем счастливом сне. Да, тогда я был дуралеем, я был всегда таким, но тот момент особенным дуралеем, низким и подлым.