«В том городе были широкие, безлюдные, тихие улицы, пустынные, как поле, площади и густые, как леса, сады. Летом город замирал от зноя и был тих, <…> ; зимой его покрывала густая пелена снега, пушистого, белого, мертвенно-прекрасного. Он высокими белыми горами лежал на крышах, подходил к самым окнам низеньких домов». Читаю, и вспомнился мне город моего раннего отрочества - не мощёная улица со старыми одноэтажными домами, смотрящими небольшими, часто подслеповатыми окнами на дорогу, по которой изредка проезжала машина или телега, запряженная одной лошадью, а летним вечером в поднятой золотистой пыли в закатных лучах солнца проходило стадо.
«Жизнь замирала в занесенных снегом домах, и когда я утром выходил на улицу, мне чудилось, что весь мир окован безмолвием, и до самой дальней линии, где белое небо сходилось с белой землей, не встречал слух препятствий». Да, помню скрип снега под моими ботинками, когда идёшь в школу, и ещё совсем темно, и мороз щиплет лицо. Это же - мой город!
«И только раза три в день нарушалась эта мертвая тишина. Один за другим медленно и спокойно выплывали из белой дали звуки церковного колокола, одиноко проносились в немом пространстве и быстро угасали без отзвука, без тени. И я любил слушать их в вечерний сумеречный час, когда ночь тихо прокрадывалась в углы и с мягкой нежностью обнимала землю».
И это звучание церковных колоколов застал я в своём отрочестве, хотя осталось тогда в городе только три открытых церкви. Однажды шёл я по мосту, и откуда-то справа, издали отчётливо доносился малиновый звон. Почему малиновый? Не знаю, наверное, он смешивался с цветом предзакатного неба и был нежен, и почему-то волновал каким-то чистым, непонятным тогда для меня чувством.
«Быстрые коньки уносили меня за город, и уже последние кресты церквей, горевшие на солнце, скрылись за изгибами неширокой реки. Под собой я видел гладкий темный лед с блестящими пузырьками воздуха, замерзшего в середине; ухо мое наполнялось звуком разрезаемого коньками льда и свистом бегущего воздуха, и я быстро несся вперед, все вперед, и минутами словно крылья чувствовал у себя за спиной. И когда я, наконец, остановился и взглянул победоносно на пройденный путь и окинул глазами реку, берег и небо,— я был поражен торжественной красотой того, что было вокруг меня. Торжественно и глубоко-спокойно, как державный мертвец, молчал высокий белый берег, и еще более высокое, бесконечно-высокое молчало голубовато-зеленое небо. Ослепительно сверкал снег…»*. Я узнал это место - улицу, уходящую к реке, по которой ребёнком я шёл на лыжах, чтобы спуститься на заснеженный лёд, перейти на другой, крутой и высокий берег и скатиться вниз. Было пустынно, ни души кругом; но не было страшно.
«Как это возможно?! - полный удивления подумал я, - проза писателя вызвала во мне картины моего детства: с фотографической точностью увидел я 3-ю Посадскую улицу, перекрёсток с Пушкарной, зимний Орлик, покрытый зеленоватым льдом и высокий берег на другой его стороне….
Дом Леонида Андреева стоит на 2-й Пушкарной улице в Орле. Эта улица мало изменилась, несмотря на то, что появились новые пристройки к домам и гаражи, всё же витает над ней какой-то старинный дух окраины русского губернского города. Много старых домов тремя окнами подслеповато смотрят на улицу, а за заборами, во дворах, виднеются застеклённые веранды.
Леонид Андреев родился в яблочный спас. В метрической книге собора Михаила Архангела сохранилась запись: «… у частного землемера Николая Иванова Андреева и жены его Анастасии Николаевой, оба православные, родился сын Леонид тысяча восемьсот семьдесят первого года, августа девятого».
Отец писателя был незаконнорождённым сыном предводителя дворянства и цыганки. Служил он в банке, будучи образованным землемером-таксатором.*** Мать была дочерью небогатого польского помещика.
Дом, в котором будущий русский писатель прожил 17 лет, был построен в 1874г. В нём было десять комнат и большая терраса, выходящая в сад. С этим домом, как и с родным городом, связаны дорогие и иногда тяжёлые воспоминания писателя, они отражены во многих его произведениях. «Деревянная вычурная резьба покрывала будто кружевом весь фасад, начинаясь от высокого тёмно-красного фундамента и доходя до конька железной крыши со стоящим на ней таким же вычурным шпилем. Даже в эту погодку, когда кругом всё стояло безжизненным и грустным, зеркальные стёкла дома сияли, и тропические растения, отчётливо видные, казались молодыми, свежими и радостными, точно для них никогда не умирала весна».**
Сегодня этот дом уже не выглядит так празднично: резьба мо многих местах отвалилась, музей, открывшийся в 1991г., в день 120-летнего юбилея Андреева занимает только его половину.
Если пройти по 2-й Пушкарной дальше, минуя его, можно увидеть дом Ивана Акиндиныча Бергамотова, прообраза героя рассказа «Баргамот и Гараська». Стоит дом крепко, так же на красном, кирпичном фундаменте.
В шесть лет Леонид Андреев уже умел читать, в десять был отдан в Орловскую классическую гимназию. По своей улице в длинном, тяжёлом пальто, сшитом на вырост, с ранцем за плечами пешком шёл он на занятия. «… учился скверно, в седьмом классе целый год носил звание последнего ученика и за поведение имел не свыше четырёх, а иногда и три», - пишет он в своих автобиографических записках. В математике был слаб, увлекался рисованием, легко писал сочинения для своих одноклассников. Всю жизнь его не оставляло желание писать картины; но учиться живописи в Орле было не у кого.
Будучи ещё гимназистом, Андреев прочёл «В чём моя вера» Л. Толстого и долго находился под глубоким впечатлением от прочитанного. Особенно увлекала его философия: самостоятельно изучал Гартмана, Шопенгауэра; «Мир как воля и представление» стало его настольной книгой.
В шестнадцатилетнем возрасте он сделал свою первую попытку самоубийства. Было ли это только неудавшимся самоубийством или в то же время и желанием испытать свою волю, сейчас сказать трудно: юная душа была обременена философскими идеями, и в то же время мучила её первая любовь. Он лёг под поезд, который пронёсся над ним, не задев.
Любовь и смерть он чувствовал остро. В дневнике он писал: «Как для одних необходимы слова, как для других необходим труд или борьба, так для меня необходима любовь.<…> Как воздух, как еда, как сон - любовь составляет необходимое условие моего человеческого существования».
А вот слова о любви из романа «Сашка Жегулёв», написанного в 1911г.: «Робко вскинул он свои глаза обречённого, и навстречу ему из-под полей шляпы робко метнулось что-то чёрное, светлое, родное, необыкновенное, прекрасное - глаза, должно быть? И уже сквозь эти необыкновенные глаза увидел он весеннюю ночь - и поразился до тихой молитвы в сердце её чудесной красотой».
После окончания гимназии Андреев поступает в Петербургский университет на юридический факультет. Внезапная смерть отца разрушает благополучие семьи. Андреев познаёт крайнюю нужду. Первый его литературный опыт - небольшой рассказ о голодном студенте со смехом ему вернули из редакции. «Я плакал, когда писал его», - вспоминает он.
В 1893 г. он был исключён из университета за неуплату. Ему удалось перевестись в Московский университет, за обучение в котором заплатило Общество пособия нуждающимся.
В 1893 г. Андреев совершает вторую попытку самоубийства - стрелялся, остался жив, приобрёл болезнь сердца, от которой суждено ему будет умереть на сорок восьмом году жизни.
В Москву переезжает мать писателя с пятью младшими детьми.
Мать - самый преданный, добрый друг его в течение всей жизни. «… мой неизменный полувековой друг, <…> мы с тобой почти 50 лет вернейшие друзья, начиная с Пушкарной и кончая хладными финскими скалами. На твоих глазах я из Кота в сапогах и узляка превратился в российского писателя, пройдя через пьянство, нищету, страдания; на моих глазах ты из молоденькой женщины стала «бабушкой», так же пройдя сквозь страдания, нищету и проч. И чтобы ни было с нами, куда бы ни заносила нас судьба - высоко или низко, - никогда мы не теряли с тобою самой близкой душевной связи. Приходили и уходили люди, а ты всегда со мною оставалась, всё та же - верная, неизменная, единственная», - писал он.
В романе «Сашка Жегулёв» многие страницы посвящены матери главного героя, и в образе этой самоотверженной любящей женщины просматривается образ Анастасии Николаевны Андреевой (урождённой Пацковской). «Нет имени у того чувства, с которым поёт мать колыбельную песню - легче её молитву передать словами; сквозь самое сердце протянулись струны, и звучит оно, как драгоценнейший инструмент, благословляет крепко, целует нежно».
«…Но откуда эта тайная тоска, когда все так хорошо и жизнь прекрасна! Не радуется ли утро дню и день вечеру? - и не всегда ли плывут облака, и не всегда ли светит солнце и плещет вода? Вдруг среди весёлой игры, беспричинного смеха, живого движения светлых мыслей - тяжёлый вздох, смертельная усталость души. Тело молодо и юношески крепко, а душа скорбит, душа устала, душа молит об отдыхе, ещё не отведав работы. Чьим же трудом она потрудилась? Чьею усталостью она утомилась? Томительные зовы, нежные призывы звучат непрестанно; зовёт глубина и ширь, открыла вещие глаза свои пустыня и молит: Саша! Линочка! Дети!»****.
Не раз ей пришлось хоронить своих детей. В глубокой старости похоронила она и Леонида. В доме на Чёрной речке, в Ваммельсуу часто подходила она к портрету своего погибшего сына, надев очки, читала ему новости из газет, разговаривала с ним…
В главах описания матери в романе Андреев близок к Достоевскому; но не мысль, не идея у него первичны, а чувство - глубина страдания.
«… поняла она, что нет у неё прощения и не будет никогда - сама смерть не покроет оскорбления, нанесённого её чистому материнскому лону. И только Саша, мальчик её, в одну эту минуту жестокого сознания возрос до степени высочайшей, стал сокровищем воистину неоценённым и в мире единственным. «В нём прощу отца», - подумала она, но мужу ничего не сказала».
В Москве началось скитание по квартирам этой почти нищенствующей семьи. Где только не приходилось им жить! и в полуподвале, и над каким-то складом… Леонид давал уроки, писал в газеты короткие информационные заметки о музеях, рисовал портреты на заказ по 3 - 5 рублей за штуку. Портреты становились всё удачнее, и со временем он стал получать за портрет уже десять, а то и двенадцать рублей.
Поддерживая отношения с товарищами по Орловской гимназии, встречался с ними на конспиративных квартирах и, несмотря на то, что «высмеивал реформистов», изучавших Маркса, попал под надзор полиции.
В это тяжёлое время, перенасыщенное заботами о семье и учёбой в университете, он продолжает увлечённо заниматься философией, читает Ницше. В 1900 г. смерть философа он будет переживать, как потерю близкого человека.
В мае 1897 г. Леонид Андреев успешно сдаёт экзамены и заканчивает университет, получив право на адвокатскую деятельность. Он становится помощником присяжного поверенного и начинает выступать в суде в качестве защитника.
В газете «Московский вестник» появляются его заметки «Из зала суда». К нему относятся, как к молодому талантливому репортёру. Газета «Курьер» помещает его фельетоны, которые он подписывает псевдонимом James Lynch. Некоторые издания перепечатывают их, и молодой Андреев становится известным и модным автором. В 1898 г. появляется его рассказ «Баргамот и Гараська», обративший на него внимание, как на большого, талантливого писателя. Андреев знакомится и сближается с М. Горьким, С. Скитальцем, Н. Телешовым, И. Буниным, Ф. Шаляпиным. Вот как Горький описывает первую встречу с Андреевым: «Одетый в старенькое пальто-тулупчик, в мохнатой бараньей шапке набекрень, он напоминал молодого актёра украинской труппы. Красивое лицо его мне показалось малоподвижным, но пристальный взгляд тёмных глаз светился той улыбкой, которая так хорошо сияла в его рассказах и фельетонах. Говорил он торопливо глуховатым, бухающим голосом, простужено кашляя, немножко захлёбываясь словами и однообразно размахивая рукой, - точно дирижировал. Мне показалось, что это здоровый, неизменно весёлый человек, способный посмеиваться над невзгодами бытия». Горький привлёк Андреева к сотрудничеству в литературно-политическом журнале «Жизнь», из-за чего тот опять попал под пристальное внимание полиции.
10 февраля 1902 г. стало началом его счастливой семейной жизни. Его женой стала Александра Вельегорская, «дама Шура», как называл её Горький. В этом же году
книга рассказов Андреева разошлась в десятках тысяч экземплярах. Его стали называть литературным явлением России. Гонорары его были огромны, издатели наперебой стремились печатать его произведения. Однако он не прерывает знакомства со старыми товарищами и в 1905 г. попадает в Таганскую тюрьму за то, что предоставил свою квартиру для нелегального заседания Ц.К. РСДРП. Более двух недель он проводит в одиночной камере, его освобождают под залог, внесённый С.Т. Морозовым.
В одном из своих писем В. Вересаеву Андреев писал: «… много думаю о своей жизни… Кто я? До каких неведомых и страшных границ дойдёт моё отрицание? Вечное «нет» - сменится ли оно хоть каким-нибудь «да»?
<…>Быть может, дело не в мысли, а в чувстве? Последнее время я как-то особенно горячо люблю Россию - именно Россию. Всю землю не люблю, а Россию люблю, и странно - точно ответ какой-то есть в этой любви. А начнёшь думать - снова пустота». В романе «Сашка Жегулёв», который он напишет ещё через 9 лет, его герой задаёт себе вопрос: «Что такое он сам, чувствующий в себе отца то как злейшего врага, то любимого, как только может быть любим отец, источник жизни и сердечного познания? Что такое Россия?»
Себя Андреев считал неверующим; но, любящий свою религиозную мать и повторяющий за ней «Отче наш…» в детстве, как и герой своего романа, «сохранил радостную и светлую память об этой ночной молитве».
В 1905 г. Андреев с восторгом приветствует революцию.
Устав от негласного надзора полиции, после выступления на вечере, сбор от которого шёл в пользу семей бастующих рабочих Путиловского завода он с женой уезжает В Германию.
За границей его постигает большое горе, от которого он долго не может оправиться - умирает родами его жена. Тело её он привозит в Москву и хоронит на кладбище Новодевичьего монастыря.
После премьеры пьесы «Жизнь человека», он пишет в письме Вере Фигнер: «Вещь эта очень мне дорога, а уж теперь вижу, что её не поймут. И это очень больно обижает меня не как автора (самолюбия у меня нету), а как «Человека», ведь эта вещь была последней мыслью, последним чувством и гордостью моей жены - и когда разбирают её холодно, бранят, то мне чувствуется в этом какое-то огромное оскорбление»
В 1908 г. Андреев уезжает в Финляндию и живёт в деревне Ваммельсуу, приезжая в Петербург только на постановки и премьеры своих пьес. Слава его как драматурга растёт. Он много занимается живописью. В 1913 г. в Петербурге открывается выставка его художественных работ, которая получает высокую оценку И. Репина.
1914 год. Начинается Первая мировая война. Леонид Андреев приветствует вступление в неё России, он видит в ней «борьбу демократии всего мира с цесаризмом***** и деспотизмом, представителем которого является Германия». Он безуспешно пытается убедить Горького отказаться от позиции пораженчества в этой войне.
Февральскую революцию Андреев встретил восторженно, допуская даже насилие «во благо народа и свободы». Однако наступает ужаснувший его 17-й год. Он пишет, что Ленин «ступает по лужам крови». В парижской газете «Общее дело» от 22 марта 1919 г. появляется его статья «S.O.S!». Это - призыв к объединению, чтобы помочь русскому народу спасти Россию «от дикарей Европы, восставших против её культуры, законов и морали».
9 декабря 1919 г. Леонид Андреев скоропостижно скончался от порока сердца в финском местечке Мустамяки, на даче у своего друга - врача и литератора Ф. Н. Фальковского. Он был временно похоронен там же в местной церкви. Только в 1956 г. тело его было перезахоронено в Ленинграде на Волковом кладбище.
_______________________________
* Л. Андреев «Когда мы, мёртвые, пробуждаемся»
**Л. Андреев «У окна».
*** Землемер-таксатор - специалист, который занимался замером земельных угодий и выполняет соответствующие чертежи и расчёты.
**** Л. Андреев «Сашка Жегулёв»
*****Цесаризм, Цезаризм — политический режим, при котором авторитарная власть устанавливается на псевдодемократических принципах. Правитель, сосредоточив в своих руках верховную власть, сохраняет при этом для вида демократические учреждения и формально признает, что власть делегирована ему народом.