Мальчик-муравей.
Потертый мир…Разум двоится.
Потрепанный, грешный, на грани войны.
Потертый мир…Я собрал по крупицам.
Бесполезны, испуганы, загнаны
Мы.
Потертый мир…Солнце садится,
Аккумуляторы к черту никому не нужны.
Клетки разобраны, у колес новые спицы,
Дети – цветы, цветы жизни больны.
Проклятым до бесконечности:
Мои песочные часы уже не держат легионы Сахары.
Сахаром на зубах, роем рвы;
Фанфары, автографы, карнавалы, швы.
Мы.
Мы переносим на себе останки повстанцев
И забываем лица своих отцов.
Королева устала, но кружится в танце,
В танце забытых немых голосов.
Солнце горело. Он ступал по раскаленной асфальтной дороге своими маленькими босыми ногами. Земля дрожала там, где его мозолистые детские ступни касались шершавой горячей поверхности автомагистрали. Воздух дрожал там, куда он бросал свой не по-детски суровый яростный взгляд. Мальчик сжимал правую ладонь так сильно, что она побелела. Его грязный кулачок стрекотал, как целый полк цикад. Июль делал свое дело, заставляя живность притаиться в тени, а мальчик, как ни в чем не бывало, шел уверенной походкой на запад.
Он был невысокого роста, одет в выцветший старенький серый свитер, изначальный цвет которого невозможно было определить, поверх которого он нацепил пыльное красно-желтое пончо, и в широкие темно-синие штаны, подпоясанные армейским кожаным ремнем с большой пряхой. Через плечо у него была перекинута большая пастушья сумка, в которой, как однажды сказал сам мальчик, лежала «тысяча мелочей», а голову его гордо венчал картонный шлем. На вид ему было около 10-12 лет. В левой руке мальчик держал палку. Не какую-то палку, как у стариков, чтобы идти было легче, и не боевой шест, чтобы отбиваться от волков и плохих людей. Нет, это была самая обычная палка, скорее даже прутик, с которым обычно носятся все мальчишки его возраста. И, несмотря на всю серьезность его взгляда, его образа мышления, хорошо поставленную речь, больше подобающую проповеднику или библиотекарю, он оставался самым обыкновенным ребенком. Ну, почти самым обыкновенным.
Мальчик шел по Большой асфальтной дороге, сколько себя помнил, то есть все свои 10-12 лет, и конца и края ей не было видно. Дорога была, когда он родился, дорога будет, когда он умрет. Каждый дурак знал эту простую истину. Другое дело, никто не придавал этому значения. Да и это было ни к чему, людей занимали совсем другие заботы, не было времени на то, чтобы забивать голову всякими пустыми мыслями. Особенно, когда на улице стояла такая жара. Земля была совсем мертвая, потрескавшаяся, с глубокими порезами, израненная палящим светилом, она выглядела так, будто кто-то ударил тяжелой кувалдой по плитке на полу в туалете какого-нибудь дешевого придорожного отеля. Иногда, конечно, попадались оживленные места, такие, как та невысокая покосившаяся постройка, что виднелась впереди на горизонте. И ничто не отличало бы ее от прочих забытых людьми убежищ от непогоды, если бы не густой уносящийся высоко вверх дым, который валил из чугунной трубы, торчавшей из кирпичной стены. Дым. Средь бела дня. Мальчик знал, что там наверняка кто-то есть, он понял это еще за долгие часы отсюда и поэтому целенаправленно держал свой путь в столь жаркий час.
Когда ты в жизни не знаешь ничего, кроме дороги, все твои пожитки, вещи, все твое добро постоянно находится при тебе. Скарба, по определению, не может быть много, только самое необходимое, только то, что можно унести на себе или в повозке, при определенной доле удачи, запряженной каким-нибудь парнокопытным животным. Если повезет. Или хорошо, когда ты не один. В компании всегда легче. Людям свойственно сбиваться в группы, собираться вместе, быть чем-то большим – командой, отрядом, семьей, наконец. Люди делятся тем, что находят в дороге, обмениваются тем, что принесли с собой, заботятся друг о друге. Но самое ценное, в том случае, если ты путешествуешь на своих двоих, - это хорошая обувь. Пара добротно сколоченных башмаков с крепкой подошвой, из настоящей прочной кожи, ценится у номадов гораздо больше, чем крыша над головой. У мальчика же не было ничего, кроме старой потрепанной матерчатой пастушьей сумки и «жужжания» в кулаке. Ничего, кроме взгляда, повидавшего многое на своем коротком веку, но навсегда превратившего глаза мальчика в глаза взрослого мужчины, и четкого намерения добраться до дымящей трубы. Он почти никогда не снимал своего пончо и не любил мыть ноги. Ему нравилось ощущение непрерывного движения всего сущего, постоянное присутствие пыльной дороги между пальцами ног, единение с тропой.
Около четырех часов дня мальчик добрался до длинного каменного здания, обшитого деревом. Точного времени он не знал, но ощущал себя именно на четыре часа дня. Да и солнце было еще высоко. Сооружение было обшито деревом целиком, кроме той стены с чугунной коптящей небо трубой, которую мальчик видел издалека. В воздухе не было ни звука. Он приблизился к дому осторожно, затаив дыхание. Мальчик не боялся того, что может встретить, напротив, он не хотел напугать здешних обитателей своим внезапным появлением. Мальчик обошел здание, несколько раз. На заднем дворе висели веревки, но никакого белья на них не было; на сухой, потрескавшейся от бешеной жары, не дающей покоя всему сущему уже долгие дни, земле в кучу друг на друга были свалены ржавые обломки автомобилей, сломанные музыкальные инструменты, какие-то засаленные тряпки и лоскуты, выцветшие пластиковые лейки и канистры, рамки без фотографий с разбитыми стеклами и прочий хлам, который в некоторых уголках, где бывал малыш, вполне могли принять за настоящие сокровища. На самой вершине этой самодельной громадины гордо возвышался воткнутый в нее кем-то огромный пляжный зонт, который был больше похож на флаг альпиниста, покорившего горную вершину. В зонте были прорехи, где-то он был заштопан, можно было увидеть неаккуратные швы, выполненные прочной нитью или леской. Тем не менее, он добросовестно защищал от солнца загон, построенный из лыж, вкопанных в землю достаточно давно, судя по их поверхностному осмотру, автомобильных покрышек и массивных ветвей какого-то старого поседевшего, как показалось мальчику, дерева. В загоне нежились в грязи свиньи. Пять больших и три маленьких. Всего восемь. Мальчик знал это. Он умел считать. Рядом лежал небрежно брошенный на землю резиновый шланг, который тянулся к колонке с водой. Мальчик набрал воды во флягу, которая висела у него на поясе, потом подошел к загону и встал одной ногой в грязь. Проделав все это, он обошел строение несколько раз, глядя исключительно себе под ноги. Он перестал оставлять грязевые следы на сухой земле, которая стала для него холстом, еще после первого обхода, но обновлять свою импровизированную кисть не стал. В воздухе пахло глиняными статуэтками и суховеем. Мальчик остановился у двери в дом и стоял так на крыльце какое-то время, но никто так и не вышел его встретить. Тогда он толкнул двойные двери и шагнул в темноту.
Здание оказалось питейным заведением, на удивление блестевшим от чистоты. В остальном оно ничем не отличалось от себе подобных: низкие потолки, длинная барная стойка, лампы в абажурах, которые свисали с потолка и лишь немного подсвечивали комнаты, бильярдный стол с грязным потертым атласным зеленым сукном, в центре которого в специальном треугольнике лежала всего половина цветных шаров. Немногочисленные деревянные столики, на некоторых из которых стояли стеклянные пепельницы или жестяные ведерки-плевательницы, также заполняли пространство салуна. На стенах обитых деревом висели фотографии каких-то людей или картины с живописными пейзажами былых времен. У каменной стены располагался камин, в котором был подвешен котелок с булькающим вкусно пахнущим жаренным мясом и хвоей варевом. Не обошлось и без чучел разных животных. У самого потолка висел странного вида объект, служивший, без сомнения, гордостью интерьера. Передняя часть его представляла собой скелет то ли крупной птицы, то ли крылатой ящерицы, в то время как хвостом и лапами ей служила задняя часть макета какого-то самолета. Мальчик не видел вывески с названием при входе.
- Привет! – вдруг сказал резкий скрипучий голос из темноты с той стороны, где стояла барная стойка.
- Добрый день, - поздоровался мальчик.
- Ты один, пацан? – снова раздался голос.
- А ты один? – ответил малыш так, чтобы его было слышно во всех углах комнаты.
- Нет…, - чуть заколебавшись, ответил ему хозяин дома, - тут еще Робин. Славный малый, - однако, никого там не было.
Мальчик прошел мимо чучела лося, стоявшего слева от входных дверей, и, еле взобравшись на высокий стул, уселся за барную стойку, за которой стоял говоривший с ним человек, бросивший:
- Как тебя зовут, малец?
Мальчик долго сверлил его своим многозначительным взглядом, а потом сказал:
- Приятель.
- Приятель? И все? – удивился его собеседник.
- Да, - невозмутимо ответил мальчик.
- Ну, Приятель, так Приятель. А я Харрингтон, - гордо заявил седовласый бармен с длинными усами и худым вытянутым лицом, - Вот, у меня даже на куртке написано, - он показал мальчику этикетку на вороте и заулыбался, обнажив свои крупные лошадиные зубы.
- Очень приятно, сэр, - весело сказал Приятель.
Бармен сощурил глаза, но искренне улыбнулся:
- Друзья зовут меня Хоб.
- Очень приятно сэр Хоб, - так же весело произнес мальчик.
- Что же тебя привело сюда, Приятель? – спросил Харрингтон, продолжая вытирать серой сухой тряпкой керамическую тарелку с трещиной. Он делал это, когда мальчик только шел к его заведению, и будет делать это, когда мальчик его покинет.
- Дорога, - многозначительно сказал владелец матерчатой пастушьей сумки, ткнув указательным пальцем в лицо Хобу.
- Хочешь, чтобы я тебе налил, а, пацан? – поинтересовался тот, проигнорировав жест мальчика, - Боюсь, ты еще слишком мал для того, чтобы пить.
- У тебя есть мед?
- Мед? – нахмурился невысокого роста владелец седых шерифских усов.
- Да, - сказал Приятель, - Пчелы, соты и мед.
- А, ты про это…да, сейчас посмотрю, - Харрингтон отложил тарелку, которую так старательно вытирал последние несколько лет, и повесил полотенце себе на плечо. Тряхнув длинными волосами, связанными в хвост, он открыл крышку погреба и спустился вниз по деревянной самодельной лестнице, предусмотрительно прихватив с собой керосиновую лампу.
Мальчик слез с барного стула и направился в самый дальний угол единственной комнаты, к музыкальному автомату. Это был старый аппарат, который начинал играть выбранную композицию после того, как в него закинут пару монеток. У мальчика монеток не было, но он знал, что у Хоба они есть. Тем не менее, автомат стоял весь в пыли, без каких-либо признаков жизни. Мальчик стал нажимать на кнопки, но ничего не происходило. Он обошел его вокруг, постучал по задней крышке, но и это не помогло.
- Он уже много лет как сломался, - раздался покашливающий хриплый голос Харрингтона, который вылез из погреба с корзинкой для мальчика и стоял, оттряхивая свой черный фартук от пыли:
- Я все пытался починить его первое время, наладить с помощью разных умельцев, да не вышло, а сам я не люблю в железяках копаться, не мое это - грустно сказал он, опустив свои кошачьи глаза в пол.
Тогда мальчик улыбнулся шире прежнего, подошел к Хобу и протянул ему жужжащий кулачок.
- Что это? – удивился бармен.
- Сердце, - сказал Приятель, раскрыв ладонь. На ней лежала маленькая серебристая блестящая коробочка, которая мурлыкала в руке мальчика, как крошечный довольный котенок.
- Я не понимаю, - сказал Харрингтон, - Что это?
Тогда мальчик резко развернулся вокруг своей оси и рванул к музыкальному автомату, шлепая босыми ногами по деревянному полу, залез за него так, что были видны только грязные розовые пятки, и через две минуты уже стоял рядом с Хобом, широко улыбаясь. Бармен медленно, нерешительно направился в ту сторону, откуда доносились почти забытые, но такие родные звуки мелодии, которую он слушал, будучи еще ребенком. Его глаза слезились, рот открывался и закрывался, не издавая ни звука. Старому Харрингтону казалось, что он вот-вот упадет, что ноги не удержат его, подогнутся в коленях, и он рухнет на пол, а когда очнется, музыки уже не будет. Но они держали. Хоб шел медленно, забыв обо всем на свете, боясь оторвать взгляд от автомата, чтобы ненароком не спугнуть чудо, которое происходило наяву в его собственной таверне. Он не выдержал и закрыл глаза, полностью отдаваясь музыке, в последнем, как ему казалось, решительном рывке той отваги, на которую он только был способен, но ничего не произошло. Вернее, не произошло ничего и в то же время все. Харрингтон не выдержал и засмеялся чисто и заливисто, как ребенок. Он повернулся туда, где стоял Приятель. Корзинка была пуста. Мальчика тоже не было. Слеза скатилась по его худой впалой щеке:
- Сердце, - прошептал Хоб и закрыл глаза.
Мальчик шел дальше по дороге. Вышел он от Харрингтона когда уже смеркалось. Но малыш не переживал, он просто шел и ждал. Когда на небе стали зажигаться звезды одна за другой, по обе стороны от мальчика, а путь он держал по самому центру остывающей асфальтной дороги, стали проноситься светящиеся золотистые сферы, которые летели мимо, дальше по направлению его движения. Это зрелище было похоже на посадочную полосу, подсвеченную электрическими огнями в ожидании заходящего на посадку самолета. Мальчик знал, что они появятся. Сотни, тысячи, сотни тысяч светлячков, летящих туда, куда так спешил и он сам. Вперед.