Празднование Петрова дня в Озеровке считалось традицией, уходящей своими началами еще в далекие дореволюционные времена. Но когда в огромной стране установилась советская власть, маленькая деревушка попрощалась со своими любимыми традициями почти на два десятилетия. Идеология государства с твердо установленной диктатурой пролетариата, высмеивала религиозные догмы, народные поверья, старинные обряды. Страна молодая – в ней не было места древним артефактам. Вплоть до того дня, как Тася Одинцова – комсомолка, отличница, активистка, звеньевая одной из трудовых колхозных бригад – вдруг заскучала. Школа закончилась, посевные работы – тоже, а до покоса еще далеко. Лето выдалось жарким, засушливым, днем спасались в хатах, за закрытыми ставнями, носу на улицу высовывать не хотелось – такое стояло пекло. Даже на речку подружкам лень было ходить. В один из таких дней бабушка рассказала ей, что раньше, в конце июня, устраивался праздник, весь народ гулял, славя будущий урожай, начало сезона свадеб, окончание посевных работ и первый хлеб из озимой пшеницы. Идея организовать деревенский праздник так захватила Тасю, что она сразу побежала к председателю колхоза Гришко. Где встретила решительный отказ.
-Что это ты удумала? Что за буржуйские пережитки? Может, еще крестный ход с песнопением и молебней устроить предложишь?
-Нет, не предложу. Да и где устраивать – колокола с церквушки нашей три года как сбросили. А предлагаю устроить праздник поля. Вполне крестьянский.
-Что, прославлять духов полей будем? Не их благодарить за посевы надо! Не они нам урожай дают – а пот и кровь трудового крестьянства, колхозников ныне!
-Вот я для колхозников и хочу устроить отдых и гуляния! И праздник этот вовсе не буржуйский – своими корнями в славянские древние обычаи уходит! Мы же русские, в первую очередь, славяне!
- В первую очередь ты – советская женщина, во вторую – комсомолка, в третью – дочь революционера! Отец твой со стыда бы сгорел, доживи до твоих таких инициатив!
Батю своего Тася не знала. И оттого любила особенно сильно. Он, красный командир, погиб в последний год революции, когда большевики гнали от Ленинграда остатки отрядов Врангеля. Мама умерла в голодные тридцатые годы, не пережив чахотку. От деревенских Тася только и слышала, каким добрым был батя, и как любил он детей. А Тася тайком, бывало, плакала, думая: «Эх, всех-то он любил, всем добро делал, одна я, родная дочь, его люби не узнала…».
В тот день она ушла из правления ни с чем. Гришко твердо стоял на своем – никаких народных гуляний и точка! Но пару дней спустя сам явился в домик Одинцовых. «Подумал я тут, Таисия, время нынче тревожное, напряжены силы колхозников до пределу. Так что разрядка всем не помешает, организовывай свой день поля, так и быть».
И Тася организовала.
Праздник назначили на воскресенье, чуть раньше Петрова дня по церковному календарю, дескать, не его колхоз празднует. С вечера девчата ушли в поле, набрали двенадцать разных цветов с двенадцати полей, наплели венков, к ночи пришли юноши, жгли костры, купались, карауля солнце, которое, по поверьям, в это утро играет особенным светом.
Днем провели колхозное собрание в клубе, с докладами о результатах посевных работ, первой прополке, первом урожае озимых культур. Потом был концерт, и, наконец, всех пригласили на застолье.
Застолье решили устроить за деревней, на выгоне, спускавшемся к реке. Здесь установили столы, поставили скамейки, каждая семья принесла какую-то снедь, да и Гришко наказал колхозной столовой напечь караваев, наготовить вареников на всех, и даже разрешил заколоть трех баранов.
Молодежь водила хоровод, шумела, дурачилась. Начали играть в «гори-гори ясно», потом в ручеек, но правил советские дети толком не знали. После наставлений мамок игра пошла бойче. Набегавшись, Тася подхватила за руку Сережку - главного своего друга по школе и идейного товарища.
- Жарко, Сережа. Пойдем к речке спустимся? Там хорошо, должно, у воды.
Они, не спеша, пошли по направлению к реке, Тася – впереди, Сережа – за ее правым плечом, не спуская глаз с нежной румяной щечки.
У реки, под ивами, в высокой траве, действительно было прохладней. Солнечные блики, словно смущаясь, едва проникали сквозь густую листву. Ветви ив звенели, покачиваясь на ветерке, и роняли теплые слезы. По воде, будто растворившей в себе золотую пыль, скользили водомерки, речная гладь казалась старинным зеркалом – темной и таинственной.
Тася вприпрыжку подбежала к самому краю отлогого берега и потянулась, слово в своеобразном приветствии ведомых ей одной речных божеств.
- Ой, Сережка! Вот в такие моменты я думаю – как же отчаянно я люблю жить! Жить! В нашем прекрасном мире, полном чудес! В нашей прекрасной, свободной стране! Прямо, знаешь, какая-то огромная, прохладная волна с самого дна души поднимается, и окатывает всю меня изнутри! И становится так страшно и хорошо! Дрожь по телу, мурашки бегут, и я делаюсь такой счастливой!
Она повернулась, закружилась и упала в траву. Сережа присел рядом, а Тася, следуя ходу своих мыслей, продолжала:
- Небо… Ты только погляди, Сережка! Мы смотрим на небо каждый день, воспринимая его как данность, и забывая, какое оно чудо. Прошлым летом, когда мы всем классом ездили на сенокос в Краснознаменское – помнишь? – как-то ночью я ушла от костра и до самой зари лежала на верхушке высоченного стога. И смотрела, смотрела в небо. Мне тогда стало очень страшно. Оно такое огромное, что я сама себе показалась ничтожной букашкой, песчинкой на земле. Мне казалось, что я лечу в пропасть, и ничего вокруг не осталось, - только небо. Оно вечное, древнее… Только представь – точно такое же небо видели над собой египтяне, строившие пирамиды. Они работали день и ночь, эти рабы, не имея представления об элементарных законах геометрии, лебедок, не знали колеса, даже имен у них не было! Но они оставили после себя великие сооружения, на которые мы смотрим с восхищением по сей день, уйму столетий спустя! А мы, Сережа? Что мы после себя оставим?.. И вот, какой-нибудь несчастный раб, в тоске и боли поднимал голову и взывал к этому же самому небу, на которое мы сейчас с тобой смотрим… Ну разве же это не чудо?
По взгляду Сережи становилось ясно, что для него только одно творение природы является чудом – прекрасней небес и пирамид.
А Тася уже легко вскочила на ноги, поправляя венок на голове.
-Ну что ты на меня так смотришь?
-Какие у тебя волосы… Черные, - смущаясь, сказал он.
-Как у бати, - с едва различимой долей грусти и боли ответила Тася. – Бабушка говорит, его называли цыганом. А я на него похожа. В детстве деревенские болтали, что у меня дурной глаз. Бабушка рассказывает – придем к кому в гости, я как зыркну своими глазищами, так всем жутко становится. С тех пор прячу взгляд.
-Ерунда все это. Не слушай!
-Ладно, - улыбнулась девушка. И снова погрустнела. – Сегодня ночью мне приснился наш выгон. Я брела в нем одна-одинешенька, было тепло и пасмурно, все казалось черно-белым, как перед грозой. И тут я встретила Смерть. Она совсем не казалась страшной, наоборот – на маму похожа, какой я ее помню. Мы с ней обнялись, как старые подружки, и я, естественно спросила: «Когда я умру?». А Смерть посмотрела на меня так хитро, с насмешкой, и ответила: «Во вторник!». Так что, может уже послезавтра…
-Что за глупости! – горячо возразил парень. – Сон есть естественный физиологический процесс, деятельность мозга тогда минимальна, и сознание проецирует…
Тася перебила его звонким смехом. Сорвала с головы венок и водрузила его на Сережкину русую макушку.
-Ах ты глупенький мой, ученый дружочек!
Они замерли так – ее руки у его лица, и Сереже казалось, будто и впрямь время остановилось для них, и ничего не осталось, кроме небес да глаз бездонных.
- Вернемся, - тихо сказала девушка. – Слышишь – гармонь! Дядя Игнат, должно, играет. Сейчас песни начнутся, пойдем.
Они шли от реки, поднимаясь к людям, музыке, празднику. Солнце пекло нещадно, но Тася чувствовала озноб, вспоминая выгон, каким он был в ее сне, и на минуту ей показалось, что вдруг все стало черно-белым, как в предвестье грозы.
- Люди!...
Женщина бежала от деревни, размахивая белой косынкой, сорванной с головы. Музыка оборвалась.
-Люди!...
Отчаянный крик заставил стихнуть разговоры и смех.
-Пожар, что ли… - сиплым от ужаса голосом сказал Гришко. Колхозники повскакивали, опрокидывая скамейки.
- Люди!... Война!...