Хоронила Москва режиссёра,
панегирики скорбно лия.
Тени выжатых насмерть актёров -
труппа в чёрном, когда-то своя -
в изголовье усопшего встала
и, безмолвно коря за успех,
об одном - о забвенье взывала.
Но забвенье, увы, не для всех.
Не забыто иудино семя,
не забыт ни палач, ни стукач,
не забыт Герострат хоть на время,
не забыт вызывающий плач,
не забыты герои и каты,
не забыт лицедей авансцен.
Вот и он, вознесённый когда-то,
как и все, обречённый на тлен,
будет вряд ли забыт вместе с ними.
Будут помнить злокозненный век,
что был прожит скандально во имя
возмутителя девственных рек.
Будут помнить, как лагерный гений,
продолжая служить на господ,
для грядущих растил поколений
распылителей ложных свобод.
Будут помнить диктаторский норов,
безразличие к частым слезам,
самоволие злых режиссёров,
меж которых был первым он сам.
Будут помнить изломанных судеб
под пятою его пьедестал.
Будут плакать безвольные люди,
перед кем он кумиром предстал.
Режиссёра Москва хоронила.
В чём величье? В чём сила? Увы,
в поклоненье толпы эта сила -
что хулы, что хвалебной молвы.
Режиссёр человеку противен.
Демиург перед Богом слепец.
Как взрыватель, сгорая во взрыве,
не источник, но мрачный конец.