БАБА (замужняя женщина). Общеслав. Возникло в детской речи как удвоение слога ба (ср. подобные ма-ма, па-па, дя-дя и т. д.). Исходное значение «бабушка». Бабка, бабушка, бабуля. Суть, женщина.
Пролог
Усталость тела, горькая, как хина,
Поэцкий разум цепкий, от сохи.
В нём чей-то плач, венчания, годины,
Белила с сажей, холст из пестрядины,
Земля и небо, проза и стихи.
Вчерашний путь оплаканных погостов,
Далёкий берег, тайная слеза.
Века падений, миллиметры роста,
Никчемный стёб, заветренные тосты,
Послушных дев хмельные голоса.
Ах да, забыл. Была и будет Кама,
Есть старый город, нищий мой приют.
Струятся годы в выгребную яму,
Молчат хореи, поседели ямбы,
И в томных рощах коршуны поют…
Станция Лёвшино
В тех краях, где снегом запорошенный
Спит Урал, опорный край страны,
На холме живёт посёлок Лёвшино,
Погружён в безоблачные сны.
Говорят, от злого моря Камского
Бросив скарб, погосты и дома,
Он ушёл, браня вождей неласково,
(Лучше в гору, чем кормить сома).
Промышлял плотами, рыбной ловлею,
На войну ходил в суровый год.
Дорожил, как вся Россия, волею,
То есть жил, пахал и сеял. Вот!
Креозот вдыхая, как амброзию,
Не суша от хвилософий мозг,
Охранял державу «Паровозию»
На стальном пути в Горнозаводск.
Восхвалял седых вождей радения,
Бился с целиной и кривизной.
Праздновал в апреле дни рождения
Дедушки с базедовой женой.
В Первомай ходил на демонстрации
С непокрытой гордой головой
И носил, как должно, декорации,
Бровеносца с хитрою братвой.
Обсуждал с женой на кухне новости,
По ночам расшатывал диван.
Свято верил в дело «Кумачёвости»
Эдакий с хитринкою Иван.
Тешил блуд, бухал, бока пролёживал,
Чист душой, в пожизненной грязи.
В общем, жил посёлок, помним - Лёвшино,
Крохотная пуговка Руси.
Куколка
«Может быть на танцы? Нет, не танцы»
Институт, весна, тридцать седьмой.
Верочке Бубновой восемнадцать.
Целых восемнадцать. Боже мой!
Встать, собраться, улетают годы,
Но отец не любит слабины.
И какие могут быть фокстроты,
Да ещё в преддверии войны?
Вон же в переулках шепчут люди:
Муссолини, Франко, мир горит!
И война, она, наверно, будет,
Даром что ли чуть не пал Мадрид?
Первомай промчался, но без шуток,
Вещие ночами бродят сны.
Прилетал отец на пару суток
С новой «латкой» в области спины.
***
Вера хороша, в еврейских генах
Очи, стать бурлящая вином.
Про таких толкуют - Королевна!
За такими парни табуном.
Сколь красавцев, стоя под порогом,
От любви сгорали, как в огне,
Но одна проблема – недотрога!
Принца ждёт на розовом коне.
Та же мать ворчит, оберегая,
Для неё важней учёба, дом.
Выучись, раскройся, дорогая.
Разум, дочка! Сердце на потом.
Кров и материнство, знают люди,
Неизбежный и великий крест.
А парней, поверь мне, не убудет,
Вона, истоптали весь окрест.
И не прекословь, белёна, маме.
Ишь, крапива! Жжется, только тронь.
А весна цвела на вольной Каме,
Распевала звонкая гармонь.
Плакал «страдивари» из-за печки,
В окна барабанили дожди
И щемило девичье сердечко,
Обмирая в трепетной груди.
Нравы
Тридцать седьмой, по-сталински советский, Валерий Чкалов, полюс под винтом. Уже расстрелян некто Тухачевский и Франклин Рузвельт входит в Белый дом.
Изнемогая, падают умельцы в НКВД. Даёшь по трупам план! Переселяют горестных корейцев с Дальневосточья в знойный Казахстан.
Из-под Челябы вышел первый трактор, упал Нанкин под джаповской пятой. Грядёт война. Де-юре и де-факто, и пахнет воздух кровью и бедой.
Наряды
Тридцать восьмой, районная газета,
Письмо вождям, колхозниц «Светлый стан»:
- Спасибо Вам за блузки маркизета,
За креп-жаккард, за тот мадаполам!
Мы ж до Октябрьской, надрывая спину,
На толстопузых горбились селом
И одевались в тканый холст-новину,
Пущая рюш горбатым подолом.
Теперь и ситец и сатин в избытке,
Костюм из шерсти, юбочки плиссе.
Эх, кто бы знал, какая это пытка,
Одежда женщин с меткою «Как все».
И мужики у нас теперь лучшее,
Орлы, красавцы, хоть сейчас в полёт.
Вон как радеет та же «Москвошвея»,
И «Нариман» от них не отстаёт.
А мы ж для Вас и лён, и хлеб, и просо.
Помрём на пашне, чтоб страна жила.
Спасибо Вам от тружениц колхоза,
Мы как бы люди, только из села.
По 58й
Обыск! Обыск? Вздрогнули бараки,
Плыли слухи пеной по воде.
Шпионаж! Не правда, это враки!
Ведь Бубнов - майор НКВД?
Враг народа, как же так, ребята?
А Мадрид, а раны, ордена?
И глазели люди в щель ограды,
И молились женщины без сна.
Верочка растеряна, бессонна,
Бог, ты где? Ты, верно, слишком стар.
Увезли отца, и хоть бы в зону…
Мать слегла. Сердечница, удар.
Взгляд всё тот же, бесконечно добрый,
Но дрожит холодная рука.
Следователь, милый словно кобра:
- Помолитесь, бабы за … врага.
После были долгие допросы:
С кем дружил, и кто ходил к отцу.
Крик душевный, материны слёзы,
Жизнь и смерть у края, на весу.
Верочку не били. В кои веки.
Но словами крепко заплели.
Понимали всё же, дочь коллеги,
Чтя расклад о круглости земли.
Мать лежала, склянки и таблетки,
И всё так же плакала тайком.
Пух срывался с тополиной ветки,
От ж\д взрывалась ночь гудком.
Провожали маму полным курсом,
Весь мехмат, за много долгих лет.
А отец, он так и не вернулся,
Где-то встретив пасмурный рассвет.
Нравы
А жизнь текла, как рожь в осеннем поле, иная власть, иные времена. Уже прошли бои на Халхин-Голе и завязалась Финская война.
Шатался глобус, приближаясь к кризу, из древних недр рождался страшный гул. Но Риббентроп уже поставил визу, и Вячеслав ответно подмахнул.
Притихли в рощах злые батареи, но по экранам шли в руке рука. Алейников и друг его, Андреев, в «Большую жизнь».
Казалось на века.
Над Камой
Вот так легко, для жизни это пшик,
(Прилёт, отлёт с весеннею водою)
Отец и мать ушли, как миражи,
Оставив Веру круглой сиротою.
Оставив домик с астрами в окне
И облигаций пачку разноцветных.
Ну, эти да! Подспорье к седине,
Чтоб развлекаться в старости безбедной.
Учёба, дом, ни танцев, ни подруг,
Замкнулась дева в горе одиноком,
Попав в бездарный и печальный круг.
Так минул год, а это, братцы, много.
И по весне, когда звенит вода,
Неся в овраги снеговую кашу,
Вздохнул Господь, смутившись от стыда,
Послав девчонке машиниста Сашу.
Мужик был молод, но уже видал
И Крым, и Рим, и звонкие медали.
На паровозе вдоль страны летал,
Водя составы по гремящей стали.
Курил махру в цигарке из «Труда»,
Говел от бражки, не хранил дурного.
Ступал кирзой в чужие города,
Кляня Европы непечатным словом.
Был месяц май, над Камой сатанел
Пернатый птах. Живьём, не под фанеру.
И наш Санёк, увы, остолбенел,
Увидев Веру. Нашу с вами Веру.
Пришла в движенье вечная игра,
Глаза в глаза, застыли мир и звуки.
Пришла Любовь, ну, стало быть, пора?
Ушёл поэт, заламывая руки.
Кривотолки
Они гуляли, трепетно и странно,
Без обжиманий, без постельных сцен.
Был терпелив наш паровозный Сана,
А кровь бурлила в коридорах вен.
А кровь несла надежу, перспективы
И много счастья на ближайший век.
Москва спускала в массы директивы,
Звучал и значил Русский Человек.
Он ей травил про дальние поездки,
В Тюмень, Свердловск, затерянный Сургут.
Она о Гейне, Блоке, вальсах Венских.
Летел с реки хмельной буксирный гуд,
А по стране, в смешках топорных лезвий,
В ночных арестах, хохотаньи зла,
Ползла молва о череде репрессий
И о «Врагах», которым несть числа.
Копила мясо кузница Гулага,
Народ страшился бериевской тьмы.
И хохотали зоны Ныроб-лага,
Им отвечали тюрьмы Колымы.
Крепчал фашизм, ведя народы к бездне,
Жила страна надеждой и Москвой.
Но «Чёрный ворон» был давно не песней,
Уже не пелось «ворон, я не твой».
Ушёл кураж, осталась боль во взоре,
Российский дух, он преизрядно сдал.
Старел в Кремле былой палач из Гори,
Из Мерхеули демон расцветал.
Так экстерьер добили и породу
Перед войной, огнём – погоно-пад.
И наша Вера, дочь врага народа,
Ушла из «Педа» нянечкой в детсад.
Но я отвлёкся, бучи и свершенья
Сердцам влюблённых – талая вода.
Так Саша сделал Вере предложенье,
И та, растаяв, отвечала: « Да!»
Текла река в бездонные закаты,
Был поцелуй, прошла искра, контакт!
И это было здорово, ребята.
Влюблённых Бог целует, это факт!
Нянечка
Много в жизни чёрного, ой много!
Но довольно жалостных тирад.
Кто из вас, скажите ради Бога,
Не ходил до школы в Детский Сад?
Не могу об этом без любови,
Вспоминая с долею тоски:
Суперзапеканку из моркови!
Манной каши скользкие комки.
Те года окрашены весною,
Там всегда цветенье и покой.
Прятки, догонялки, чурнимои,
С Анны Ванны доброю рукой.
Помним, от Таймыра и до Кушки,
Шли утрами в солнце и грозу.
Девочки, смешливые толстушки,
Мальчики с козявками в носу.
Верочка при деле, важном деле!
Глаз да глаз, проныры и вьюны.
Детвора. А как же вы хотели?
Каменщики будущей страны!
Вырастут, войдут в святое завтра,
Грозный атом укротят в руках.
Нынче же все скопом космонавты,
Чкаловы, летящие в веках!
Каждый Хомо! Нет обыкновенных.
Личный путь сквозь мира бытиё.
В каждом сотня крохотных Вселенных,
Солнце персональное. Своё!
И догляд за чады, нет минуты
для себя. Кипит восторгом грудь.
Бог с ним, отлучённым институтом,
Верочка нашла свой Главный Путь!
Солнышко во дворе,
а в саду тропинка.
Сладкая ты моя,
ягодка малинка…
Нравы
Пишу и чую, зреет антипатия, к тем временам насыщенным тоской. Сороковой, и наши входят в Латвию, расстрел поляков, словно в лоб доской.
В Союз Республик входит Бессарабия, поёт с экрана Петя Говорков. Бывали годы, где цвело безбабие, грядёт война, этап без мужиков.
Свадьба итд
Жарким был тот май сорокового,
Отшумела свадьба, отцвела.
Верочка, стройна и черноброва,
Думала не долго - понесла.
Сашка ликовал, жива порода!
Верочка нагуливала вес
И через недолгие полгода
Родила девчушку. Вот те крест.
За полгода? Мама дорогая!
Ты не веришь, друг? Угомонись.
Вона жён спросите, что бывает?
Хором скажут - да почти всю жись…
Ну да чёрт с ним, главная услада,
Дочь, вершина данного угла.
Так явилась маленькая Ада,
В память мамы, что не дожила.
Сашке что? Поездки, перегоны,
Паровоз, дымящий в неба флаг.
Здесь же слёзы, ноченьки бессонны,
Рукотворный маленький ГУЛАГ.
В паровозе, всё равно, что в танке,
Кинул в топку и огнём гори.
Ну а тут опрелости, ветрянки,
В общем, удовольствий тридцать три.
Здесь бы победитовые нервы,
Опыт тоже, где его возьмёшь?
Скоро Новый грянет. Сорок первый,
И крутиться надо, хошь не хошь.
Саньке вон закончить тёплый свитер,
Обметать пелёнки для Адель.
В новостях опять мелькает Гитлер,
Жмёт Европу. Дело трёх недель.
В общем, всё не просто на планете:
Недороды, войны, геноцид,
Только Ада всё пелёнки метит.
Цыганы
Март, ручьи, сосульки хулиганы,
Садик в трансе, новый геморрой:
Говорят, приехали цыганы,
В тот барак под Банною горой.
Их вожак, суровый до блевоты
(Вот что значит крепкая рука),
Всех своих пристроил на работы,
Повелев садиться на века.
Мамки, упакованные в злато,
К директрисе провели налёт.
Так в Саду явились цыганята,
Шустрые, как весь цыганский род.
Верочка пока не на работе,
Дочка занимает каждый миг.
Саня приезжал как раз к субботе,
Понавёз игрушек, ярких книг.
Подивился на горластость Ады,
Похлебал ухи покою рад.
Укрепил подгнившую ограду
И повёл состав под Сталинград.
И тотчас, как будто по заказу,
Дождь, небес связующая нить.
Прокричал буксир, плотами связан,
С перелесков отвечали – Пиииить!
В воскресенье ж, утром спозаранку,
Разодеты в яркие шелка,
Постучались к Верочке цыганки
И давай трещать в два языка.
Расхвалили маленькую Аду,
Обещав богатства в шесть нолей,
И ушли по утреннему саду,
Прихватив с комода сто рублей.
Вобщем, жизнь текла, как заводная,
Одевался в летнее народ,
Мир искрил в преддверье Первомая.
Нравы
Был Новый год, слова за чьё-то здравие, от перспектив захватывало дух. Был договор, Союз и Югославия, а Пырьев гнал «Свинарка и пастух».
Русак пахал в обнимку с пятилетками, от стен кремля до самых дальних мест. Но ропот шёл, в сортирах над клозетками, трясло Париж, там заправлял фон Клейст.
Воспитатель
А время текло, усмехаясь госпланово,
И как результат - долгожданный итог.
Так кончилась Вера, но Вера Степановна,
Не нянечка нынче, но суть, педагог!
Две дюжины юных советских вредителей,
Чуть-чуть не досмотришь и будет беда.
Нотации детям, под вечер – родителям,
Но Ада при ней, это плюс, господа.
Шарады, зарядки, прогулки на воздухе,
Маршак до обеда, Барто после сна.
Лишь вечером бродят мыслишки об отдыхе,
Но это от бабы, нет Саши. Одна…
Работа работой, но хочется нежности,
Отсюда хандра и вечерняя грусть.
Сказать, что страдала в плену неизбежности?
Пеняла судьбине? Да нет, не возьмусь.
Она ещё не знала, что беда,
Летит на Русь, в погонах дырки вертит,
А детки, садик - путь до самой смерти.
Война
В дому под вишней людно, взрывы смеха,
Кипят пельмени, рубится салат.
Всё очень просто. Санечка приехал!
И обмирает в «страхе» старый сад.
Уже стучит в калиточные двери
Деповских братьев громогласный взвод.
Сестрёнки Веры: Иза, Гутиэре,
При деле Ада, снеди полный рот.
Задорный стол искрится от заедок,
А ну за вилки, что за балаган!
Течёт вино, от шуток воздух едок,
Вино для женщин, водка – мужикам.
- Ну что, Санёк, куда в сей раз нарезал?
Но, Саша мрачен, взгляд сулит беду.
- Таскал под Клин Уральское «железо»
На гусеничном тракторном ходу...
Мороз по коже, стихли шутки. Люди.
Война во всём. В ограде, без пяти…
Так всё же будет? Будет, бабы, будет!
И очень скоро. Господи, прости.
Казалось только за напитки сели,
И воскресенье птахами полно.
Но истончилось, кончилось веселье,
Какой тут пир, когда в окне темно.
Молчат сурово сцепщик и кондуктор,
И тут соседка, новостей полна:
- Народ! У клуба радиопродуктор,
Беда, мужчины!
Бабоньки, война!
Вот так вся жизнь, река из многоточий,
Крупицы счастья, закрома беды,
А зло не спит, кривые зубы точит.
Лёвка
Погодки, ужас, от людей неловко,
Лишь год дочурке, дел невпроворот.
Кругом беда, а в нашем доме Лёвка,
Война, ребята, значит лишний рот.
Отец в делах и дома не бывает,
Свой паровоз гоняя по фронтам.
Уже талоны и запасы тают,
И ходит смерть с косой по городам.
Ушли Иваны, к Волге рвётся Готлиб,
И душит мать над извещеньем всхлип.
Но баба-лошадь, подхватив оглобли,
Везёт Россию, надрывая хрип.
Беда и кровь, в державе неспокойно,
Всплывает грязь разбойников, барыг.
Но пацанята, как отец покойный,
Встают к станку, вращая маховик.
Идёт молва, что дьяк знаменье видел,
Что ночью Дева ходит средь могил.
И что во храме Иоанн Креститель
За Эту землю Господа молил…
Охрипла Русь от криков и от стона,
Захвачен Киев, Минск, кругом огни.
И наша Вера мечется бессонна,
Моля Отца: « Спаси и Сохрани!»
Но бабья доля, не простое бремя,
Грядёт зима, бесхлебье, холода.
Да двое деток отнимают время,
И Лёвка плачет, с молоком беда.
Рассейских благ всего-то, щи да каша,
Но ворог давит, зло со всех сторон,
И день, как век, не приезжает Саша.
На фронтах
За тот сентябрь потом напишут книги, война всегда лишенья и пожар. Но, содрогнулся мир в ужасном крике, узнав из сводок имя «Бабий Яр».
Накрыла гарь вторую часть планеты, снарядов гром, немолчный бабий вой. Днепропетровск, резня в Оршанском гетто, затем декабрь и битва под Москвой.
Банда
Итак, война! Есть Быль и Пропаганда,
Земля и небо, чистота и грязь.
А на посёлке появилась банда,
Из дезертиров, конченная мразь.
Рыдает люд от той беды треклятой,
От Извещений почте не до сна.
А тут расстрелян Витя инкассатор,
И ювелирный вычищен до дна.
Зима, народ подёрнут сонной дрёмой,
Кто на работах, прочие - в щелях.
Ночами нос не высунешь из дома,
Сорок второй, терпенье на нолях.
Тут у станков от голодухи млеют,
(Фашист, палач, синонимы – бандит.)
И комендантский час почти что греет,
Хоть кто-то там, на улицах не спит.
Приехал Саша, ровно три денёчка,
Где взять иных, когда кругом аврал?
Как улыбалась маленькая дочка,
Но Лёвка струсил, папку не признал.
А нынче ночью под горой стреляли.
И крик ужасный, звонкий бабий крик.
Да нешто совесть у ворюг из стали?
Соседка плачет. Машинист, старик…
Весна б скорей, и там крапива, щавель,
Подспорье всё же, как ты ни крути.
У Боровых квашню с опилом ставят,
Едят очистки, Господи, прости!
Пакгауз №000
Шёл сорок третий, вместе с ним февраль,
Дышали злом простуженные дали.
Был Сталинград, и пала вражья сталь.
Да и Москву всем миром отстояли.
А кто сказал, что с нами без проблем?
Мы ж русаки, мы грубого помола.
И выли швабы, отдаваясь в плен
На поле брани Старого Оскола.
Три года Аде, это хорошо,
Фашизм трещит, дела идут к победе.
А нынче Лёвка ножками пошёл,
И скоро папка, папочка приедет!
Весна наполнит смыслом каждый шаг,
Одев деревья в молодые платья.
Примчатся птицы-возрожденья знак,
И будет счастье. Женское и бабье!
Здесь нужен экскурс, справка от певца,
О тех годах, насыщенных тревогой.
Была война, теракты без конца,
И в том числе с железною дорогой.
Не дремлет враг? Не дремлет. Не вопрос.
На всё ли хватит ополченской стражи?
Так эшелоны мчались под откос,
Двух лагерей: и гансовы, и наши.
А дальше боль, но истина проста,
Писать о ней и больно и накладно.
Был взрыв на фермах Камского моста,
Не рухнул мост, но пострадал изрядно.
Ударил гром, раздался тяжкий стон,
Ломая балки, полотно калеча.
А Саша вёл последний эшелон,
Как раз в тот день, предвосхищая встречу.
Урал и Пермь, порт Лёвшино, привет!
Душа зашлась благословенным ором.
И он душой, как бабочка на свет,
На тендер, вышел подышать простором.
Он сочинял какой-то звонкий слог,
В мечтах о встрече с чадами, женою.
Его убило, раздробив висок,
Висящей балки палицей стальною.
А в те года, где плавилась земля,
И смерть старуха хохотала грубо,
Был в тупике пакгауз, «Три ноля»,
Увы, читатель, именно для трупов.
Вот там, мой друг (слеза грызёт строку),
Где пол бетонный кровью красно-серый,
Она узнала мужа по платку,
С узорной вязью «Сашеньке от Веры».
Арик
Шептались бабы: «Тяжко Верке,
Беда, она и девок старит»
У смерти ж собственные мерки…
Но здесь как чёрт из табакерки,
Явилась помощь. Деверь Арик.
Хирург от Бога и от мозга,
Бронёй повязан от баталий.
Орёл, красавец, но без лоска,
Как Иоанн с полотен Босха,
Умён, насмешлив и фатален.
Нет, нет, он не пытался, что вы!
Прибрать вдову в пылу утраты.
Но помогал ей добрым словом,
Делился крохами съестного,
Сменив «отъехавшего» брата.
Таскал племянникам глюкозу,
Смеясь соседским пересудам.
Читал про Герду, Кая, розы,
Про леших, дедушку Мороза,
И просто был, всегда и всюду.
Весёлый, шумный, неустанный,
С гостинцем, шуткой, новой книгой.
С рассказкой о заморских странах,
Играл на старом фортепьяно,
Шопена, Моцарта и Грига.
Колол дрова к зиме студёной,
Гулял с племянниками к Каме.
Но, был донос, застенков стоны,
И дядька Арик канул в зонах,
Хирург с волшебными руками.
Карточки
А здесь, читатель, правда. Верь не верь,
Творил прогресс и не такие галсы.
Так до Хрущёва славный город Пермь
Был обнесён и Молотовым звался.
Но мы лесные, нашим не с руки
Менять поконы, отчества, поверья.
И мы назло писались – Пермяки,
А город называли только Пермью.
Четвёртый год бесчинствует война,
Уже понятно, гансы будут биты.
Таких как Вера нынче не одна,
Мужик в окопах, дома – инвалиды.
Там на фронтах сейчас кромешный ад,
А здесь в тылу работа, голод, зимы.
Одно спасает, старый детский сад,
И там паёк. Не жирный, но терпимо.
Сегодня в группе радостный настрой,
И детский хор разучивает песни.
Но на душе беда и непокой,
У Веры ужас. Карточки исчезли!
Звучит «Катюша», светятся теплом
И голоса и крохотные лица.
А тут кошмар! Раззява, поделом.
Хоть под трамвай, чтоб до смерти убиться.
Пускать слезу? Да полно, все свои,
Идти на паперть, но ведь это низко.
Придётся вспомнить навыки швеи,
Где созидала Верочка-модистка.
С младых ногтей вся дружная семья
Учили Веру шить, вязать на спицах.
И старый «Зингер» кстати, как нельзя,
Спасибо, мама, пусть тебе там спится.
На фронтах
Мир трясёт, приливы и брожения, Питер наш, но выжили не многие. Аргентина рвёт дипотношения с Гитлером и гепатитным Токио.
У кремля знамёна рейха падают, морды фрицев трауром отмечены. Наши снова в Бресте, это радует, потому как путь теперь в Неметчину.
Голод
Читатель! Оторви себя от миски,
Ты скоро не поместишься в гробу!
Признайся, ты когда-то ел очистки?
Картофельную, то есть скорлупу.
Конечно. Я ведь тоже не блокадник,
Не грёб последних крошек со стола.
Но бабушка внучку примера ради,
Из них когда-то блинчики пекла.
Понятно, что на масле со сметаной,
То были не блокадные блины.
Но те иные, многим ветеранам
Казались манной в ужасах войны.
Вот так и Вера, потеряв те крохи,
Что с карточками в вечность отошли.
Давила сто процентов из картохи,
За исключеньем матери земли.
Обшив соседок, прочие работы,
Примерки, кройки, штопка без затей.
И на олифе драники-сироты,
Всё для того, чтоб вытащить детей.
Ах, женщина, извечная загадка!
Ах, бабу как Россию не понять.
Не надо громких фраз, что пахнут сладко,
Попробуйте их просто охранять.
От сглаза, от беды и вражьей силы,
Воспринимая каждую как мать!
За то, что просто пашут, как кобылы,
Когда мужик уходит воевать!
Подёнщина
В те времена свершений и побед
Был чудом из нерусской мелодрамы
Сегодняшний фаянсовый клозет,
У остальных же выгребные ямы.
В июльский зной, немым укором злу,
Благоухали хлевом и уборной
«Курятники» с отверстием в полу,
И это было повсеместной нормой.
Их чистили под утро, до зари,
Пока не разогрелось (дальше прозой)
При помощи ковша золотари,
В миру их величали – говновозы.
Ты скажешь, баба, как она смогла?
Ведь эта грязь не для кисейных леди.
А Верочка, представь себе, гребла,
И как иначе, если дома дети?!
Соседи ж, пряча жалость добрых лиц,
Давали за подёнщину без спора:
Кто хлеба кус, кто парочку яиц.
А голому и телогрейка в пору.
Так труд любой почётен, господа,
И для детей пошёл бы даже Яхве.
Беда, она и в Африке беда,
А рубль, он, как вы знаете, не пахнет.
Крысы
Бои за Пешт, сама земля тряслась,
Казалось, камни заходились в крике.
А здесь в тылу цвела иная мразь,
Да каждый слышал - скупщики, барыги.
Когда народ не ел, недосыпал,
Одной страной, одним зубовным стоном.
В тылу иуды праздновали бал,
Скупая тряпки, золото, иконы.
Они потом ходили на парад,
Побед и стягов радостных не чужды.
Сверкая златом подленьких наград,
От интендантско-валенковой службы.
Они не шли с ножом из-за угла,
За Саласпилс испытывали жалость.
Но просто жрали сыто в три хайла,
Всё то, что нашим мамам не досталось.
Так Вера, спрятав слёзы за лицо,
За бак перловой на олифе каши,
Сдавала обручальное кольцо,
Последний крик, оставшийся от Саши.
На фронтах
Итак, февраль! Советские войска громят фашизм, катясь победной лавой. Ещё рывок, и логово врага, бомбим Бреслау. Мы бомбим Бреслау!
Ужели всё, последний переход. Душа, не плачь, Господь, тебе осанна! И в кинозалах Бейбутов поёт на всю страну «Аршина мал алана».
Победа
Подобных бурь не видел мир доселе,
Мы победили, одолели тварь.
В походах тех мальчишки поседели,
Бела как снег пороховая гарь.
Упал рейхстаг, поднимется не скоро,
Стучат «Катюшей» русские виски.
Услышал Свет Кантария-Егоров,
В Тиргартен-парке наши казаки!
Такой слезы, как в мае сорок пятом,
Не зрел геоид со времён Христа.
Порвал народ побитый мором-гладом
Паучью сеть проклятого креста.
И плачут вдовы, мамки в сёлах плачут,
Но пал фашизм, ликует росский стяг.
Превозмогли, могло ли быть иначе?
Мы победили, люди. Было так!
***
-Ты возмужала, Верочка, не верю!
Похорошела, прямо хоть беги.
В дому содом, вернулась Гутиэре,
Майор медслужбы, только без руки.
О госпитальном надо ли бараке?
Все на Берлин, а тут такое зло!
Уже в апреле возле Злата-Праги
По самый локоть миной отсекло.
Песок мгновений ходики листают,
Сиренью пахнет заспанный эфир.
Детишки спят, но бабы всё болтают,
А за окошком Мир, ребята, Мир!
НКВД
Июнь, цветенье, радость без конца,
Так жить бы всласть, вдыхая солнце грудью.
Растут детишки, правда, без отца,
Но есть друзья, и есть на свете люди.
Вернулся дядя, натуральный венгр,
Из Будапешта, где копал за брата.
А после Веру вызывали в центр,
И сообщили, что отец оправдан.
Что не шпион, не враг и не болтун,
И не сломался в пытках и угрозах.
В том довоенном памятном году,
Когда давился кровью на допросах.
Спасибо, люди, буду помнить впредь,
И эту память пронесу по жизни.
Выходит нужно в допрах умереть,
Чтоб доказать любовь к своей Отчизне?!
Эх, Вера, думай, взрослое дитя,
Когда державой управляет скотник,
Не праведник в фаворе, но угодник…
Пятилетки
Год сорок пятый, созиданья гимн, ушли на запад огненные тучи. Встаёт страна из пепла и руин, даёшь Донбасс, Майкоп с его горючим.
Даёшь чугун, прокат, сурьму и медь, дымите ввысь, восставшие заводы. Пусть трактора грызут земную твердь, чтоб прокормить содружество народов.
Дети, диалоги
- Ада, ну куда ты, баламут! Не ребёнок, чай, уже шестнадцать. Скоро выпуск, дальше институт, может, хватит в клубе обжиматься?
- Мама, не утрируй, всё не так, ты сама была ли молодая? У меня кругом сплошной пятак,
разве что черчение хромает.
- Было, дочь, но больно вспоминать. Культ, враги, такие свистопляски. Мрак, аресты, боль, отец и мать. Молодость, в кроваво-чёрной краске.
Дочь врагов, потенциальный враг, так что не срослось по «хали-гали». Дом-работа, станция-барак. Юность? Сталин с Берией украли.
***
- Лёва, ты опять курил, босяк? Может, всё же хватит хулиганить! Ну, а кто окурком сжёг пиджак? Ах, ну да, подбросили цыгане.
Парни обзывались сиротой? Да таких, поди-ко, миллионы. И кончай водиться с гопотой, ведь закончишь, непутёвый, в зонах.
Верка-модистка
У Вайнеров (их два, согласно списка) была швея, барыга от ворья,
По ксивам Верка, прозвище - Модистка, жила пошивом нижнего белья.
История, забавная кобыла, порою переврёт само себя.
Увы, друзья, но и у нас так было. (от автора)
Путь к домовине, он порою долог,
Но есть охота нынче и сейчас.
Так Вера обшивала весь посёлок:
Пальто, жакеты, юбки под заказ.
Иной матроне, важной и капризной,
Подай немедля от Монро блузон.
У нас же высший класс и дешевизна,
Талант, ты скажешь? Безусловно, он!
Шитьё, вязанье - всё на совесть, с толком.
Полнит? Расставим. Душит? Разошьём.
- Ах, Верочка, вы добрый дух посёлка.
Берите, что вы, мы же не помрём?
И в садике дела стремятся в гору.
Душа для крох, иного не дано.
Загадки, сказки, пьесы, песни хором,
И благосклонно смотрят в Районо.
Вот так порой верстается Судьбы,
Людская книга, книга не простая,
Срок пребыванья? Как снежинка, тает…
Астма
Мужала Русь, курчавились закаты
В лучах светила, золотых и красных.
Но нет на свете счастья без утраты,
Как нет кредитных схем без переплаты,
Пришла болячка, аллергия. Астма.
Так приступ первый удивил весною,
Когда во всём переживались роды.
Вот только воздух поступал волною,
Но вдруг исчез за призрачной стеною,
И стало страшно, сорок же не годы?
Потом врачи: «Не бойтесь, все хворают» -
Но слишком рано, как коленом в поддых.
Земля! Она, наверное, сырая …
Удушье, жуть! Когда вокруг без края
Волшебной массы, под названьем воздух!
Да полно, Вера, это ли кручина?
Есть пострашнее гадости на свете.
Твоей болезни, кстати, есть причина:
Война, бесхлебье, Сашина кончина.
С землёй не смей! Напоминаю, Дети!
По следам Авиценны
Сентябрь шагает по гряде Урала,
А в нашем доме знатная победа.
Так что там? Адка разнесла по баллам
Шкалу приёмки в старых стенах Меда.
Ликует зал, актёр ушел за сцену,
В ведре шпаргалки порваны и смяты.
Вот так, друзья, родятся Авиценны,
А иногда и вовсе - Гиппократы.
А что ты хочешь? Ленинское племя,
Чисты душой, и песней громогласны.
Довольна мать, не зря бросали семя
В сороковом далёком и прекрасном.
И, слава Богу, оперились птицы,
Одной-то тяжко от подобной клади.
Теперь вот Ада станет докторицей,
И может статься, сердце пересадит!
Ну, что ж дерзайте, голуби, летите!
Придёт пора, всплакнёте в изголовье.
Одна надежда - Саша тоже видит.
Из «Где-то там», от синего безмолвья.
Кепка-хулиганка
Полный швах с шестидесятым годом,
И откуда эти урки лезут?
Только март и восемь эпизодов,
И все восемь дерзкие, с обрезом.
Трудятся в ночную смену, чисто,
В день зарплаты из берлог вылазят.
Каждый раз подпивших машинистов,
У которых денег, словно грязи.
Дядя Ваня сматькался сурово,
Закурил «Казбек», вздыхая тяжко.
И пошёл работать. Участковый.
Стукнув в дверь рукою-деревяшкой.
А посёлок замер, всё на нервах,
Старики у хлебного гутарят.
Как тогда вот так же, в сорок первом,
По ночам бесчинствовали твари.
Резали как волки что попало,
Уголовка бдела до рассвета.
И теперь опять, как будто мало
Крови пролилось на землю эту.
Ведь ушла война, иные нравы?
(Но, в Руси стучится на отлично.)
Из Перми примчались волкодавы,
И всю шайку сделали с поличным.
После были очники, допросы,
Обыски, аресты и наганы.
Лёвка, по этапу? Вера в слёзы,
Что же ты наделал, окаянный!
Да, воспитатель, не удался слог,
Всё для людей, и потому, быть может,
Сапожник вечно ходит без сапог.
Чемпион
- Ада, что за ветер в голове?
Рано, девка, вышла ты из садика.
Пляски на остриженной траве,
Мальчики с флажками – акробатика.
Понимаю - доктор, музыкант,
Живописец с планетарным именем.
Твой-то Вовка, что ещё за фант?
Стойка на руках? Ой, не смеши меня.
Пусть завсклад, что тащит в закрома.
Не спеши, а то потом раскаешься.
Он силён? Ну, значит, нет ума,
Эти вещи, дочь, не уживаются.
- Мамка, ты от юбки нигилист!
У самой-то много ли хорошего?
Папа тоже был вон, машинист,
Негр лицом от угольного крошева.
Вова сталевар, металла для.
И ещё нюанс, для понимания,
На спартакиаде вдоль кремля
Впереди колонны шёл со знаменем.
В общем, я решила, все дела,
Пусть тебя сомнения не гложут.
Вова, он надёжный, как скала,
Да и просто, мама, он хороший!
Решено, сентябрь - и под венец,
И не делай лиц вот этих грозных.
Был бы рад, наверное, отец,
А теперь уж поздно, мама, поздно.
Вот так, друзья, катрены громоздя,
Я подошёл к концу повествованья,
А дальше свадьба, счастье и дитя…
Финал
Да, этот год запомнится в веках,
На тыщи лет работа трубадурам.
Так говорят, взирали в облаках,
Во всех краях, на всех материках,
Когда взошла звезда над Байконуром.
Кричала пресса, телетайп гудел,
Прошла волна по весям и погостам.
Ой, что-то будет, новый передел,
И Белый дом по-взрослому вспотел,
Ну как же, россы полетели к звёздам!
В холодной тундре, знойном Малабо,
От человека до последней твари,
Творились ставки в плане кто-кого,
Земляне, homo, Божие людство,
Все повторяли звучное - ГАГАРИН!
А мать и дочь метались до зари,
Потомок, отпрыск, это ли не слабо?
Но, автор строк, пуская пузыри,
Сырой снаружи, влажный изнутри,
Вещал планете: ба-ба-ба-ба … БА-БА!!!
Послерифмие
Так просто, словно мусор из избы,
Как старый фрак окурками прожжённый,
Я выплеснул на строки три судьбы,
И часть своей, ещё не завершённой.
Три бабьих доли стоптанных до дыр,
Три женских счастья: горьких, скоротечных.
И я боготворю весь этот мир
За то, что в нём для них нашлось местечко.
И в час, когда в груди моей темно,
Из глаз души, больной и старой одры,
Я вижу то далёкое окно,
Где были боль, победное вино,
Где ждёт меня бабулин «Ванька Мокрый».
13.12.13 г. Урал - Хмели.