Глава II

               
 

                1.               

Летели дни. Как  много их с тех пор
минуло, с той безумной жаркой ночи.
Они живут судьбе наперекор
 как муж с женой, и их союз упрочен
общественной морали  вопреки,
подчинены не разуму, а плоти;
и ни какие злые языки
не навредят «племяннице «и «тёте».
Тем более, что Сонечка была
примером добродетели в округе,
и женщины из Царского Села,
старухи и ревнивые супруги
(спаси их бог от бед и от химер,
бензопилы и пыли антрацита),
учительницу ставили в пример
и bona fide? Sancta simplicitas*

Её любили в доме стар и млад.
Талантлива, скромна, шагала в ногу.
Работала серьёзно и помногу .
Моталась на занятья в Ленинград
с Виолою, верша круговорот.
Их жизнь, как Петергофские  фонтаны
Бурлила денно-нощно неустанно.
Хозяйка и её худая «жердь»,
отдавши дань науке и искусству,
спешили поскорей попасть домой,
чтобы предаться пагубному чувству.
Но не судите их, читатель мой.

Нет, истина - в любви, а не в вине.
Заботы и усталость сняв под душем,
они её искали в тишине
в беспамятстве, в каком-то полусне
три осени, зимы, весны, три лета.:
то бёдра в бёдра, то спина к спине,
то Софья сверху (снизу Виолетта),
то пахом в пах, а то наоборот,
покрепче зануздав свою подругу,
одна садилась задом наперёд,
платя другой услугой за услугу.
……………………………………
Да, повидала старая кровать –
Свидетельница доблести и срама.
А как приятно брать и отдавать
и сознавать, что ты король и дама.
Дарить любовь и рвать её плоды
в укромных уголках живого сада,
и открывать всё новые ходы
за плоскостями переда и зада.
Как будто друг для друга рождены
Они, любовь им смелость придавала.
Взглянуть бы нам на них со стороны,
когда одна другую раздевала,
подталкивая ласково в постель,
свои дары промеж даров совала,
верча ту роковую карусель.

Они пока всего ещё не спели,
но Виолетта уж была сыта.
за это время ею повертели,
играя и на память, и с листа.

Виола была счастлива вполне,
дань щедро отдавая грешной музе,
жила с ней в эротическом союзе
реально, но как будто бы во сне.
Любовь, o more, liben, love, milostch.
О сколько скрыто тайн в простейшем звуке,
страданий, счастья, радости и муки.

Я расскажу Вам, как все началось.

София была слишком влюблена,
и полагала - счастье будет вечно,
а потому-то и была беспечна,
чего-то не заметила она.
«Ну кто ж это рискнёт, разлучит их?»
Казалось ей – она всего добилась,
не думала, что вдруг настанет миг…
И всё же ученица «с такта сбилась».
Вдруг повстречала парня (ах, нет слов).

Пока что ничего не знала Софа,
не думала о разнице полов,
но в доме назревала катастрофа.

Здесь не было ни Софьиной вины,
и разве виновата Виолетта,
что каждый год со всех концов страны,
съезжаются сюда в начале лета
прекрасные Отечества сыны
почтить талант великого поэта.

И Скрипка оказалась вдруг в плену…
Да и могла ли избежать полона,
коль муза увлекла её ко дну,
перстом вдруг указав на Аполлона -
Вадима из Ростова на Дону.

Сперва она решила всё скрывать, 
ей не хотелось огорчать Софию,
но всякий раз ложась с "женой" в кровать,
душой стремилась в новую стихию.

Боясь сказать об этом прямиком,
чтоб избежать истерик и припадков,
она лгала и как это ни гадко,
встречалась с парнем от неё тайком.

Виолу было не в чем укорять.
Она была и раньше недотрогой,
Пред Сонею чиста, как перед Богом,
но душу ей не стала поверять.

Девица разумела о плодах,
но избегала речи о предметах,
которые росли в других садах.
Беда - их отличительная мета...
«бедой» считала Соня те плоды,
и эту мысль «племяннице внушала»,
но девушка не ведала беды.
Сама праматерь Ева их вкушала.

Однажды он её поцеловал
(нет, нет, она сама того хотела),
и будто бы огромный тёплый вал
её накрыл. И Виолетта телом,
верней бедром своим или ногой
вдруг ощутила тот предмет тугой;
вспотела даже вся, поворотясь
к нему будто нечаянно с опаской
прижала свой живот (какая грязь), 
и отстранилась, заливаясь краской.

И полон сладострастного огня
(как и она), моряк сказал, вздыхая:
«Любимая, ты выйдешь за меня?»
И девушка ответила: «не знаю»

Она и впрямь не знала, как ей быть,
что в жизни может стать вдруг всё иначе,
что кроме Софьи можно полюбить
кого-нибудь и разразилась плачем.

В тот вечер она долго не спала.
Тоска-печаль ей душу истерзала.
Софии она больше не лгала,
но ничего пока и не сказала:
и лёжа у неё под животом,
вкушая её сладость поцелуя,
в тот миг уже мечтала не о том
в душе молилась: «Боже, алиллуйя!»
и размышляла чаще об ином,
о чистом, и о нём тоской томима,
под утро только забывалась сном
в объятиях любви неутолимой.

Всё лето длилась эта канитель.
Уже давно вошло у них в привычку,
что завтрак подавали ей в постель,
что Сонечка с ладони кормит «птичку»,
стирает, гладит, моет, подаёт,
готовит, ходит будто за больною,
а та и вправду часто не встаёт,
а ночью, повернувшись к ней спиною,
лежит куда-то вдаль устремлена…
Рассеян взор. Глаза полны печали.
Спала с Софи, но чувства в ней молчали
Теперь, увы. «Неужто влюблена?»
Мысль эта не на шутку  испугала
Маэстро нашу. Разрушался мир,
который так упорно создавала
все эти годы. «Кто ж её кумир?»
хотела б Софья знать «того нахала»,
пыталась насладиться страстью впрок,
стремясь вести искуснее урок,
но как ни изощрённей был порок,
в садах любви лишь осень полыхала.
Тугие ароматные плоды
свисали аппетитно с тонких веток.
Маэстро билась с ней и так и этак,
вертела Скрипку вдоль и поперёк,
но та и ни туды и ни сюды,
хоть стол их и ломился от еды.
Софи читать умела между строк,
за ласками пыталась спрятать злость
и вскоре подтверждения добилась:
«племянница «призналась, что влюбилась
О знали бы Вы, что тут началось
- Да ты в своём уме? Что это значит?
Ты правду говоришь? А как же я?
- Я не могла…
Ну задала задачу.
…Я не…
-Ах, Вела, Велка, девочка моя!
… и что, тебе он сделал предложенье?
И женщина, боясь услышать «да»,
застыла, вся дрожа от напряженья,
вдруг зашипела: «Слышишь, никогда!
Да как же так?!
Да как же ты посмела?!
Да ты в своём уме ль?
Да ты… да я…»
Губами, побелевшими от гнева,
она шипела: «подлая, змея!
не знала, что тебя так тянет к блуду…»
Виола: «дотянуть бы до утра…»
София зарыдала: «с кем я буду…
ведь я тебе как мать…
- ???
- ну как сестра.
- Сестра! Ну да! - Виолу вдруг прорвало
(вот наглая-то, фу, какая грязь), -
ты как сестру три года разлагала…
и как я только дура поддалась,
поверила слезам, как это низко…
и вся эта любовь - сплошная ложь.
Ты знаешь кто ты? – ты, ты эгоистка
(обидней слов у Скрипки не нашлось).
Теперь, когда нашла себе я друга…
Не думаю, чтоб он мне не помог
избавиться от этого «недуга»
София Пална ползала у ног
и, плача, Виолетту целовала:
колени, ляжки, бёдра… Вся в слезах,
отверженная всё же не зевала.
«Сестра» менялась прямо на глазах
Виоле не хотелось ей перечить .
Заколки вынимая из петель,
София целовала груди, плечи,
живот  и, увлекая на постель,
шептала нежно: «милая, голубка,
ах, девочка моя, позволь,
позволь, любимая! Да где же эти губки?!
Ах, рыбонька, ах!» - Грудь пронзила боль, -
«Любимая, да ты пойми, пойми же,
что жить ведь без тебя я не смогу…»
А голова её клонилась ниже:
«отдать это сокровище врагу?»
София ограждала от нападок
«цветочек свой», водя тугим смычком
туда-сюда, вносила беспорядок
в девичье сердце. Девушка тайком
желала Софью. Сердце защемило
от слов и ласк: «Ах, ну пусти, пусти,
ну я прошу, оставь, не надо, милая»
А Софья рылась ртом в густой шерсти,
шепча: «дай мне, попробовать хотя бы
тебя, никто ж сейчас не видит нас…»,
пока не услыхала голос слабый:
«ну хорошо, давай, в последний раз»
«О, Господи, она мне разрешает!»
И та без лишних фраз 
от плода ароматного вкушает
«в последний раз, в последний раз, в последний раз»
Слова эти ласкают, греют душу,
сулят надежду «это не конец,
хотя в гнезде поселится птенец…»
голос Виолы: «Сонечка, послушай…»
прервал ход мыслей, Скрипнула кровать
«племянница» похоже хочет кушать,
дай «тётя» ей себя поцеловать.
Их диалог:
-ты, слышишь?
-да, голубка
«племянница», заметно смущена,
 пролепетала тихо: дай,  мол, губки.
Вместо того, чтобы ответить «на»,
София: эти?
- Те, чего пристала?
Скорее же ты (просто срамота).
И Сонечка послушно быстро встала.
Тугая грудь коснулась живота…..
………………………………….
И полны сладкой неги и истомы,
они ушли с ней в мир волшебных грёз,
целуя с жаром влажные бутоны,
бутоны золотой и черной роз;
в мир чувств, что называются любовью.
И думала ли девушка о том,
вытягивая ноги к изголовью,
приподнимая Софью животом,
вращая и подёргивая тазом,
вертясь и роясь в огненном кольце,
отправившись в погоню за экстазом,
с улыбкой сатанинской на лице;
и чувствуя ответное движенье
трепещущей стихии между ног,
что ей мужчина сделал предложенье?
О, знал бы милый, как бы мне помог
избавиться от этой скверной бабы,
которой дела нет до мужиков.
Должна же я попробовать хотя бы
избавиться от «тётиных» оков;
хотя б  узнать иную страсть, а там уж…
как повезёт. А то вернуться вновь…
В ушах звенело: замуж, замуж, замуж,
а так ли хороша уж та любовь,
что воспевают все поэты хором.
А может быть как раз наоборот.
Софи вращая тазом, как мотором,
любовнице своей закрыла рот,
и мыслей изменила направленье
пещера тотчас вспыхнула как печь,
в  которой жгли волшебные поленья,
чтоб золото из пламени извлечь.
Виола тихо, тихо застонала,
и Софья Пална, взвизгнув тетивой,
как будто бы ждала того сигнала,
как в омут окунулась головой,
подняв «крыла», (как чайка на охоте),
 гарцуя, будто ведьма на метле,
вбирала цвет и вкус, и запах плоти.
«Племянница» рвалась в объятьях «тёти»,
и шея её дёргалась в петле.



                2.

Могла ли Софья всё предугадать,
могла ли остеречь свою подругу,
когда та часто стала пропадать
по вечерам, (её тянуло к другу);
когда она хитрила и лгала,
ссылаясь на учебную нагрузку
так очевидно. Значит не могла,
хотя и не давала Скрипке спуску.
Виола стала с нею холодна 
и обретала лоск присущий даме.
Порой она теплела с холодами,
но с осени уже спала одна.

София всё гадала, как ей быть.
Та откровенно «тётю» избегала,
ложилась позже, раньше убегала,
а сердцу ведь так хочется любить.
София к ней, а та  - глаза как нож.
Та в слёзы. Видно сердцу не прикажешь.
- а я скажу, что ты со мной живёшь.
А та за нож: «всё ложь, всё ложь, ложь, ложь!»
Да ничего ты, милая не скажешь.
- Ты, гадина!
-Ты тварь!
-Змея, змея!...
Когда же эта ярость проходила,
София Павловна сама себя стыдила,
клялась, что, мол, погорячилась я,
прости меня ты, девочка моя.
- Ах, лучше б я в твой дом не приходила.
- Но ведь люблю я, как ты не поймёшь,
один лишь знает Бог, как я страдаю!
- Запомни, ТЫ, змея, всё  ЭТО ложь,
ты поняла?
Да, да! - Софи рыдая,
клялась…, - уйдёшь, я не переживу.
Любовь мне просто голову затмила.
Я вижу и во сне и наяву
тебя одну, ох Виолетта, милая.
Ты умная , ну можешь ты понять,
что от любви к тебе я вся сгораю.
Ты ж даже не даёшь себя обнять,
и гонишь, гонишь, гонишь, гонишь к краю.
Сболтнула я в порыве зла, в пылу.
Скажи, ну почему ты так жестока? –
Теперь она валялась на полу,
у ног её. Глаза лились потоком:
- взгляни ты на меня, я вся в огне
(София Павловна была близка к припадку)
Виола:
так, ты всё сказала мне?
Пойми же, наконец,  мне это гадко,
пойми, пойми, пойми. Я не шучу.
Оставь меня совсем, я так решила.
Я завтра же к Вадиму улечу,
сказала…
Я достаточно грешила.
Я больше не могу, и не хочу.
Знай, Сонечка, тут слёзы не помогут.
А за любовь я дружбой отплачу.
А хочешь потерпи ещё немного.
- Не покидай меня, не жги мосты.
Да, пусть я до мозга костей порочна,
но для меня на свете – только ты,
уж это знаю я и знаю точно.
Ты хочешь замуж, ладно, я сдаюсь.
Я не могу убить в тебе желанья,
но только, моя девочка, боюсь
тебя постигнет разочарованье.
Хочу, чтобы ты помнила о том,
когда ты  вдруг устанешь от Вадима,
что здесь твоя семья, что здесь твой дом,
что мне ты как всегда необходима.

И что я буду делать здесь в стенах
одна аки голодная волчица?
- жить прошлым и любить лишь только в снах,
и ждать, когда Виола постучится.
Не покидай ты насовсем очаг…
Тебе принадлежит по-праву тоже, -
София с блеском, вспыхнувшим в очах,
став тотчас деловитее и строже,
сказала: ну как плату за грехи
оставь себе столичную прописку…
в лицо пахнули тонкие духи.
Хозяйка к ней стояла очень близко,
дыша тревожно. Бесноватый взгляд
сверкал, и был хоть тёплый, но колючий,
казалось, говорил: на кой те ляд
тот муж, ведь без него намного лучше.
Моя любовь, она ведь так чиста.
Да разве ты её не испытала
(о, неужели нет на ней креста).
Глаза её – алмазные кристаллы
сверкали вновь и вновь…
и Виолетта как-то сникла, сжалась,
почувствовав внезапно то ли жалость…
а может быть и вместе с ней любовь.
Она невольно к женщине прижалась,
за плечи обнимая Сатану,
но встрепенулась, вдруг обеспокоясь,
и проглотила нехотя слюну,
когда Софи развязывала пояс.
Поймала мысль: «но я ведь не причём,
я ничего не трогаю руками» -
водила будто лазерным лучом
зрачками над янтарными сосками.
Готовые сорваться с языка
слова о добродетели и грязи
застряли в кружевах ажурной вязи…
О, Господи! Она же так близка…
За грудь схватила сладкая тоска.
Она влекла куда-то не туда
«А может быть… меня убудет что ли?
Но я ведь говорила «никогда…»
Желанье снова уступало боли.
В душе Софи надежда и отчаянье.
Боясь спугнуть едва возникший клёв,
она хранила гордое молчание.
О, это было пение без слов
Взгляд пробежал по девичьему стану,
готовый просто рухнуть с высоты
и ринуться, как кошка на сметану,
распять у «электрической плиты»,
и обложить принцессу тяжкой данью.
«О, Господи, мне кажется она…»
Хозяйка вся застыла в ожиданье, 
почувствовав, как лопнула струна
на плоскости зачаленного грифа.
София осторожно, как могла,
сняла крючки, затем тесёмки лифа
и ласковой ладонью провела
по нежной коже, по спине, по шее,
вся млея от любви и от тоски:
«да разве же надеялась в душе я,
что будем с ней до гробовой доски?»
Но чувства никогда не покидали,
что жребий всё же выпадет «ему»
Скрестились взгляды.
- Хочешь я сниму…
И тут глаза Виолы увидали
вуаль и золотую бахрому.
Да можно разве выдержать такое, 
и как понять воистину, где зло?
Виола ощутила под рукою
волнующее мягкое тепло
и внутреннее страстное томленье.
Утратив над собой контроль и власть,
она вдруг опустилась на колени
пред Софьей и беспутству предалась.
Забыв и лейтенантские погоны,
и встречи, и прогулки при луне,
«племянница» молилась Сатане,
держа в ладонях голову Горгоны.
Другая увлекла её стихия.
Нева, казалось, повернулась вспять.
Виола отдала себя опять
чудовищу по имени София.
Гуляла по запущенному логу
и думала: «да, я опять грешу»,
и тщетно про себя молилась Богу:
«уйми меня, Спаситель, я прошу»
Притом она совсем не замечала,
что предалась опять оным делам.
А сердце, её сердце так стучало,
готово разорваться пополам.
Ей истину сознанье открывало:
«прекрасное столь, быть не может злом»,
и жадно с жаром в губы целовала 
то «чудище», прижав его челом.
Пыхтела, словно яхта под парами,
забыв про всё то, в чём себе клялась,
и рылась, рылась, рылась, рылась в сраме,
похоже "мужежаждница" сдалась
пороку. Но не ясно в чём злодейство.
В чём провинилось это «божество»?
Пусть души их чарует колдовство.
Пусть жжёт сердца огонь прелюбодейства.
Пусть пробуют напиток. Пусть дерзают.
Коль жажда - её лучше утолить.
«Ах!» Пленница страстей смычёк вонзает,
стараясь плод кокоса распилить.
Как скальпель искушённого хирурга,
вскрывал нарыв, души недуг леча,
так тот напев боль заглушал, звуча,
как старый вальс «Прощанье с Петербургом.
И женщина стоящая внимала
с мечтой очаровательной ему,
и, глядя вдаль, сосуды вынимала
из лифчика рукой, по одному.
Высвобождала алые бутоны,
венчавшие роскошные плоды,
и, слыша Скрипки сдавленные стоны, 
уверенно она брала бразды…
а сердце, её сердце так стучало,
готово было выскочить оно.
Виола ничего не замечала,
поглаживала пальцами руно,
ласкала, продолжала целовать и ...
и думала: « кто управляет мной»
подталкивала женщину к кровати,
захлёбываясь страстью и слюной.
……………………………………
Рапсодии чарующие звуки
сопровождал негромкий скрип пружин.
Гнетущее предчувствие разлуки
 ушло. Внезапно мощный Джин,
сидевший в заколдованной бутыли,
стал умолять его расколдовать.
«Ах, милая Виола, это ты ли?
Как хочется тебя поцеловать,
любимая…(ей хочется всё сразу),
желанная , открой свои красы»
Виола поддалась её экстазу,
она приподнялась, сняла трусы,
безропотно желаньям уступала,
воспринимала действо как во сне,
шепча: «моя хорошая, дай мне
себя…»Ну всё, пиши -  пропало.
Виола ощущала на спине,
на заднице горячие ладони
и пальцы расторопные мадам
(она лежала задом к примадонне):
«бери, бери, я всё тебе отдам,
Гусыня-Леда, наслаждайся вволю,
пока не отвезла я журавлю
сокровища…» И стало жаль Виоле
маэстро. «Я по-прежнему люблю…»
Взволнованная ласками «голубы»,
заглаживая будто бы вину,
Виола целовала Софью в губы,
всё дальше проникая в глубину,
всё дальше продвигаясь такт за тактом
и воя как собака на луну…

Маэстро занялась последним актом,
скользя челом по чёрному руну.

Приятно нам о том повествовать.
Что может быть милее женской ласки?
Однако уже близок миг развязки….
О, если б говорить могла кровать.
Она бы нам такое рассказала…
О том, как любострастная жена
невесту молодую истязала,
как очи закрывала пелена
губительного чувства им обеим;
и души их кипели как в аду,
как девушка, всё более слабея,
стонала в лихорадочном бреду,
сжимая свою чувственную ношу
«я видно никогда её не брошу…»

Не просто излечиться от болезни,
когда ваша душа поражена.
Уж больно эта страсть  бала сильна.

Подруги приближались прямо к бездне.

Сознанье подчинялось зову плоти,
и логике, рассудку вопреки.
Виола отдавалась своей «тёте»,
беря её. И хохоча смычки
вонзались плоскостями в струны-чаши,
как жала ядовитых  гибких  змей.
Всё закружилось в роковом шабаше.
И буря становилась всё сильней.

Увы, это была не их вина.
Любовь для них обеих стала сводней.
Всем этим балом правил Сатана.
Они уже достигли Преисподней.
За нею, как известно Рай и Ад.
Конечно же они стремились к Раю.
Софи, ища во тьме губами клад,
шептала: «о, я заживо  сгораю»,
- хрипя во тьму: «о, Боже, помоги!»
Молилась Сатане, молилась Богу.
А яростный огонь из врат тугих
лишь только в Ад указывал дорогу.

Они молились: Боже, не оставь
своих детей беспутных и порочных….
О, дорогой читатель мой, представь,
таких бифштексов, розовых и сочных,
ты не закажешь в ресторане. Ах!
Почувствовал, как грудь твоя забилась?
Да и плодов таких, как в их садах,
возможно тебе есть не доводилось.
Представь, как наслаждаются они
бесстыжие, не знающие меры.
И кажется лишь руку протяни
и рви, но то плоды химеры.
А жизнь до невозможности проста.
В ней больше не поэзии, а прозы.
…………………………………….
Что ищут воспалённые уста
во влажных лепестках махровой розы,
узнать, поди, не всякому дано.
Где то зерно,
плоды какой идеи
скрывает золотистое руно
за складками роскошной орхидеи?

Виоле было грустно и смешно.
Теперь она поверх Софи лежала.
Лицо гримасою искажено.
Никто не видел, как оно дрожало.
Из недр приходящие сигналы
по темени стучали молотком.
Страсть женщин поглотила целиком.
Был близок, очень близок миг финала.
Виола это чувствовала, знала, 
что снова потерпела пораженье,
но в тот момент решила «ну и пусть».
Приятное и мягкое скольженье
стирало и рассеивало грусть.
Она уже не помнила Творца,
лишь с трепетом теперь ждала конца,
когда душа вспарит, достигнув пика,
и, наконец, спадёт тот адский зной,
что превращает их в единый слиток
не ведая ещё любви иной,
теперь, после мучительного торга
с собой, она, пьянея от восторга,
и взвизгнув, будто порванной струной,
прижалась к горячо любимой «тёте».

Представьте Вы себе стрижей в полёте.
В глазах рябит от быстрых выкрутас.
Вот также трудно описать экстаз.
Кружится всё, кружится голова,
и кажется, Вам вот он конец света.
Что гостья?, но София  готова
за этот миг погибнуть как Джульетта.
Да можно ли так просто всё забыть,
то, что  в тот миг одна другой дарила?
Решив вопрос свой «быть или не быть?»
Виола, боже, что она творила!?
………………………………..
Всю ночь подруги не смыкали глаз.
Страсть, клокоча, лилась из пор из клеток.
Они любили, как в последний раз.
Вертелись, извивались так и этак.
То грызли, рвали тело на куски,
то, как птенцы, дрожа, к друг дружке жались.
Клялись любить до гробовой доски.
И всё же, наконец, не удержались, 
сплелись в тугой комок, как две змеи,
всё перепутав – блюда и напитки.
Им пели кенаря и соловьи.
И было райской музыки в избытке.
И где был Рай, где Ад – не разберёшь.
Меж ними больше не было границы.
Обеих опьяняла эта ложь.
Их, губы, руки, ноги, поясницы
слились в замысловатый натюрморт.
Им выли звери, подпевали птицы.
Мотая гривой, ржали кобылицы
пока не зазвучал сплошной аккорд 
грудным, агонизирующим стоном,
похожим на истошный вопль в ночи.
Они сгорели вдруг,  как две свечи 
и разом… в назидание Платонам.