В октябре семнадцатого:
Мартин Лютер и начало Лютеровского поворота
Аннотация. Европейская Реформация привела к появлению гигантского массива нового духовного, религиозного, интеллектуального, нравственного, политического опыта. Представляющий огромный культурно-исторический интерес, он слабо востребован отечественным гуманитарным сознанием, имеющим весьма туманные представления об этом интеллектуальном ресурсе. Между тем, присутствующий в нём богатейший материал для размышлений о вечных вопросах бытия, важен и для более глубокого понимания сугубо современных проблемах человеческого существования.
Ключевые слова: Реформация, Лютеровский поворот, интеллектуальный опыт, теология, католицизм, протестантизм.
Феномен Реформации
Пять веков прошло с начала Реформации - геополитического события, изменившего судьбу всей западной цивилизации и оказавшего определяющее влияние на духовно-практическую жизнь миллионов людей, живущих ныне по всему миру. Реформация привела к появлению гигантского массива нового духовного, религиозного, интеллектуального, нравственного, политического опыта. Представляющий огромный культурно-исторический интерес, он слабо востребован современным гуманитарным сознанием, имеющим весьма туманные представления об этом интеллектуальном ресурсе. Его творческому осмыслению препятствуют как атеистические предрассудки массового сознания, так и стереотипы распространенных в восточно-славянском мире византистских умонастроений, предписывающих смотреть на всё, что связано с протестантизмом сквозь призму дихотомии «своё – чужое». Но если отбросить эти, не слишком благовидные препоны, имеющие ксенофобскую генеалогию и не могущие служить украшением гуманитарного дискурса, то в идеях зачинателей Реформации – Лютера, Кальвина, Меланхтона, Цвингли и др. - можно обнаружить богатейший материал для размышлений как о вечных вопросах бытия, так и о сугубо современных проблемах человеческого существования.
Существуют понятия, содержание которых каким-то непостижимым образом не перестаёт переливаться через края присущих им смысловых границ. Новым поколениям приходится регулярно сталкиваться с тем, что за такими словами, как Возрождение, Реформация, Просвещение, обнаруживаются не только итальянское Возрождение с его антично-языческими аллюзиями или лютеровская Реформация с её религиозными войнами, или англо-французское Просвещение с господствующим в нём духом секулярного интеллектуализма, но нечто, гораздо большее. Подобные слова-тяжеловозы нагружены гигантским количеством смыслов и готовы работать в разных сферах социокультурной жизни во все времена. Именно это обстоятельство заставляет новые поколения с известной периодичностью обращаться к ним с надеждой отыскать в их глубинах нечто важное именно для них. В этом отношении феномен Реформации представляет несомненный культурологический интерес. Он даёт богатейшую пищу для размышлений не только о давней поре в истории западной цивилизации, но и о наших, сугубо современных проблемах. Ведь это именно он сформировал ряд классических образцов религиозно-этического, социально-правового, философско-экзистенциального и художественно-эстетического мышления, которые по сей день сохраняют свою действенность в разных сферах жизни современного человека.
Когда в конце октября 1517 г. молодой ординарный профессор Виттенбергского университета Мартин Лютер вывесил на дверях церкви в плакат с 95 тезисами, то он и сам не подозревал, что с них начнётся поворот европейской истории и культуры в новое русло.
С того момента прошло почти тридцать лет и в 1546 г. под сводами той же церкви упокоился прах Лютера. В три десятилетия уложилась череда событий, процессов, эксцессов слившихся в единое, эпохальное сверхсобытие – Реформацию. Мощь сосредоточенной в ней энергетики, сила разбуженного «духа героического протестантизма» (В. Дильтей) оказались таковы, что смерть Лютера их не погасила. Происходящее в Европе продолжало облекаться во всё новые и новые социокультурные формы.
Реформация привела к появлению гигантского массива нового религиозного, интеллектуального, нравственного, политического опыта. Ныне этот опыт, представляющий несомненный культурно-исторический интерес, крайне слабо востребован российским гуманитарным сознанием, имеющим весьма туманные представления об этом духовном ресурсе. В идеях зачинателей Реформации – Лютера, Меланхтона, Кальвина, Цвингли и др. – содержится богатейший материал для размышлений как о вечных вопросах бытия, так и о сугубо современных проблемах человеческого существования. Особенно предрасполагает к этому интеллектуальное наследие инициатора движения Реформации – Лютера.
В Европе о Реформации и Лютере написано бесконечно много, а в восточно-славянском мире крайне мало. Скудость нашего опыта общения с интеллектуальным наследием одного из самых влиятельных европейских мыслителей – очевидный факт, с которым не поспоришь. Секулярное гуманитарное сознание привыкло пребывать в состоянии некоторой дистанцированности от темы Реформации, от корпуса теологических, философских, этических и экзистенциальных смыслов, связанных с лютеровским поворотом XVI века. На то есть свои причины.
Во-первых, ум современного гуманитария устроен так, что больше интересуется революционной, а не реформаторской тематикой.
Во-вторых, восточно-славянское сознание, тяготеющее ко многим формам европейской цивилизованности, имеет свойство заметно охладевать, когда видит на них отчетливые знаки протестантизма. Каким-то таинственным образом начинают действовать оценочные стереотипы, предписывающие смотреть на всё, что связано с протестантизмом, сквозь призму дихотомии «своё – чужое». В результате вместо цивилизованного баланса между толерантностью и интолерантностью обнаруживается резкий крен в пользу последней.
И, наконец, в-третьих, атеистические стереотипы, пока ещё довольно сильные в массовом сознании, препятствуют трезвому, взвешенному, спокойному отношению к религиозно-богословским идеям прошлого и настоящего.
В этом контексте современная гуманитарная мысль, будучи, по преимуществу, секулярной, предпочитает двигаться по привычным для неё мировоззренческим траекториям, не считая интеллектуальное наследие Лютера эвристически ценным источником информации.
Не будем углубляться в хитросплетённую механику причин указанной отстраненности. Здесь требуются отдельные исторические, религиоведческие, социологические и психологические исследования, которые со временем, без сомнения, появятся. Пока же ограничимся признанием того, что, как бы то ни было, как бы кто ни относился к религиозным воззрениям Лютера, к духовной сути Реформации, всё же просветительская и исследовательская работа с материалами лютеровского поворота необходима и должна осуществляться.
Тем, кому покажутся маловажными пожелтевшие страницы давней интеллектуальной истории, кто не видит связей между ними и проблемами современной духовной жизни, следует обратить внимание на примечательное суждение видного богослова ХХ столетия Иоанна Мейендорфа. Он утверждал, что Реформацию не следует рассматривать как единичное событие, ограниченное XVI веком, что она, по самой своей сути, является открытым движением . Эти слова перекликаются с мыслью Д. Мережковского о том, что дело Лютера до наших дней не кончено, а едва только начато. А коли так и вектор Реформации устремлен из прошлого в будущее, через наши времена в историческую перспективу, то существует большая вероятность того что мы сможем обнаружить в реформаторском дискурсе много интересного и важного для себя уже сегодня, сейчас.
«Рим распутный и богохульный», или депрессивная динамика оскудения духовности
Среди народов Европы рубежа XV-XVI вв. наблюдалось заметное охлаждение религиозного пыла. Библейские истины, христианские ценности перестали восприниматься всерьёз значительной частью церковников и мирян. Религиозное сознание становилось всё более аморфным, индифферентным, рыхлым, не способным оказывать сопротивления ни языческим предрассудкам, ни атеистическим влияниям. При этом теряло свою силу не христианство как таковое, а те внешние формы церковно-католической сакральности, в которые оно успело облечься, и которые доминировали в Западной Европе.
Лютера чрезвычайно тревожили всё более усугубляющееся равнодушие церковного сознания к вопросам духовной жизни, нравственное измельчание его носителей, их погруженность исключительно в мелочи внешней церковной жизни. В своём полемическом трактате «О рабстве воли», обращенном к Эразму Роттердамскому, он писал: «Покажи хоть один Собор, на котором обсуждались бы дела благочестия, а не говорили бы о палиях [верхних одеждах священников. – В.Б.], о чинах, об окладах и прочих светских пустяках, которые разве только безумие станет приписывать Святому Духу» .
Папскому Риму принадлежали огромная власть и неисчислимые богатства. Никто не мог сравниться с ним авторитетом и могуществом. Но члены римской курии демонстрировали не спокойное достоинство величавых и мудрых иерархов, а беспокойную озабоченность корыстолюбцев, радеющих прежде всего о своих земных интересах. Они вели себя как суетливые и бесцеремонные охотники за удовольствиями. Их манили запретные наслаждения, соблазны разгульной и преступной вседозволенности. Об этом красноречиво свидетельствует история жизни и смерти современников Лютера, папы римского Александра VI (1431-1503) и его сына, кардинала Цезаря Борджиа (1476-1507), главного героя трактата Н. Макиавелли «Государь».
Гедонизм, моральная распущенность, коррумпированность, неразборчивость в средствах стали неотъемлемыми чертами поведения большинства иерархов римской церкви. И всё это прикрывалось разнообразными жестами лицемерного благочестия и внешними формами пышной сакральности.
Церковные иерархи Рима являлись, как сегодня сказали бы, «эффективными менеджерами». Они не только изыскали невиданный источник дохода в виде индульгенций, но и наладили систему их бесперебойного сбыта по всей Европе. Она просуществовала несколько веков, меняя лишь внешние предлоги для повсеместных поборов. Так, во времена Лютера главным стало объяснение, будто все деньги, вырученные от продажи индульгенций, идут на строительство собора св. Петра в Риме.
Нравственное падение папского Рима началось давно. Двумя веками ранее, у Данте (1265-1321) уже имелись все основания назвать римскую церковь «помойной ямой крови и грязи, на радость сатане». Те стратегии, которых придерживалась римская курия накануне Реформации, выглядели как открытое возвышение сакрального над трансцендентным. Игнорируя исходный принцип онтологического приоритета трансцендентного над сакральным она фактически ставила папу выше Христа. И потому не удивительно, что всё отчетливее обнаруживалась депрессивная динамика общего духовного оскудения. Распространялось равнодушие к евангельским ценностям. Неуёмное властолюбие и непомерная алчность вели церковь в тупик невиданного духовного омертвления. Множество людей переживали экзистенциальные катастрофы, оказывались на краю голодной духовной смерти.
На волне этого первого этапа великой христианской депрессии, в условиях нарастающего духовного голода на культурно-историческую авансцену стали выдвигаться образы «нового человека» - символические фигуры вроде доктора Фауста, расторгшего завет с Богом, заключившего договор с дьяволом и отдавшего тому в полное владение свою земную и посмертную судьбу.
Подобный богоборческий бунт мрака против света требовал энергичного противодействия. Чтобы приостановить отдаление человека от Бога, оставался единственный путь спасения - развернуться и устремиться прочь от бездны, двинуться по направлению к Богу, к исполнению Его заветов. И Лютер решился на такой разворот, понимая, что простой критики церковных нравов в духе Савонаролы уже явно недостаточно. Следовало отыскать богословские основания и обозначить библейские пути духовного возрождения и укрепления ослабевшей веры миллионов христиан. И Лютер приходит к убеждению, что только опора на Библию как средоточие абсолютных истин и безусловных императивов, только доказательства того, что церковь нуждается не во власти папы, а в путеводительствующей помощи Христа, создадут необходимые предпосылки для такого возрождения.
Протестный текст
Религиозные силы, присутствующие в массах, в глубинах народного духа, пребывали практически в хаотичном, беспризорном состоянии. Римская церковь оттолкнула от себя огромное число своих прихожан. Нужна была новая сила, достойная форма, чтобы эти силы привлечь сгруппировать, оформить и идентифицировать именно как христианские, а не какие-либо другие силы. И Лютер сумел запустить этот процесс. Подобно Павлу, ставшему апостолом язычников, Лютер стал богословом и проповедником среди людей, которые, по сути, уже перестали быть католиками и всё более отдалялись от Христа и христианства. Чтобы увидеть этих людей и представить, чем они жили,, достаточно взглянуть на картины Иеронима Босха. Это мир людей, бесконечно отдалившихся от Бога, изуродованных грехом. На их лицах и телах проступают глубокие отпечатки разрушающих их пороков. Их телодвижения и жесты негармоничны, судорожны, безобразны. Однако таковы и их души. Трудно поверить, что в сердцах этих людей есть места для любви, чести, достоинства.
И вот, среди бескрайнего моря этих душ, повреждённых безверием, зазвучала проповедь Лютера. Бог повёл его религиозный гений к сердцам этих людей единственно верным путём – через самые простые и понятные, совершенно материальные мотивы. Лютер начал с того, что предложил им не отрывать от себя и своих семей свои собственные деньги, не покупать на них индульгенции. А далее сразу же начинала разворачиваться цепочка теологичесоких обоснований этого права оставить при себе свои деньги.
Протестный текст «95 тезисов. Диспут о прояснении действенности индульгенций», с которым Лютер выступил, имел вид антицерковной декларации. Дотоле мало кому известный монах-одиночка из германской провинции выступил против господствующей в Европе церковно-политической системы могущественного Рима. Текст доказывал теологическую абсурдность и корыстную злонамеренность практики торговли индульгенциями.
Лютер произвёл энергичный вброс в публичное пространство альтернативной информационной картины, изображавшей систему индульгенций как институт бесцеремонно-циничного мздоимства. Текст-вызов приглашал желающих к богословской дискуссии, к устным и письменным дебатам на острейшую для того времени тему.
Состоявшийся, спустя некоторое время, публичный интеллектуальный дебют профессора-теолога оказался начинён мощным зарядом социального вызова и нравственного протеста. И как показали дальнейшие события, это не был случай «бодания телёнка с дубом», это Давид выступил против Голиафа, бесстрашно озвучив то, о чём люди боялись говорить вслух и предпочитали молчать. Коснувшись язвы церковного мошенничества, Лютер на богословском языке заговорил о распаде христианского сознания, о растлении паствы пастырями. Его теология, нацеленная на истинные христианские ценности, игнорируемые римскими иерархами, была полемической от начала до конца. Она с предельной отчетливостью обозначила поворотный момент в европейской истории, готовящейся направить свой ход в новое русло. Начался календарный отсчет событий Реформации, открывшей новую эру в истории христианской религиозности, изменившей социальную и культурную жизнь западного мира.
Папской инквизиции ничего не стоило раздавить любого бунтаря, и потому у каждого, кто знакомился с содержанием лютеровых тезисов, неизбежно рождалась мысль о том, что дерзкий выскочка обречён и что дни его сочтены. Однако, к всеобщему изумлению, лента событий стала разворачиваться в неожиданном для всех направлении, о котором никто не мог и помыслить.
Когда Лютер за свои выступления против Рима был объявлен еретиком и паписты организовали публичное сожжение его сочинений, то реформатор ответил «симметричным» действием, получившим название «Эльстерского аутодафе». Его соратник, молодой университетский профессор Филипп Меланхтон вывесил по просьбе Лютера на дверях городской церкви Виттенберга объявление: «Все друзья евангельской истины приглашаются к 9 утра за город к часовне Креста, где сообразно с апостольским обычаем будут преданы огню безбожные книги папских каноников и схоластических теологов». В назначенный час вместе с указанными книгами была сожжена и папская булла, отлучавшая Лютера от церкви.
Как стало ясно впоследствии, загадка чудесной неуязвимости Лютера объяснялась тем, что его вызов Риму оказался в зоне эпохальных исторических, социальных, нравственных и богословских ожиданий христианского мира и христианского сознания. Лютер, сам того не ведая, вошел в зону необходимого и оправданного риска, очутился в одной из тех уникальных пространственно-временных точек, где дерзновения одиночек рождают импульсы, начинающие рушить прогнившие системы и менять ход истории.
Полемическая теология духовного сопротивления
Лютер, названный Вильгельмом Дильтеем «религиозным гением», был одарённым теологом и прирождённым полемистом. Он поступил мудро и дальновидно, выйдя на авансцену публичности не с абстрактной теоретико-богословской проблемой, а взяв за точку отсчета конкретное событие практической церковно-общественной жизни, протекающее в реальном времени и пространстве. В центре его внимания оказалась практика функционирования папского института индульгенций с присутствующей в нём имморальной составляющей. Это сразу же привлекло к его выступлениям внимание не только богословов, но и широких масс.
«95 тезисов» - очень цельный текст. И хотя в нём больше вопрошаний, чем ответов, он всё же достигает своей цели: многое из того, что до этого было окутано туманом лукавой церковной софистики, начало проясняться. Проявилась способность Лютера не только формулировать самые сложные идеи с предельной отчетливостью и полемической заостренностью, но и максимально актуализировать их.
Он поднял два ключевых вопроса человеческого существования, касающиеся, во-первых, зла, одолевающего людей, и, во-вторых, возможностей противодействия этой тёмной силе. На библейско-христианском языке они зазвучали как темы греха и покаяния.
Лютер исходил из библейского основоположения о том, что человеческая природа потомков Адама и Евы, соблазненных дьяволом, постоянно провоцирует их на нарушения Божьих запретов. Скверна зла (греха) в виде пороков, проступков, преступлений давно проникла внутрь людей, и потому очистительное, целительное покаяние должно непременно присутствовать в их жизни. Существовать в состоянии осквернённости, отягощенности злом невыносимо, и церковь призвана помогать верующим очищаться от этой скверны. Но ряд её действий вызывали у современников Лютера сомнения в их целесообразности.
Изощрённое хитроумие позволяло церковникам убеждать великое множество людей в том, что от грешников, будто бы, уже не требуется покаяний; им достаточно всего лишь проплатить стоимость своих прегрешений и получить за это освобождение от вины и наказания. Но Лютер твёрдо заявляет: всякий искренно покаявшийся христианин имеет возможность получить полное освобождение от будущего посмертного наказания без каких бы то ни было индульгенций. Папские грамоты не делают людей ни лучше, ни чище. Их суть глубоко порочна: освобождая христиан от покаяния, они развращают их.
Лютер указал на тщательно замаскированную антихристианскую суть индульгенций и одновременно обнажил злокозненную аморальность тех церковников, которые в погоне за деньгами растлевали людей. Главным виновником общего падения веры и нравственности представала римская церковная власть. Именующая себя христианской, она, по сути, успела за несколько последних веков переродиться в нечто совершенно неподобающее, привносящее в христианский мир больше вреда, чем пользы. Под предлогом отпущений грехов она наносила урон вере и истине. Лютер не скрывал своего возмущения, приводя в качестве примеров безумные утверждения осатаневших продавцов индульгенций, например, о том, что сила папских отпущений позволяет простить грех даже тому, кто обесчестит Матерь Божию. (Тезис 75). Слыша подобное, христиане не могли испытывать ничего, кроме чувств омерзения по отношению к говорящим. Поэтому, - заявлял Лютер, - каждый, кто готов защищать истину против разнузданной и наглой речи лжепроповедников, да будет благословен. (Тезис 72).
Текст тезисов свидетельствовал о том, что Лютер изо всех сил сдерживал себя, пытался быть осмотрительным и старался не направлять острие своей критики лично против папы. Готовый согласиться с тем, что виной всему распоясавшиеся священники и проповедники, он писал: «Если бы папа узнал о злоупотреблениях проповедников отпущений, он счел бы за лучшее сжечь дотла храм св. Петра, чем возводить его из кожи, мяса и костей своих овец». (Тезис 50). И всё же бойцовский темперамент Лютера-полемиста давал о себе знать. Соблюдение предосторожностей плохо удавалось ему. Время от времени прорывались хлёсткие заявления такого, например, рода: почему папа, богатейший из богачей, возводит храм св. Петра не на свои средства, а на деньги нищих верующих? (Тезис 86).
Лютер указывал на крайне неблагоприятные последствия многолетней практики продаж индульгенций. Он по-настоящему скорбел по поводу того, что церковные правила покаяния-очищения из-за длительного неупотребления повсеместно омертвели, что в церквах Слово Божье практически умолкло, и священники, вместо того, чтобы славить Евангелие, славят индульгенции. (Тезис 53).
В публично-полемической позиции Лютера проступали два смысловых вектора: один был устремлён в экзистенциальные глубины индивидуального религиозного сознания, и другой в область церковно-политической теологии. По своему собственному опыту Лютер знал, сколь тяжким является для человека бремя страха смерти и сурового посмертного воздаяния, как невыносима для бедной, мятущейся человеческой души язва отчаяния, носимая внутри и наводящая страх образами близящегося возмездия.
Реформатор восстал против католической мифологии, описывающей пребывание душ в Чистилище. Он атаковал лжебогословов, взваливших на себя непосильную ношу по восхвалению индульгенций, будто бы выкупающих из Чистилища души умерших и помогающих им отправиться в Рай. Его собственная позиция оставалась непоколебимой: только христианское покаяние с искренним сокрушением о содеянном и решительное намерение очиститься и исправиться позволяют грешнику освободиться от вины, страха и посмертного наказания.
Социально-теологическая позиция виттенбергского полемиста сводилась к нескольким основным положениям:
• Истинное покаяние христианина не является одноактным. «точечным» действием, а представляет собой протяженный и всеобъемлющий внутренний процесс духовного очищения. Практика же индульгенций блокирует этот процесс, нанося огромный вред духовно-нравственному здоровью как отдельных христиан, так и христианских народов и наций.
• Прокляты те, кто распространяют индульгенции и лгут, будто папские грамоты гарантируют грешнику небесное оправдание и спасение. Потусторонний мир находится за пределами влияний священников, включая папу. Как только грешник переступит черту земной жизни, он сразу же окажется во власти иных законов с иной логикой воздаяния. Перед этими законами индульгенции бессильны и бесполезны. Деньги доверчивых и простодушных мирян, заплаченные за индульгенции и переместившиеся в карманы корыстолюбивых хитрецов, можно считать выброшенными на ветер.
• Церковь не обладает полномочиями, позволяющими ей освобождать грешника от небесных кар. Папа может простить христианину нарушение только своих, папских постановлений, но не Божьих законов и заповедей.
Credo Мартина Лютера
Силы, противостоявшие Лютеру, были могущественны и многочисленны. К ним относились:
• церковная лжесакральность папских институций;
• бытовое безверие тёмных масс;
• интеллектуальное высокомерие образованных европейских полуатеистов с их профанной теологией явного или скрытого богоборчества;
• умонастроения ширящегося движения ренессансного неоязычества, поддерживаемого многими одарёнными художниками, писателями, поэтами и мыслителями. Так, «законченным язычником» проявил себя Н. Макиавелли, защищавший идею животной природы человека . Близок к язычеству оказался и Эразм Роотердамский, приравниваший «философию» Христа к учениям Платона, Сенеки и Цицерона.
• демонизированные структуры церковно-политической жизни Европы начала XVI века (институты индульгенций, церковной коррупции инквизиции и др.). В. Дильтей называл их «демоническими механизмами, уводящими душу от Бога».
Но остановить Лютера никому не удалось. Его интеллектуальная атака имела эффект разорвавшейся бомбы. Наступление на Рим осуществлялось одновременно по нескольким стратегическим направлениям. Прежде всего это была атака по линии публичных теологических дебатов. Лютер проблематизировал тот богословский материала, которым оперировала католическая церковь. Он поставил под сомнение ряд общепринятых теологических положений, которые, на его взгляд, не укрепляли отношения человека с Богом, а расшатывали их, не помогали успешному развитию христианского сознания, а, напротив, разрушали его.
То, что Лютер предпринял, оказалось решительным поворотом вектора развития богословского знания. Реформатор не был склонен к абстрактному теоретизированию и не пытался подгонять опыт христианского миросозерцания под какие-либо умозрительные стандарты. Он избрал путь погружения в глубины библейской, евангельской премудрости. И там, на глубине, в которую до него проникали очень немногие, он обнаружил то, что оказалось нужным и ему лично, и всей христианской церкви. Он нашел лекарство, позволявшее исцеляться тем, кто переживал тяжелейшие духовные кризисы. Этим лекарством стала реформаторское учение Лютера, на основе которого начал складываться европейский протестантизм. Его суть сосредоточилась в нескольких основных принципах, указывающих на факторы, через которые человек приходит к Богу.
1. Принцип «sola Scriptura» («только Писанием»). Первостепенным средоточием несомненных истин, на которые опирается христианское вероучение, является Библия. Не Священное Предание (сохраняющиеся в человеческой памяти преходящие и нередко двусмысленные сведения о становлении христианской Церкви), а Священное Писание (Слово Божье), безупречное в своей абсолютной истинности, является главным основанием верований и духовного опыта христиан. Лютер утверждал, что он не склонен верить ни папам, ни соборам, поскольку те слишком часто противоречили самим себе и ошибались. Но в то, о чём говорит Бог в Священном Писании, он верует безусловно и непоколебимо, поскольку «слово Твое есть истина» (Ин.17,17).
2. Принцип «sola fide» («только верой»). Человек, живущий в грехах, но стремящийся очиститься, освободиться от них и спастись, может встать на путь спасения не через покупку индульгенций, не через пожертвования в церковную казну, не через внешнее исполнение церковных обрядов, не через добрые дела, а только через личную веру в искупительную жертву Иисуса Христа как Сына Божьего и Спасителя.
3. Принцип «sola gratia» («только благодатью»). Спасение приходит к человеку не потому, что тот его заслужил, а потому, что Бог являет Свою милость и одаряет покаявшегося и прощенного грешника своей благодатью.
Этим принципам суждено было стать краеугольным камнем теологической доктрины Лютера, которая, хотя и отличалась в ряде пунктов от традиционного, католического вероучения, ни в чём не противоречила сути христианства. В том, что новая теология ни на йоту не отклонилась от базовых библейско-христианских смыслов, а продолжала опираться на них, в верности духу и букве Священного Писания, со всей своей силе проявился религиозный гений Лютера.
Вместе с теологическими новациями пришло и обновлённое понимание принципов церковной жизни:
• за основу вероучения берется Священное Писание как необходимое и достаточное основание, а Священное предание отвергается;
• отменялось разделение верующих на священников и мирян. Была выдвинута идеи всеобщего священства или «священнства всех верных», уповающих на Бога, Который лишь один может прощать людям их грехи. Пастором может быть каждый, кто уполномочен церковной общиной;
• человек, падший после грехопадения прародителей и пребывающий во грехе, может спастись только через веру в Христа;
• миряне имеют право толковать текст Священного Писания и проповедовать Божье слово;
• монастыри и монашество не могут служить образцами религиозного служения; человек должен в миру служить Богу, честно исполняя свой долг труженика — ремесленника, земледельца, учителя, министра, монарха и т. д.;
• принцип иерархичности, господствующий в католической церкви, сменился принципом выборности церковных пастырей и практикой самоуправления церковных общин.
• Большая часть церковных таинств упраздняется, кроме двух – крещения и причастия;
• Церковь объявлялась независимой от государства. Как институт религиозно-гражданской жизни она должна существовать на взносы прихожан и тратить значительную часть своих средств на благотворительные цели.
Протестантизм явился, как нельзя, вовремя. Он предстал в качестве духовного убежища для смущенной, растерянной, ослабевшей человеческой души. Его важной особенностью было то, что он не требовал от вчерашнего католика ни тяжелой и болезненной ломки внутренних экзистенциальных структур, ни расставания со своей христианской идентичностью. Нужно было лишь одно – оставаться верным Иисусу Христу и авторитетному слову Библии. Всё прочее, в том числе множество форм внешней сакральности с её традициями, обрядами, обычаями и прочим переводилось в разряд не слишком существенных, второстепенных факторов. И напротив, важнейшие принципы христианской веры, оттесненные в тень и систематически игнорируемые папами-богоотступниками, выдвинулись на передний план и вернули себе ту силу, которая у них была отнята.
Дух героического протестантизма
С Реформацией возникает особый тип религиозно-экзистенциального сознания, главным свойством которого становится «мужество быть». Пауль Тиллих так писал о нём: «Все сочинения Лютера, особенно ранние, исполнены именно такого мужества. Он постоянно использует слово «trotz» – «вопреки». Вопреки своему отрицательному опыту, вопреки тревоге, которая господствовала в тот период истории, он обретал силу самоутверждения в непоколебимом доверии Богу, в личной встрече с Ним. В соответствии с принятыми в ту эпоху способами выражения тревоги, символами того отрицания, с которым мужество Лютера должно было совладать, служили образы смерти и дьявола. Справедливо замечено, что гравюра Альбрехта Дюрера «Рыцарь, Смерть и Дьявол» дает классическое выражение духа Лютеровой Реформации и стоит добавить – того мужества доверия, что было характерно для самого Лютера, свойственного ему мужества быть. Рыцарь в полном вооружении скачет по равнине на коне в сопровождении Смерти по одну сторону и Дьявола – по другую. Бесстрашный, сосредоточенный, доверчивый, он смотрит вперед. Он один, но он не одинок. В своей уединенности он соучаствует в той силе, которая придает ему мужество утверждать себя вопреки всему отрицательному, что присутствует в человеческом существовании. Конечно же, его мужество – это не мужество быть частью» .
Тиллих не случайно обратил внимание именно на эту работу Дюрера. Гравюра «Рыцарь, смерть и дьявол» (1513) появилась на пороге исторического вхождения Европы в эпоху лютеровского поворота и стала стала классическим выражением духа Реформации. Именно за это её чрезвычайно высоко ценил не только Тиллих, но и Вильгельм Дильтей («Воззрение на мир и исследование человека со времен Возрождения и Реформации»).
На гравюре представлена образная персонификация трех сил. Во-первых, это европейский дух героического протестантизма, пробужденного Реформацией (образ рыцаря); во-вторых, сила небытия, грозящая всему сущему (образ смерти); в-третьих, демонические силы зла и разрушения, преследующие всякого человека (образ дьявола).
Сегодня гравюру Дюрера можно рассматривать не только в историческом контексте Реформации, но и как экзистенциальное, то есть сравнительно самостоятельное, самоценное и одновременно универсальное выражение духа анти-хоррора.
Дюрер изобразил сурового воина, движущегося в сопровождении зловещих фигур смерти и дьявола. Два омерзительных монстра, олицетворяющих абсолютное зло, неотступные в своем преследовании, исходящие алчным нетерпением, источают нешуточную угрозу небытия. Именно она, осаждающая дух, смущающая душу и тревожащая разум, составляет экзистенциальную подоплёку любого хоррора. Но здесь она натыкается на непреодолимое препятствие. Рыцарь отчего-то остаётся совершенно невозмутим. Он, конечно, понимает, что силы небытия – это не абстрактное нечто, а вполне конкретное зло, грозящее в данном случае уничтожением лично ему. Но почему его не объемлет чувство, ныне называемое «арзамасским ужасом», почему он не трепещет, подобно, например, царю Валтасару из Книги пророка Даниила?
Чтобы ответить на этот вопрос, вспомним, что произошло с Вавилонским властелином. В Книге пророка Даниила читаем: «Валтасар царь сделал большое пиршество для тысячи вельмож своих и перед глазами тысячи пил вино. Вкусив вина, Валтасар приказал принести золотые и серебряные сосуды, которые Навуходоносор, отец его, вынес из храма Иерусалимского, чтобы пить из них царю, вельможам его, женам его и наложницам его. Тогда принесли золотые сосуды, которые взяты были из святилища дома Божия в Иерусалиме; и пили из них царь и вельможи его, жены его и наложницы его. Пили вино, и славили богов золотых и серебряных, медных, железных, деревянных и каменных. В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского, и царь видел кисть руки, которая писала. Тогда царь изменился в лице своем; мысли его смутили его, связи чресл его ослабели, и колени его стали биться одно о другое. Сильно закричал царь…» (Дан.5,1-7). Здесь следует задержаться.
Перед нами одно из самых впечатляющих описаний переживаний человеком ужаса-к-небытию. Когда у могущественного царя колени начинают биться одно о другое, когда он обнаруживает высшую степень неуправляемости своим страхом, это говорит о многом. С одной стороны, это, конечно же, свидетельство малых масштабов личности Валтасара, его духовной слабости и даже ничтожности. Но этого открытия мало для понимания природы библейского хоррора.
В целях такого понимания обратимся еще раз к образу дюреровского рыцаря. Смерть пытается заглянуть ему в лицо, а дьявол дышит в затылок, но колени воина не бьются одно о другое. Ни малейшего признака страха нет на его лице и в его фигуре. Хоррор над ним не властен. Его поведение разительно на похоже на поведение Валтасара, увидевшего всего лишь «кисть руки, которая писала» и тут же оказавшегося раздавленным неодолимым ужасом. Очевидно дело не в приблизившейся угрозе смерти, а в чём-то ином. В чём же?
Сцена пира Валтасара – это мистерия-миниатюра с впечатляющим мистическим наполнением. В ней есть все основные компоненты хоррор-жанра – присутствие мистического начала, таинственное самообнаружение некой грозной силы, её непонятные, вселяющие страх действия, а также неконтролируемый, беспредельный ужас, обуявший главного героя. Что же было дальше?
Царь велит привести мудрецов, чтобы они перевели и объяснили начертанные слова. Все смущены, пока не появляется Даниил, человек высокого духа. И вот он-то всё и расставляет по своим местам. Он прямо говорит, что в сердце царя нет смирения перед Богом, что он оскорбил Бога, когда храмовые сосуды, предназначенные для высокого употребления, предоставил для употребления низкого. Он надругался над святынями. Его поступок – это акт дерзкого и циничного богоборчества. Он славил статуи идолов, а истинного Бога, в руке Которого дыхание каждого человека, он не прославил. Потому Бог и послал кисть руки, которая начертала роковые слова «мене, текел, перес».
Даниил раскрывает тайну начертанного пророчества. Слова на стене не сулят Валтасару ничего доброго. Это приговор о скором и неизбежном возмездии. «Мене» означает: царствованию Валтасара Бог положил конец, то есть его политическая судьба решена.
Слово «текел» обращено лично к царю, к его экзистенциальному «я»: «Ты взвешен на весах и найден очень легким» (Дан.5,26). Бог, как бы, говорит: «Ты, возомнивший себя всемогущим гигантом, думающий, что тебе всё дозволено, на самом деле есть всего лишь жалкая пушинка, которую Я решил смахнуть с лица земли».
Последнее слово «перес» означает приговор всему царству: оно незамедлительно будет разделено и отдано другим властелинам и народам. И далее мы читаем: «В ту же самую ночь Валтасар, царь Халдейский, был убит» (Дан.5,30).
То, что испытывал Валтасар, было ужасом-к-смерти, свидетельствующим о возмездии, надвигающемся на нечестивого беззаконника, поправшего святыни. Этот ужас - производная не от демонических сил, а от воздающего гнева, от карающей руки Божьей, готовой швырнуть нечестивца в инфернальную тьму. Книга Даниила рисует впечатляющую картину всемогущества Божия. И в этом её отличие от большинства модернистских и постмодернистских хоррор-технологий, нацеленных лишь на то, чтобы демонстрировать могущество одних демонических начал.
Хоррор Валтасара - не фикция. Самые страшные предчувствия богохульника оправдались с избытком. Не нашлось силы, которая бы его защитила. Власть, военная сила, политическое могущество оказались не прочнее яичной скорлупы. Мощь небытия, явившаяся в обличье хоррора, раздавила его.
Но, спрашивается, почему та же мощь, тот же хоррор не раздавит дюреровского рыцаря, этого одиночку, дерзко и вместе с тем спокойно, почти флегматично, движущегося в сопровождении инфернального эскорта? Почему две адские силы, смерть и дьявол, желающие пожрать его, ничего не могут поделать с ним? Возникает впечатление, будто невидимая, прозрачная, но совершенно непреодолимая преграда отделяет его от них.
Дюрер отвечает на эти вопросы всем смысловым строем своей гравюры. Его рыцарь не одинок в своём молчаливом противодействии адским силам, поскольку с ним Бог, обеспечивающий ему защиту, надёжнее которой нет ничего на свете. В результате смерть и дьявол оказываются бессильны. Все их надежды тщетны, и им остаётся только уныло плестись за воином, довольствуясь гнусными гримасами и ужимками.
Бог не отдаёт врагам того, кто Ему верен, ни при жизни, ни после окончания земной жизни. Рыцарь не молод, конец его земного пути не за горами, но вера в благого Господа, в своё спасение и вечную жизнь есть та главная драгоценность, которую он несёт в себе и которую у него не смогут отобрать никакие враги – ни вражеские воины, ни лесные разбойники, ни изображенные на гравюре два метафизических убийцы.
Героизм рыцаря имеет не земную, психофизическую, а сверхфизическую природу. Он опирается не на профанные и даже не на сакральные, а на исключительно трансцендентные основания бытия. От хоррора его защищает Иисус Христос. Рыцарь знает, что благодаря искупительной жертве Христа, в Которого он верует как в своего Господа, он защищен от смерти, дьявола и ада. Никто и ничто не в состоянии поколебать и ослабить его веру. В ней – залог его неустрашимости, основание его героизма. Хоррор не может дотянуться до его духа, души, разума и чувств. Рыцарь бесстрашно и твёрдо следует своим путём, презрительно игнорируя то, что исходит от двух онтологических «сверхстрашилок» - смерти и дьявола. Проводимая им операция «анти-хоррор» разворачивается вполне успешно. Так может вести себя только человек, уверенный в своей абсолютной защищённости. Его бесстрашие опирается на веру в Спасителя, распростёршего над ним Свой покров и не позволяющего и волосу упасть с его головы.
Для рыцаря его собственная кончина, где и когда бы она ни произошла, означает, прежде всего, встречу с Богом. Поэтому она его не пугает, а, напротив, воспринимается как нечто позитивное. Для него в переходе в иной мир нет ни крупицы хоррора, поскольку небытие ему не грозит. Его ждет вечное, светлое, прекрасное Бытие, которое обещано всемогущим Богом. И вера в это будущее составляет главное экзистенциальное основание того мужества, которое исходит от фигуры рыцаря.
Лютеровский поворот
Великий немецкий реформатор осуществил то, что сегодня с полным основанием может быть названо Лютеровским поворотом европейской истории, культуры, религиозности. Началась общая трансформация, коснувшаяся всех сторон жизнедеятельности западной цивилизации, в том числе социальной, экономической, политической, правовой, нравственной, художественной, философской.
Ренессансный процесс днхристианизации Европы, начало вытеснения теоцентризма антропоцентризмом встретили неожиданное препятствие. Оказалось, что в Европе существуют силы, не поддерживающие подобное вытеснение, не желающие замещения религиозности секулярностью и готовые защищать христианскую веру от нападок неоязычества и атеизма.
Сегодня, спустя пять столетий, отчетливо видно, что Реформация явилась не просто масштабной попыткой торможения процесса дехристианизации Европы, но и мощным процессом несомненного укрепления позиций христианской веры и традиций библейско-христианского интеллектуализма в западном сознании. Благодаря ей миллионы европейцев, отшатнувшиеся от католической церкви в пору её духовной стагнации и готовые стать атеистами, всё же не стали ими. Реформация явилась для них историческими вратами, ведущими к очистительному освобождению от обветшавших форм внешней сакральности. А протестантизм стал духовным убежищем, не требующим ни тяжелейшей внутренней ломки экзистенциальных структур, ни расставания со своей христианской идентичностью.
Мысль Лютера, остававшаяся в русле фундаментальных библейских принципов, сумела выйти на такое стратегическое направления, где у неё появилась возможность заняться решительным очищением системы кровоснабжения всего организма христианской церкви. Накопившиеся в ней инородные образования, в которых был избыток сакрального, но недоставало должного внимания к трансцендентному, тормозили кровоток, подрывали духовное здоровье церкви. Христианскому миру Европы требовались катарсис и метанойя. И их время пришло, они осуществились.
В этом состояла суть лютеровского поворота, в стратегиях которого не наблюдалось ни малейших признаков какой бы то ни было девиантности. При уходе от многих внешних форм католической сакральности, не было ухода от главного – от базовых библейско-христианских смыслов. Богословская мысль Реформация продолжала опираться на них. И в этом заключалась её сила, которую не могли не почувствовать и не осознать многие народы Европы, в которых пробудилась жажда чистоты веры и потребность в том, чтобы повседневная жизнь соответствовала тем нормам, которые предлагало Священное Писание.
Реформация явилась бурной, энергичной реакцией европейских народов на вторжение неоязычества и безверия в духовную и общественную жизнь. Она нацелилась на то, чтобы остановить духовную депрессию. Её интеллектуальный авангард в лице Лютера и его ближайших сподвижников прямо заявил: библейско-христианские идеи и принципы – необходимое и достаточное основание для достойного и полноценного существования человека и общества, для успешного развития цивилизации и культуры.
Реформацию вполне можно считать началом эпохи Просвещения. Но это было особое просвещение, не похожее на Просвещение XVIII века. Будучи не атеистическим, не фаустовским, а библейским, евангельским, оно принесло европейскому человеку текст Ветхого и Нового Заветов на его родных, национальных языках, вернуло ему остроту духовного зрения и духовного слуха, которые успели основательно притупиться у предыдущих поколений, не имевших доступа к Библии.
И хотя этот процесс походил на крайне болезненную операцию, сопровождался войнами, ранами, кровью, страданиями, он не был противен Богу, сказавшему: «Не мир пришел Я принести, но меч» (Мф.10,34). Лютер, много размышлявший над трагической судьбой библейских истин, писал: «Всегдашняя судьба слова Божьего — быть причиной смятения в мире… Хотеть утихомирить все эти смятения — все равно что хотеть изгнать слово Божье, помешать Ему. Потому что всякий раз, когда слово Божье приходит, оно приходит, чтобы изменить и обновить мир» . Этот мир, лежащий во зле, всегда сопротивляется такому обновлению и начинает ратовать за прежнее, привычное спокойствие. Такова одна из форм его самозащиты. Но накопившееся возмущение против чрезмерного зла, рано или поздно, прорывается и происходит это по воле Божьей. Потому продолжать ратовать за прежнюю стабильность – это всё равно, что тушить пожар соломой. легче перенести временные потрясения, чем терпеть застарелое зло, грозящее погубить все души и потерять Бога. Так учил Лютер.
С Реформацией произошло существенное расширение знаний о человеке и его духовной сути, а европейское христианство облеклось в еще одну культурно-историческую форму, обретя при этом, как бы, второе дыхание. Из-за этого даже католичество, успевшее растратить значительную долю своего духовного здоровья, заметно взбодрилось, поскольку почувствовало нешуточную угрозу со стороны реформаторов. И хотя оно не смогло остановить Реформацию, но, получив в лице протестантизма постоянного оппонента, уже не позволяло себе впасть в прежнюю духовную спячку и рутину
Иной раз можно услышать со стороны носителей секулярного сознания обвинения в адрес реформаторов: будто бы те, начав Реформацию, не довели дело до конца, не смогли должным образом преобразовать европейское сознание. Но это неверный ход предвзятой мысли. Виновны не реформаторы, а пораженная грехом человеческая природа, не могущая удержаться на должной духовной высоте и непростительно часто уступающая демоническим искушениям. Из-за них дух героического протестантизма, о котором писал В. Дильтей, не удержался на достигнутой поначалу высоте и начал соскальзывать на нижележащие ступени.
(Журнал «Человек». 2014, №5)