Да, без сомнения, от Монмартра до Латинского квартала очень далеко. Но сегодня она прошла весь этот путь. Вышла из гостиницы с самого утра и пошла по Парижу. Из гостиницы? – ха! – называть эту коробку, набитую меблированными комнатами, слово цукини – семенами, гостиницей – конечно, сильное преувеличение. Ее номер был совсем крошечный – узкая кровать да столик у окна – вот и вся обстановка. Целыми днями она сидела у этого самого окна с толстой ученической тетрадкой на коленях и смотрела на парижские крыши. Странный город с розовым небом – как он не похож на ее собственный родной городок в сердце долины реки Ло.
Но все же, он был прекрасен. А все из-за неба. Оно здесь словно на километры ниже, и звезды, кажется, не гаснут даже днем.
Возвращаться в провинцию не хотелось. Все утро, бредя по Парижу, она думала о том, как же не хочется возвращаться. Грустное, грустное лето! Так, наверное, и заканчивается детство – первыми разбитыми мечтами.
В гостиницу она вернулась уже ближе к сумеркам. Сумерки здесь тоже особенные – густые и синие. Цвета надежды и тревог. В полутемном грязном вестибюле ее окликнула консьержка:
-Мадемуазель Куарез! Ваш отец звонил! Трижды!
Но она молча прошла к лестнице, даже не взглянув на старушку. Разумеется, звонил. Странно, что лишь трижды. Разумеется, ему уже все известно. И он не понимает, почему она до сих пор торчит в Париже, транжиря его деньги, и не возвращается в Аквитанию.
Этим грустным летом она провалила вступительные экзамены. Ни Сорбонна, ни Париж ей не светят. Остается только одно – бесславное возвращение домой. К отцовским упрекам, разочарованным вздохам маман, усмешкам школьных подруг.
Она шла по коридору и мурлыкала себе под нос любимое стихотворение, читая его нараспев. Она делала так всегда – чтоб убедить других в собственной беспечности и тем самым успокоить саму себя.
И в этот момент, пока она брела по гостиничному коридору, ведя пальцами по стене, она снова почувствовала эту тоску где-то в самой глубине, так остро, что дыхание перехватило. С ней иногда такое бывает – вдруг отхлынет куда-то всё, что обычно лежит на поверхности: какие-то переживания, мысли-мечты, мысли-надежды и остаётся только эта голая тоска. Обреченность. Она боялась и ждала того дня, когда отхлынувшие чувства уже не вернутся, и она останется с этой тоской один на один. В тот момент, пока она шла по коридору, ведя пальцами по стене, она вдруг поняла, что эта тоска – единственное, что она по-настоящему чувствует. Чувствует всегда.
Ее комнатку под самой крышей уже заливал закат. Сквозь окно она видела отчаянно-розовое небо, и облака под ним, покачивающиеся на золотых нитях. Сказочное небо Парижа.
- …Ведь даже на этих бледных губах тебя выдает улыбка… - напевала она стихотворение на мотив, известный ей одной.
На столе, среди скомканных разлинованных листов, каких-то уже совершенно ненужных учебных справочников, карманных томиков Пруста и Рембо, лежала толстая ученическая тетрадь. Та самая. Она взяла ее в руки и села у окна.
Подумаешь, Сорбонна…
- Я остаюсь! – громко сказала она небу. Открыла тетрадь и написала на начальном листе только что придуманное название своего романа: «Здравствуй, грусть».