"Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!"
Когда мне пришлось увидеть Евтушенко – великого поэта - вживую, я был радикально недоволен. Я был до судорог души обижен в своих самых чистых чувствах.
Не поймите меня неправильно. Просто у каждого человека есть свой мысленный задник, угол, душевная изнанка, которая его спасает. Эта изнанка должна быть идеальным оплотом, абсолютной опорой против мерзостей повседневности. Во время службы моей изнанкой были стихи щестидесятников, не в последнюю очередь – великого поэта Евтушенко.
Каждый на чем-то или на ком-то зацикливается – это опасное занятие, которое может далеко завести. Не верьте, что солдату нужно лишь выспаться и наесться, чтобы обрести счастье – у солдата тоже есть душа. Ежедневные лишения умаляют запросы до лютого примитивизма, но только душевная изнанка сохраняет внутреннее равновесие.
Нельзя вечно думать о доме, да и дом – понятие растяжимое. Ностальгия принимает под конец столь масштабные формы, что умещает в себе чуть ли не всю прожитую жизнь, расцвеченную радостным ожиданием возобновления. Возобновление и сама жизнь окажутся неминуемой ложью, но приходится за что-то держаться.
Я не оставил на воле очеловеченной любви, я уходил злым и отчаянно-незахмелевшим, все поругав и порушив. Я отходил ко сну грязным, выспренным и чудовищно опустошенным, и спасался музыкой и поэзией.
До этого я нисколько не увлекался поэзией, ничуть в ней не разбираясь. А тут за полостями интеллектуальной пустоты – она мне приоткрылась. Разумеется, выборка была нерепрезентативна. Я называл в письмах поэтов, и мне присылали их стихи – переписанными от руки, или вырезанными из замшелых книжек. Что-то я отбрасывал, а что-то старательно заучивал за непроницаемостью повседневных построений. Стихи спасли мне душу, и Евтушенко спас.
Признаться, мне больше нравился Вознесенский. Более того – мне безумно нравился Вознесенский. То было время великих свершений – мой товарищ ссался кровью после строевой, а я читал ему «Ностальгию по настоящему», услаждая глотку прохладной водой из смрадной бездны столичного водопровода.
Но Вознесенский умер, а Евтушенко был жив! Желание соприкоснуться с живым кумиром - все равно что увериться в достоверности своей душевной изнанки. Увериться и неминуемо разочароваться.
Он выступал в Дворце Культуры, собрав наполненный зал поживших воздыхателей. Когда он возник в подсвеченной сцене – я подумал о витрине и манекене. От Евтушенко оставался лихой чуб, и немножко - голос. Старость не только делает человека дряхлым и некрасивым – она делает его банальным. Зал восторженно рукоплескал подсвеченному динозавру с протезом гуманизма, пока тот лирико-ностальгически возмущался вводом войск в Чехословакию. Зал рукоплескал, а во мне умирал кумир, и с презрительным треском – который уж раз! – рвалась душевная изнанка.