Глава 17
В начале сентября 1731 года Елизавета Петровна получила приказ готовиться переезжать в Петербург. Она больше не наведывалась ни в Москву, ни в Измайлово и не знала, что там делается. До начала декабря Елизавета почти не выходила из леса. Она кружила по ставкам в компании Алексея Разумовского, молодых придворных, охотников и любимых свор. В этом году зима пришла рано, поля прикрыл снег, и русаки напрасно, припадая к земле, бежали от загонщиков. Охотники с ружьями стояли на номерах. Алёша освоил обязанности обер-егеря цесаревны и подавал ей ружья, богато украшенные золотой насечкой. Она ложила зайцев десятками, и юноша успевал заряжать ружья на редкость быстро для новичка. Но куда больше обоим нравилось загонять зверя. Алёша ловко сбрасывал собак и летел с громким криком впереди охоты. В полях Подмосковья в нём неожиданно проснулся лихой казак. Про себя он не переставал удивляться такому чуду. Он не жалел, что оставил придворную капеллу – предел мечтаний. Как хорошо ему среди русской природы, с цесаревной. Несколько раз выходили на волков. Лелеяли мечту поднять косолапого из берлоги. Убитую дичь складывали в ягтваген цесаревны и увозили в имение. Охотились до темноты. Потом отправлялись на стоянку, где нередко раскладывали бивуак на земле – прямо-таки по-казачьи. Рассаживались без чинов, вместе с охотниками-мужиками. Алёша давно сошёлся с Лестоком, братьями Шуваловыми, Мишелем Воронцовым, Гаврилой Извольским. За ужином много пили венгерского вина и русской водки. От счастья кружилась голова. Кружились чистые алмазные снежинки в черном небе. Алёша брал в руки бандуру и запевал по-малороссийски. Цесаревна иногда подпевала ему, но чаще всего просто слушала, полулёжа рядом. Так было, пока не ударил первый мороз. Тогда отправив в имение почти всю охоту, Елизавета с Разумовским, Лестоком, четой Чулковых, двумя арапами, кухмистером, поварёнком и несколькими егерями остановилась на своей ближней даче, недалеко от Слободы. Там задержались до Рождества Христова. Дача эта была куда больше остальных ставков - бревенчатая изба в два яруса, с галереей вдоль всего второго этажа, с голландскими печами и русской печью на кухне. Весь нижний этаж представлял собой просторное помещение – хоть закатывай пир! Во дворе располагались сараи и конюшни. Вечером дождались звезды. Отужинали. За окнами - лес в серебряных ризах. Слегка постукивает на дворе мороз. Сидели за столом и слушали, как звенит в руках Алексеевых бандура. Алёша длинными красивыми пальцами перебирал струны и пел рождественские псалмы. Чёрные кудри волнами спадали на чистый лоб, глаза таинственно мерцали и не гасли, хотя юноша выглядел печальным. Ему нездоровилось: лихорадило, да и горло побаливало.
Лесток пожурил его:
- Беречься надо, ибо южанину непривычен мороз. Я советую тебе, сударь, не пить водки, голос от этого садиться. А в горле скребёт - обычная простуда. Ваше высочество, отпустите-ка Орфея в постель.
Только этого не хватало! Алёше стало совестно, что он заболевает, когда ей всё нипочём. Но южанин, есть южанин. Приходиться смиряться.
Елизавета нежно, губами попробовала его лоб:
- И верно, какой горячий!
- Серденько-цесаревна, из-за меня ты не волнуйся! Так, что-то замарнило, - тихо проговорил Алёша. – Всего год назад я в это время …- он взял аккорд сильными пальцами и замолчал, наигрывая нежную мелодию.
- В это время приехал за тобой Вишневский? – нарушил молчание Лесток.
- Ни, ещё не приехал. В это время я распевал для нищих пилигримов, забредших на соседский хутор, смутненько было мне. Я тогда и не думал, что счастье обо мне вспомнит.
- Завтра будет мороз, - широко зевнул доктор. – Пойду, приготовлю средство от болезни горла, его надо будет пить через каждые полчаса по столовой ложке, и к утру восстановишь голос.
- А что входит в состав? – встревожилась цесаревна.
- Анисовые семечки, - пояснил Лесток важно. – На стакан воды - анисовых семечек полстакана. Влить в миску стакан воды, всыпать туда же семечки и кипятить четверть часа. Засим семечки следует выбросить. Отвар же надо кипятить с одной четвертью стакана липового мёда и столовой ложкой коньяка.
- Рецепт не хитрый! Правда ли, что к завтрему восстановится голос? – покачав головой, Елизавета подозвала Чулкова. - Ступай, принеси доктору всё, что надо для приготовления чудесного эликсира. Я хочу завтра поехать в Слободу, на службу. Христово Рождество встретим, как надо.
Алексей встал и отложил бандуру.
- Ваше высочество, я буду завтра обязательно здоров! Как прикажете, моя серденько. Могу выпить ведро этого лекарства! – глаза его на свету вспыхнули и загорелись чёрным агатом.
- Нет, что ты! Что ты! – она ласково рассмеялась и погрозила ему пальчиком. – Только уж не ведро!
Вместе они поднялись наверх, в жарко натопленную светлицу. Там она раздела его и уложила на кровать. Ей доставляло несказанное удовольствие трогать его, поворачивать, гладить, целовать, слегка покусывать, и поить с ложки лекарством, заботливо присланным Лестоком. Цесаревна называла его Алёшей и на людях, но он только наедине употреблял ласковое имя – Лизанька. В его объятиях она таяла и охотно подчинялась. Возня и забота вызвали у обоих прилив бешеной страсти. Её и раньше не беспокоило, что придворные могут услышать, а то и подсмотреть. Венера и Адонис принадлежали только друг другу. Вместе они наслаждались любовью и красотой сельского бытия, щедро черпая из волшебной реки счастья. В застенчивом на первый взгляд, юноше, державшемся на людях скромно, как будто стеснявшемся своей редкостной красоты, чувствовалась такая мужская сила, страсть, верность, любовь, что цесаревне стало казаться – вернулся на землю её отец. Да-да! Она чувствовала себя защищённой, как за каменной стеной. Вероятно, это ощущение давали осторожность, практическая сметка и трезвый ум сына простого казака. Он рассказывал ей о своём детстве, семье, мудрой матери, буйном, неупокойном до жестокости, батьке и своём сельском учителе. Но дни бежали, подходил конец декабря, а вместе с ним и время переезда в северную столицу. Елизавета планировала в Петербурге поднять градус певчего до высокого назначения его на серьёзную должность при своей особе, предполагающую получение им сразу личного дворянства. Она хотела по приезде назначить его своим гоф-интендантом и управляющим любимым матушкиным имением Саарским, а затем и всеми другими имениями. Смело! Она пока с ним об этом молчала. Ведь за таким назначением ей придётся обращаться к самой Анне и к сильным при дворе персонам, но вряд ли откажут, так считала она. Анна смотрит из рук своего фаворита, а Бирон хорошо относится к покорной цесаревне. В его глазах она представляет некий козырь: законная наследница и любимица народа - под боком у избранницы кучки бояр, представительницы сухой ветви царя Ивана. Елизавета, порывистая и импульсивная, не раз за последний год «грызла локти», думая о совершенной ошибке. Что же, она не признается в этом Жано Лестоку, она легче отрежет себе палец, но и обдумает хорошенько потерю. В Петербурге, в её дворцах, время потечёт не только в красоте, да веселье.
Утром они ускакали только вдвоём по лесной зимней дороге, не считая сопровождающих верхом, арапов и полдюжины меделянских собак, в Александрову слободу к обедне. Цесаревне пришло на ум прямо от обедни привезти в охотничий домик гостей, кого получится пригласить прямо из храма. Она хотела напоследок попировать и разговеться блюдами из лесной дичи. Мороз сильно ударил. Дыша здоровым ядрёным воздухом, сделали лесом полверсты. Такая красота их окружила! Под голубым небом, пронизанным солнышком, серебряный лес, под копытами – россыпи бриллиантов. Тихим заснеженным лесом хорошо бы пройтись пешком, и только друг с другом, останавливаясь возле заиндевелых кустов и жарко целуясь. Но, в то же время, важно соблюдение этикета. Дорога была узкая – две санные колеи, и всё время приходилось прикасаться локтями друг к другу. Какая-то, совсем особенная, детская радость завладела их душами. Елизавета сидела на лошади бочком в синей амазонке, отделанной горностаевым мехом, в такой же шапочке, с тремя белыми перьями, скреплёнными алмазным аграфом. Алексей – в синем коротком кунтуше с серебряными галунами и белой шапке поверх чёрных пышных кудрей до плеч.
Внезапно собаки залились бешеным лаем, и бросились на кого-то.
- Кто там? – очнулась Елизавета и осадила затанцевавшую под ней кобылу.
- Тубо! Назад! – закликнул осатаневших псов Алёша. – Ваше высочество, это преображенец!
Рослый всадник на гнедом жеребце вырвался из кустов им навстречу.
- Матвей Ивинский! – сразу узнала она. – Каким ветром тебя надуло?
Преображенец слетел с седла пулей и стал во фрунт:
- Ваше императорское высочество, так точно, лейб-гвардии Преображенского полка фурьер Ивинский! Прошу вашего милостивого разрешения к вам обратиться! – и преклонил колено перед копытами цесаревниной кобылицы.
- Да что за авантаж тебе передо мною валяться-то, служба? Никакой выгоды, от такой, как я, нынче нет! Зачем приехал? Чего скажешь? – забросала она его вопросами.
- Я здесь не один, моя пресветлая цесаревна! До вас прибыла депутация в несколько человек, с одной просьбой: выслушать! Простите нас великодушно, но, делать нечего, клянёмся честью, что только весьма крайние обстоятельства вынудили нас искать встречи! Со времён удаления от вас известной нам обоим особы, гвардия потеряла почти связь с обожаемой ею цесаревной. Уже мочи нет, как мы исстрадались, не зря вашего светлого лица, смилуйся, Елизавета Петровна, позволь увидеть тебя и услышать, выпить за твоё здоровье и упредить …
- Шубин, - она едва ворочала языком, - Алексей Никифорович приговорён к казни?
- Что ты, матушка, помилуй Бог, нет!
- Сослан? Что вы о нём узнали?! – вскричала она.
- Тише, матушка, ради Христа, тише! Он, слышно, в Дерптском полку, под неусыпным надзором, - шепнул Ивинский. – Ей, он уж совсем пропавши, должно, его повезут скоро туда, откель встаёт красно солнце. В Сибирь! Вы ему ничем не поможете, если не станете императрицей. И следов не отыщете…
Она зажала себе рот рукой в белой перчатке:
- Так что же?
- Просит сообщить вам, ваше высочество, начальник коллегии военной князь Василий Владимирович Долгорукий, - фурьер, понизив голос, перешёл на свистящий шепот, - что на третий день праздника все особы первых четырёх классов будут в Анненгофе приведены присягать тому, кого выбрала своим наследником императрица. Вспомните, как присягали уже в Кремле? Новую акцию пока держат в крепкой тайне. Кому присягать – под покровом тайны, а вдруг тебе? Мы, гвардия, на то надеемся! Матушка, будешь дура, коль не придёшь в Анненгоф и не позволишь себя увидеть! Старая гвардия оскорблена, и осталось много людей, вам верных. Позвольте допустить до себя капитана князя Юрия Долгорукого со товарищами. Прежде он с Шубиным водил дружбу, помнишь?
- Помню ли я?!..
Не раздумывая, цесаревна приехала с гвардейцами к обедне. Её ждали, никто не обратил внимания на незваных пришельцев. Впрочем, гвардейцы часто бывали в Слободе. А вот отсутствие Разумовского всех удивило.
- Вот диво-то, - перешептывались прихожане, - где наш певун-то?
Алексей вынужден был вернуться с арапами на лесную дачу. Вот какой поворот! В прошлом году он бы только посмеялся над фортуной сей – в само Рождество он уже не поёт на клиросе, а устраивает пирушку для гвардейцев. Вот что любовь-то делает!
- Не следовало бы теперь её высочеству принимать гвардейцев, - тихо сказал Лесток, - когда они с Алёшей возвращались в Слободу, - эти гости - гвардии капитан князь Юрий Долгорукий, прапорщик князь Алексей Барятинский, адъютант фельдмаршальский Егорка Столетов – болтуны и пьяницы. У вас говорят: «После драки кулаками не машут!». Прошли времена. Наша с тобой задача, юноша, сохранить цесаревну. Кровь пролить проще …
В этот вечер у цесаревны во дворце стоял шум. Гвардейцев приехало двадцать человек, и все были уже под мухой. За столами напились ещё, под дичину. Говорили много, но больше жаловались: всё не так! Князь Юрий Долгорукий, племянник фельдмаршала, много наговорил на пьяную голову:
- В Москве ропщут: при отце вашего высочества тяжко было, но зато государь лично подавал пример умеренности и простоты жизни и уважал дельных людей. При матушке Екатерине и Петре юном вздохнули от преобразований, от войны, привыкли к удобной и тихой жизни, когда не дерут шкуру ни с крестьянина, ни с помещика. А нынче нас, офицеров, посылают править доимки на помещиках или их приказчиках! Куда пойдут деньги? Царица не собирается заводить снова войско и флот. Значит, денежки пойдут на фаворитов-немцев! А природных русских унижают, гонят, ссылают. Эх, вождя нету у нас! - проговорил он со слезами. - Генерала Румянцева за одни только смелые слова, высказанные в лицо императрице, приговорили к смертной казни, но заменили её ссылкой в казанские деревни, фельдмаршал Михайла Михайлович Голицын умер. Ягужинского отправили посланником в Берлин. Шафирова – в Гилянь вторым полномочным министром. А от нас, Долгоруких, только и остался один дядя, петровский солдат, фельдмаршал Василий Владимирович. Хоть он и враг был крутым реформам, хоть и держал сторону царевича Алексея, но служил Петру Первому на поприще военном храбро и честно. Ему ныне отдано место покойного Голицына, президентство в Военной коллегии, да нет покою. Старика оскорбляет нынешнее состояние двора, он страшно разозлён на немцев. Недавно во дворце дядюшка прямо в глаза наплевал Остерману и выругал его матерно, слава Богу, не в присутствии императрицы. Этим он вызвал ужасное раздражение у немцев. Теперь же он решил обратиться к тебе через меня, голубушка-цесаревна: помнишь ли ты, что Пётр Великий привлекая ко двору умных иностранцев, не ставил их выше русских, охранял национальное достоинство, оставил Россию в руках наших? А теперь-то куда все они делись? Хоть ты? Матушка ты наша родная, приезжай в Москву, покажи, что ты у нас ещё осталась, блесни красою! Ты, ты должна… государыня, - а чего должна цесаревна, князь Юрий не договорил. Не смог? Он посмотрел на неё и поперхнулся словами: бледная, она катала по пальцу широкое золотое кольцо и в раздумье не отвечала.
Елизавета была, ох, как далеко! В её ушах всё ещё раздавались слова Преображенского полка фурьера о Шубине: «Он уже совсем пропавший!». Шубин, ах, Шубин, дорого обошлась нам с тобой обоим неосторожность. Пропала любовь, но я о тебе до конца жизни не забуду. Делать нечего, покоряюсь судьбе. Медленно подняв голову, она встретилась глазами с другим Алексеем:
- Мой друг, прикажи ещё подать водки!
Пили всю ночь. Наутро протрезвевшие гости цесаревны поскакали в Москву. Она сама, отдав необходимые распоряжения прислуге, тоже отправилась в столицу на другой день с Разумовским и Лестоком. По пути домой она видела передвижение войск по столице и удивлялась. Войска двигались к Кремлю. В московском доме цесаревну встретил новостью Воронцов. Оказывается, ещё вчера был арестован фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий – её крестный отец. Герой Полтавы, князь пользовался когда-то безграничным доверием царя Петра, и был исполнителем важных и тайных поручений. Пётр Алексеевич просто так не выбрал бы его своим кумом. Однако князю не повезло, когда он, открыто, заступился за царевича Алексея, и чудом избежал казни. Его выслали в Соликамск, лишив чинов и имущества. Оттого-то он и с крестницей своей мало общался: она только к тому времени немного подросла и не успела к нему привыкнуть. А жаль! Василий Владимирович человек смелый и честный. Не перенёс, знать, измывательства, над фамилией Долгоруких и пошёл против императрицы, оставившей его на прежнем месте. Вместе с ним также схвачены, и в Тайную канцелярию препровождены, его племянник, преображенский капитан князь Юрий Долгорукий, прапорщик князь Барятинский, адъютант Егор Столетов. Наряжено следствие. Воронцов не советовал ехать в Кремль:
- Ваше высочество, мне стало доподлинно известно, что не вас объявят преемницей, а племянницу императрицы, - уверял он. - Сие было понятно уже в самом начале года, когда присягали на верность неведомо кому. Нынче же в час ранний предутренний состоится присяга тому, «кто родится из чрева принцессы Мекленбургской». Вас могут сгоряча арестовать!
- Не арестуют, - отклонила предупреждение цесаревна. – Я уж не та! Я выкажу ей повиновение и покорность – что ей и надобно от меня!
- Тогда соизвольте надеть под вашу робу кирасу!
- Вот это мудро, - согласилась она, - надену.
Черна ночь. Страшны кривые повороты улочек московских. На перекрёстках – пушечные батареи. Войска расставлены в Кремле перед дворцом – Новым Анненгофом. Преображенцы. Семёновцы. Измайловцы. Цесаревна прошествовала мимо них тихо. Младшие офицеры стояли возле своих взводов с палками – попробуй, вскричи! Перед рассветом дворец заполнили особы первых четырёх классов и духовенство. Цесаревна, неожиданная гостья, одна прошла в зал мимо сенаторов и кабинет-министров – совсем недавно был учреждён Анной сей кабинет, мимо генералов, дипломатического корпуса и встала самой первой возле трона. На золотом столике она увидела державу. Красный цвет нынче господствовал в убранстве трона и всего зала. Склонились за её спиной правительственные и придворные лица. Раздался удар жезлом о паркет, вошла скорой, размашистой походкой та, кому и она должна низко кланяться. Анна была в робе серебристо-жемчужного цвета, в золотой мантии, расшитой двуглавыми орлами. Статная. Страшная. На смоляных волосах, перевитых жемчугом – большая корона. Лицо серо-землистое, с багровым румянцем, но рябины видны отчётливо. В правой руке императрица держала жезл, а левой указала на золотое яблоко и так встала, скользя диким взглядом по склонённым спинам. Следом за ней появились Бирон и герцогиня Мекленбургская, но не было уже третьей «Ивановны» - царевны Прасковьи. В прошлом месяце она скоропостижно скончалась.
Речь самодержицы была короткой.
«Объявляем мы наследником нашим того, кто родится от чрева любезнейшей и дражайшей племянницы нашей…»
Заиграли туш. Из-за спины герцогини Мекленбургской неуклюже выступила бледная, как тень, девочка-подросток – тринадцатилетняя принцесса Елизавета Екатерина Христина, сопровождаемая немецкой гувернанткой мадам Адеркас. Дочь герцога Карла Леопольда, изгнанного своими подданными.
«Лицезрите! Вот перед вами наша племянница! Кого она породит в браке с избранным для того принцем, тому и царствовать после нас на российском прародительском престоле! Да будет благословенно чрево сего дитяти, кое породит в возрасте!».
Елизавета Петровна первой присягнула своему – не рождённому пока что - племяннику. А за ней присягнули все высшие чины. Она больше не думала о том, что час её когда-нибудь настанет. Остерман ведёт теперь свои хитрые игры в пользу Анны. В том, что идея с присягой тому, кто ещё не родился, принадлежала Остерману, цесаревна не сомневалась. Она подумала, что дворец ей ненавистен. За всем внешним приличествующим уважением к принцессе крови скрываются злоба и ревность русской земли хозяйки.
Она с содроганием вспомнила, как говорила императрице: «Не оставьте меня матернею заботой!».
К ней на цыпочках приблизился принц Гессен-Гомбургский:
- Не нуждаетесь ли в провожатом, цесаревна? – спросил он. – Вы так улыбаетесь, словно зовёте кого-нибудь, подобно брошенной Ариадне. Я бы хотел стать этим кем-то! Сейчас тот самый момент! Императрица отдаст вас кому угодно!
- Что я слышу? Вы домогаетесь меня, принц Людвиг-Иоганн-Вильгельм? Вы, которого в Москве никто не уважает?! – выпалила она.
- Готт! Я – особа королевской крови, мне обещан фельдмаршальский жезл и Военной коллегии президентство, - с ухарскою улыбкою пояснил принц. – Я вижу перед собой широкие горизонты!
- Не упадите, широко шагнув! Почести и чины хотите получить после старика Долгорукого? - съязвила цесаревна. – Стремитесь заодно завладеть мной?
- Вы так прекрасны!
- А вы похожи на мерина!
- Хотите оскорблять меня – оскорбляйте! Желаю, чтобы вы поняли, цесаревна, что вы при этом пышном дворе – падчерица!
Принц фыркнул и показал свои лошадиные зубы. Елизавета внезапно поняла, что они одни в какой-то нише, и что императрица шествует по направлению к ним. Одно движение – его рука в её корсете, и… она замужем!
- Людвиг, думайте головой, а не елдой, - рассвирепела она, - я не желаю оказаться в центре грандиознейшего скандала! А вы ещё молоды, чтобы получить жезл фельдмаршала, и заодно мою руку. Нам лучше друзьями быть! – и она резко, но щадящее, ткнула его коленом в гульфик.
Принц икнул, закусывая губу.
- Не ушла? – с удивлением спросила императрица, подойдя и важно засучивая рукава по митавской привычке. – Ну, так оставайся! Мы с тобой в кровном, девка, родстве, так становись в свиту и занимай почетное место по протоколу - позади племянницы нашей.
Елизавета ещё раз поклонилась. В свите самодержавной кузины она пошла к заутрене - третьей.
Итак, всё-таки падчерица! Неужели, по гроб жизни?
После присяги двор должен был покидать древнюю столицу. Притихла Москва, все словно ждали ещё чего-то страшного – казни новых заговорщиков, пытаемых в Тайной канцелярии Ушаковым.
Цесаревна в эти дни и вовсе не покидала своего жилища, боясь узнать правду, но и до неё достучались. Ни свет, ни заря, в первый день Нового года, пришёл некий прапорщик-немец и спросил Разумовского – цесаревна ещё не пробудилась.
Алексей узнал Крамера – старого знакомца, выслужившегося в Тайной канцелярии через доносы:
- А, это ты! А я о тебе, собака, с прошлой зимы не знаю, и знать не хочу! - вспыхнул, как огонь, Алёша. – Чего явился?
- Ох-ох-ох! Не ласково встречаете меня, господин певчий, - во весь рот улыбнулся шустрый немец. – Я к тебе пришёл исключительно по важному делу.
- Ходи, если дело есть! – Алексей широко распахнул двери, провёл старого знакомца к себе и наполнил венгерским вином два кубка, да выставил тарелку моченых яблок. – С Новым годом, Тайная канцелярия!
- А ты не шути, - выпив вино, Крамер закусил яблочком и нехорошо усмехнулся, - живёшь-то как? Вон, вижу, её высочество не лишка тебе за труды платит. Просфоркой сыт, а?
- А се важно? – пошевелил бровями Алёша.
- Ты, знать, не выдал ещё замуж сестриц?
- Чи шо? Ох, и дивлюся я на твои, сударь, расспросы! А тебе-то, какое дело?
- Да вот, поклон хочу передать твоей сестрице, Вере Григорьевне!
- Вот так бак! Моя младшая сестра уже помолвлена!
- С казаком? – с презрением произнёс Крамер. – Знаю, но ведь от прапорщика ради рядового не отказываются, камрад Алёшка!
- Ох, не язви, пан, она ж казацкая дочка, с кем ей ещё быть помолвленной! – негодующе воскликнул Алексей, хмуря брови.
- Это так, но всё же, зависит от милости Фортуны. Вера Григорьевна могла бы стать в Петербурге прапорщицей, - раздулся Крамер. – Твоя сестра очень красива. Я бы мог ради неё принять православие, - объяснил он. - За сим я к тебе и закатился. Передашь поклон и честное предложение руки и сердца?
- Не передам! Это всё твои немецкие издёвки! Пей до дна и проваливай! – прикрикнул по-хозяйски Алёша. Он бы мог вышвырнуть негодяя, как щенка, за шкирку, - не позволял рассудок.
Крамер допил вино и ретировался под его огневым взглядом. Напоследок бросил на стол пакет.
- Когда устанете танцевать, то прочтёте! Вельми боюсь, чтобы с тобой не сделали того же, умник! А плясать скоро тебе придётся по лезвию. Босыми ножками. Подумал бы о моём честном предложении!
Вжжжжик! Над ухом прапорщика просвистела пустая бутылка. Тресь! За ней последовал кривоногий стул. Алёша вскрыл пакет ножом и обхватил голову руками. Таким его и застала цесаревна, удивлённая, что он не выходит к столу.
Пакет, оставленный Крамером, оказался манифестом императрицы. Из него цесаревна одной из первых в Москве узнала о заключении в крепость последнего из князей Долгоруких, самого видного и талантливого из всех членов фамилии. Вот что говорилось в этом манифесте:
«…Явились некоторые бессовестные люди, а именно: бывший фельдмаршал князь Василий Долгорукий, который презря нашу к себе многую милость …и свою присяжную должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чем по следствию дела изобличен; да бывший гвардии капитан князь Юрий Долгорукий, прапорщик князь Алексей Барятинский, Егор Столетов …обличеныи в повреждении общего покоя и благополучия сами признались, а потом и с розысков в том утвердились».
Далее говорилось о скоропалительном суде и приговоре: к смертной казни через усекновение голов.
«Однако же мы по обыкновенной своей императорской милости от той смертной казни всемилостивейше их освободили, а указали: отобрав у них чины и движимое и недвижимое имущество, послать в ссылку под караулом, а именно: князь Василья Долгорукого – в Шлиссельбург, а прочих в вечную работу: князь Юрья Долгорукого – в Кузнецк, Барятинского – в Охотский острог, а Столетова – на Нерчинские заводы».
После этого двор выехал из Москвы в Петербург. Цесаревна ненадолго задержалась в древней столице. Она, занятая сборами, не знала, чем обернулось это последнее дело для арестанта, содержавшегося под присмотром в Дерптском полку, Шубина. Он всё же дал себя вовлечь в зломышленное намерение «плутов», как назвала их сама Анна. Она, отправляясь в дорогу, велела Миниху: командировать от себя доброго офицера в Ревель и взять из тамошнего гарнизона прапорщика Шубина, который прежде жил при доме цесаревны и привезть его за крепким караулом в Петербург и держать в тайне до самого своего приезда.
Комендант Ревельской крепости Виллим фон Дальден взял прапорщика Шубина под крепкий караул. Шубин уже не сопротивлялся. В Москве он выдержал три пытки на дыбе, пережил каменный мешок – узкую и глубокую яму, в которой не лечь, не сесть. Мрак, сырость, пытки подорвали его могучую силу. Ни прежнего задора, ни наглости не осталось, но добиться от него не могли ничего. Ни в злоумышлении, ни в заговоре не повинился. И хотя по розыску не выявилось никаких сопричастников, было велено сослать Шубина под строгий надзор в Ревель. В Курганиху тайно прислали офицера, забрать у матери некоторые его пожитки. Мать предупредили: молчи, самой цесаревне ни полслова, а не то сына своего вечно не увидишь. Оттого-то мать Шубина сторонилась цесаревны и молчала.
Тайного арестанта привезли в Петербург и бросили в Петропавловскую крепость. Путь страданий его начался, когда цесаревна всё ещё была в Москве, а императрица указывала Миниху – опять с дороги:
«Привезённого в силу моего указа Ревельского гарнизона прапорщика Алексея Шубина за всякие лести его указали мы сослать в Сибирь,…в самый отдаленный от Тобольска городской острог. И везти тайно, чтобы посторонние ведать о нем отнюдь не могли и для того в городах и других знатных местах с ним не останавливаться, а на ночлег останавливаться всегда в малых деревнях и накрепко смотреть, чтобы он, едучи деревнею, о себе никуда известия подать не мог».
Шубина отправили через Вологду в Сибирь. Конвоиры называли его не Алексеем, а Иваном, так было приказано. И везли его долго-долго, пока не остановились на самом краю земли, на Камчатке. Шубин еле выступил из кибитки, качаясь на ногах, и увидел чумы. Тут его взяли под руки и подвели к баньке с луковкой – это была церковка. Внутри уже поджидал священник. Горели свечечки, всё готово было для венчания.
Кого венчать-то станут?
Шубин никак не мог понять, что это его венчают. С кем? Он скосил глаза в сторону и обомлел: с крещеной камчадалкой! Невеста – кривоногая, от горшка два вершка, лицо желтое, глаза косые и воняет от неё крепко рыбой. Но, в остальном, вроде бы, ничего девчоночка.
- Венчается раб божий Иван рабе божьей Марии! Венчается раба божья Мария рабу божьему Ивану!
Шубину, пока водили вокруг аналоя, хотелось плакать – но слёз не было. Он взял жену свою крохотную под руку и повёл в чум.
Анна Иоанновна думала, что этим навсегда оторвёт цесаревну от гвардейцев. Или же она мстила, таким образом, Елизавете за беззаботное детство, за счастливую юность, за красоту, за женское обаяние? Поняла ли это цесаревна? Поняла! Она, во всяком случае, не думала оспаривать права Анны. В начале 30-х годов имя дочери Петра Великого не произносилось с уважением. Елисавет – ветреница и блудница. Молодая девушка не сумела заручиться поддержкой ни в верхах, ни в средних слоях общества, а симпатии всего русского народа предстояло ещё завоевать. Перед отъездом вслед за двором в северную столицу, она послала богатый вклад в Девичий Покровский монастырь. Надо благодарить Бога, что за неё никого не подвергли смертной казни.