Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1" http://www.proza.ru/2014/09/25/740
Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 4" http://www.proza.ru/2014/10/07/477
V
Так пошли дни.
Каждый из них был не похож на другой, и все же неуловимо похож. Это потому, что каждый был открытием и неожиданностью.
Алесю было противно от нового положения: чрезмерной нежности родителей, несуразных обычаев дворца и неосознанно гордился этим, поскольку он был подросток, поскольку ему уже, как каждому подростку, хотелось утверждать свое "я".
Родители, может, и не зная этого, выбрали удобное время. Незаметно из него делали не то, что он хотел, а то, что хотели другие.
Поднимали его в семь часов утра. Почти, поздно, поскольку в Озерище вставали раньше, и он чаще всего добрую половину часа лежал без сна.
Алесь лежал, каждый раз новыми после сна глазами рассматривая голубые стены комнаты. Над его головой, в углу, плыла куда-то древняя копия с божьей матери Кутеянской: маленький горький рот, "нос не короток", длинные глаза с такой добротой и тоской, что иногда, особенно вечером, хотелось плакать, глядя на них. Рука прижимает ребенка, похожего на маленького мудрого старика.
По старому преданию, эту икону написал, посхимившийся, восемьсот лет тому назад воевода Глеб, такой далекий предок Алеся, что и вообразить было страшно. Мечом приводил в христианство жителей Суходола и Ршэ, был в этом старании к вере чуть ли не суровее мстиславского собрата, Волчьего Хвоста, и, видимо не выдержала душа безвинной крови недавних братьев по Перуну, потому что бросил Глеб меч и бросил воеводство и, под именем Анфимия, пошел на черный постриг и вечное молчание. Икон таких написал две - одну для монастыря, другую - сыну (она теперь висела у старого деда Загорского).
А та, что висела тут, была копией шестнадцатого столетия. Делал также Кутеянский мастер, Ипатий. Висела и, даже с некоторым удивлением, смотрела на кровать с покровом, на конторку черного дерева, на блюда с незабудками (коренья их придавили куском мрамора, цветы встали и стояли над блюдом сплошной голубой шапкой).
Алесь знал, что за первыми дверями светлый коридор второго этажа, что другие двери ведут в ванную комнату, а потом в комнату для занятий, что он может всегда спуститься из той комнаты в библиотеку, что все это для него, и этот пространство пугало его.
В семь по всему дому били часы. Надо было зажмурить глаза. И тогда в спальню заходили два человека: немец-гувернер, герр Фельдбаух, толстый плешивый и очень живой, и крепостной дядя, Халимон Кирдун, по прозвищу Голенище, человек очень хороший и очень мрачный, наверняка, по той причине, что его жена была необычная красавица. Алесь сам слышал от дворовых, что Халимону давно стоило бы ее побить. Но Халимон, видимо, по доброте, все никак не мог решиться на это.
Потому, наверняка, и мрачнел.
Алесь знал, что немец начнет речь по-своему, и не пугался этого. Просто удивлялся, как быстро становились понятными чужие слова. Как будто выплывали из далекого, когда-то родного, а потом забытого сна. Будто давно знал, а потом на минуту забыл. Так оно, в конце концов, и было, поскольку к семи годам он не знал других языков, кроме французского и немецкого. И вот теперь жадно, со свежей головой навёрстывал.
Немец катился к кровати, как шар, и сразу начинал рокотать что-то, понятное только с пятого на десятое, но приятное:
- Oh, dieser kleiner Pennbub! Alle sind schon auf, kleine Voglien singen dem Herren Gott ihre ewige Ruhmlieder, nuch. Der schlaft aber immerfort und wei.t nicht einmal -Morgenstunde hat Gold im Munde, nuch? (1)
Это был, на его мысль, самый приличный стиль разговора с дворянским ребенком. Фельдбаух - сын богатого бюргера - окончил гимназию и первый курс университета в Геттингене, но потом родители обеднели, и сын поехал искать счастья в неизвестное Приднепровье. Тут он служил уже десять лет, из них последние шесть - у Загорских. Его не отпустили даже тогда, когда Алесь попал на дядькование. Заскучав по работе, он теперь нагонял, хоть, чего бы это ни стоило, заставить ученика за какой-то год хорошо говорить по-немецки.
Фельдбаух делал резкое движение полой халата, будто закутывал римскую тогу.
- Schon gut. Mach dich drau zu waschen, mach dich Mutti zu begru.en, mach dich an die Gottesgabe, - ja an die Bucher doch, wenn der Furst zu keinen dummer Fursten werden will, nuch? (2)
...Алеся поднимали, вели в ванную комнату, и там, под присмотром немца, Кирдун обливал хлопца водой и растирал. Кирдун ревновал панича и потому все время ворчал под нос, браня Фельдбауха, которому, невесть зачем, дали право наблюдать за туалетом, как будто бы он, Кирдун, делал это без немца значительно хуже. Кирдун сопровождал некогда пана Юрия за границу и потому знал несколько немецких слов.
Немецкий язык его оскорблял. Спросит, бывало, Кирдун, надо ли нагреть ли ему ванну для ног, а немец отвечает:
- Das ist mir Wurst (3) .
Просто черт знает что! Не язык, а свинство! Все равно ему, видите, горячая ванна или колбаса...
Чистого и причесанного панича одевали в узкие брюки (псевдонародному гарнитуру дали отставку в конце первой же недели) в свободную белую сорочку с открытым кружевным воротом и вели на балкон, особенно светлый от снежных маркиз. Тут за чайным столом ждала мать и, в высоком кресле, удивительное существо - двухлетний брат Вацек, какой смешно таращил на Алеся серые наивные глаза.
Мама целовала Алеся в висок, держала за подбородок узкой, до смешного, маленькой рукой, спрашивала - изредка по-французски, чтобы приучился, - как спал.
- Бьен, мадам, - отвечал он, так мучительно подбирая слова, что даже малому Вацеку становилось смешно.
Ели овсянку с молоком, яйца всмятку, тартинки с маслом и сыром, творог и мед. Взрослые пили кофе, дети - чай. Являлся из объезда отец, загорелый, смешливый, сыпал шутками.
В рекреационной ждали уже Фельдбаух и швейцарский француз monsieur Jannot (этому, как наиболее избалованному, позволялось завтракать в своей комнате). И тут начиналось страдание не страдание, а что-то вроде упрямого сражения. Людвиг Арнольдович бился с Алесем над немецким и латынью плюс математика и история, monsieur Jannot - над французским плюс риторика и красивая письменность. Смеха стоило посмотреть, как они старались.
Час шёл за часом. Алесь благодарил бога за то, что англичанина и учителя государственного языка отец обещал пригласить только осенью, когда продаст урожай. Иногда слова трех языков путались в голове у хлопца, хотелось только одного: чтобы нынешний урожай был плохой. Но он сразу вспоминал Когутов, и ему становилось стыдно. А если бы даже и плохой урожай. Нет, его, Алеся, уже ничего не спасет... Все равно старый Загорский поможет, у него денег граблями греби. От этих мыслей его отрывал вдохновленный голос герра Фельдбауха, в котором звучали неожиданные для немца басовые ноты.
Гувернер стоял перед секретером в позе Гракха на форуме: рука вытянута кверху ладонью, большой палец отставлен в бок. Лицо заносчивое. Брюшко вперед. Это он громил безбожных римлян, что наделали столько вреда немецкой отчизне:
- Eben darum stur-rzte sich German Cherusc einem Lowen gleich auf den gr-raulichen Varus, den Fuhrer der ver-rfuhr-rten Romanier. Und Teutoburger Wald wurde zum Fellde der deutschen Ruhmheit (4).
"Как это лес мог стать полем, - думал несчастный ребенок, - вырубили его немцы, что ли? Возможно, и так. От них всего можно ждать. Немцы".
...Бил гонг, провозглашая конец занятий. Глаза Фельдбауха, какие только что метали молнии, опять становились голубыми и добрыми.
После занятий на хлопца наводили внешний лоск. Час танцев (аккомпанировал на кукольной скрипке monsieur Jannot), которая была для малого страданием, а после час верховой езды в манеже.
Во время танцев француз прививал ребёнку изысканные манеры, которые потом успешно разрушал грубоватый, как каждый любитель коней, мистер Кребс.
- Шенкелями не дави, шенкелями, говорю, не дави. Не нервируй лошадь, сто тысяч дьяволов и заряд картечи тебе в задницу... Как падаешь? Как пa-да-ешь?! А еще лорд! Лорд даже с лошади подает красиво!
Незыблемый англичанин до неузнаваемости изменялся, когда касалось коней.
- Аз-зиаты! Разве вам по-европейски ездить?! Иначе вам ездить, вар-ва-ры. Ох-люп-кой, - с трудом выговаривал он чужое слово.
А потом вред, нанесенный англичанином, опять лечил француз, и на заднем дворе еще час слышался звон шпаг и ворчливые выкрики:
- Терца... Квинта... Не так... О месье, не так... Опять в позицию... Как вы стоите, месье? Вы держите шпагу, как ночной горшок, - пардон... Раз-два... О-ла-ла!.. У вас неожиданно получился чудесный удар... Ларошфуко не мог бы сделать лучшего... Браво, месье, я убит!.. Вы убиты... Имейте ласку завтра делать это лучше.
Пожалуй, одно железное, совсем мужицкое здоровье позволило Алесю выдержать все эти испытания. Он похудел, на ногах и груди обнаружились совсем не детские мускулы, взгляд стал внимательный и настороженный. Но зато в руках все чаще появлялась новая, легкая и пластичная стройность.
Может, потому, что он и раньше хорошо бился на палках - в особенности большими были успехи в фехтовании. Да и Кребс, когда хлопец не слышал его, все чаще говорил:
- Будет. Будет наездник.
После купания вплоть до вечера был досуг. Но "свободный" был только на словах. Обед был не обед, поскольку все время приходилось помнить, какой нож для чего. Легко было только есть курицу, поскольку это ели, как и в Озерище, руками. Чаще всего он вставал из-за стола голодный, и Халимон Кирдун, чтобы не мучился ребенок, исподтишка приносил ему в комнату поесть. Со скорбью смотрел на Алеся, вздыхал по-бабски:
- За что же тебе, горестный, страдания? Боже милостивый, убивают дитя. Живьем едят.
Только иногда, очень редко, можно было убежать в дворню или в отдельный домик, где жил доезжачий Карп со своей женой Анежкой, и там отдохнуть душой. Детей у Карпа не было, и поэтому Анежка жалела панича, угощала привычным: орехами, жареными на подсолнечном масле.
Русая и синеокая, такая располневшая и добрая, Анежка смотрела на Алеся и тихохонько голосила:
- Ешь, бедненький, ешь, исхудалый ты мой. И зачем, кому это нужно, мученица ты мая Дарота? По стеклу тебя водили, бедную, а его па страданиям...
Это голошение было такое чувствительно, что из глаз Алеся, от жалости к себе, начинали падать редкие и крупные, как боб, слезы.
Но и наплакаться вдоволь не давали. Только ожил, как уже ищут.
...Отец ведет по галерее предков.
- Данила Загорский!.. Кисти неизвестного художника... Данила возглавлял смертельный отряд при Крутогорье. Погиб вместе со всеми воинами...
Ян Загорский... Кисть Сальвадора Розы... Почти, единственный, который перешел в католичество. После потери зятя опять впал в схизму, был проклят папским нунцием и погиб при таинственных обстоятельствах...
Богдан Загорский. Писал крюками церковные гимны...
Пожалуй, единственным счастьем Алеся было то, что для отца история рода и геральдика были еще более нудные, чем для него. Потому он и не мог передать сыну восхищения этими опасными вещами.
Зато отец совсем изменялся, заходя в круглый картинный зал. Тут он мог говорить и говорить. Дурно или хорошо, но он давал сыну часть того задора, каким горела его душа.
И все же наиболее тянул к себе Алеся тот самый "Хлопец с лошадью" Мантеньи.
Было в этой картине что-то наивно-привлекательное и мудрое.
И не в том дело, что хлопец был - вылитый. Он, хотя и в чужом заморском костюме, а лошадь - настоящий Урга, тот самый Урга, который полюбил его, Алеся, более чем других, поскольку хлопец не оскорбил его даже чрезмерным недоверием на барьере, даже позором шенкелей, когда лошадь понимает без них, как ему надо делать.
Не в этом было дело.
Дело было в том, что сквозь листву густо-зеленой яблони с золотыми плодами смотрела такая перспектива, какой не бывает на земле, перспектива неизвестной голубой страны, в какую спокойно и уверенно шагали человек и белая лошадь.
...В одиннадцать его клали в кровать. За окном, средь листвы, дрожал и колыхался масляный фонарь, шелестели листы итальянского тополя, и долетал с Днепра непонимающий ночной крик серой цапли. Алесь засыпал, удовлетворенный собой.
А ночью приходили запрещенные, некрасивые мужицкие сны. Ему снился сеновал и гнезда ласточек над головой. Он опять видел росистые покосы и самого себя с баклагой на плече... Ему виделись глаза коровы, ее усталые сытые вздохи в тьме хлева и журчание молока в пенный подойник...
1 О, этот маленький соня. Все встали, маленькие птицы поют господу свою хвалу, не так ли? А он спит и не знает, что у раннего часа золото в устах, не так ли? (нем.)
2 Очень хорошо. Иди умываться, иди поздороваться с мамочкой, иди промыть божье лицо, и потом за книжки, если князь не хочет остаться глупым князем, не так ли? (нем.)
3 А мне все равно (буквально: это мнет колбаса) (нем.)
4 Поэтому Герман Херуск, льву подобный, р-рынул на про-тивного Вара, вождя рразвращенных римлян. И Тавтабургский лес стал пол-лемм немецкой славы (нем.)
Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 6" http://www.proza.ru/2014/10/14/1515