Его звали Алёша, во дворе кликали Лёхой, когда вызывали на родительское собрание – со строгой интонацией величали Алексеем, если же хотели побаловать лаской, он вдруг становился Алёшенькой. Но одно своё имя, только одно – он вспомнил в последние минуты своей жизни, вспомнил, отдаваясь объятиям последней своей возлюбленной, вспомнил то имя, при упоминании которого ему становилось тепло и легко, тело его сбрасывало всё напряжение, налипшее на него за долгую жизнь, а душа, встрепенувшись, порхала без удержу, улетая отсюда за много-много лет и километров туда, куда уже не было возврата. Мама звала его Серенький. Почему, откуда есть пошло имя это, он сам уж и не помнил. Не сохранила того бедная память его, не сохранила, как не сохраняет снег прошлогодних следов по нему. «Серенький, Серенький, хороший мой», - лился монотонный поток ласковых слов, а мамины руки, запутавшись в волосах его, давали ответы на все вопросы бренные тогдашней Алёшиной жизни. Да и теперь, за несколько минут до рокового мгновения он звал мысленно и беседу вёл тайную и с голосом этим, и с этими ласковыми руками. Память его неторопливо ворошилась, поворачиваясь то одним, то другим боком к тому или иному событию в прошлом.
Вот всплыло на поверхность сознания школьное время. Сидим на заборчике с друзьями после уроков, обсуждаем всеобщий прогул, думаем, что делать, если отчислят из школы; потом играем в футбол, прихожу уставший домой – совершенно без сил падаю на кровать. Чуть-чуть старше – гуляю с девочкой. Как я её любил тогда – невероятное чувство! Я боялся и боготворил её, стыдился и ненавидел себя за этот стыд. Помню, как пришёл к маме, а она сразу с порога, всё понимая, встречает словами: «Что это Серенький такой серьёзный пришёл?». Конечно, не разрешила. Сказала, закончи школу сначала, сынок, а там уж женись не хочу. Вот она – первая пропасть, которую мне пришлось перешагнуть. Сколько их таких было за всю мою жизнь? И с каждой новой, с каждым новым прыжком через неё сердце моё черствело, наливалось соком отчаяния и насыщалось ароматом осенних костров.
Потом институт (после школы, конечно, я на той девочке не женился – она стала неинтересна мне, как становятся неинтересны детские игрушки взрослому человеку), у меня теперь девушка. Мы учимся в одной группе, она – староста, а я, я главный шалопай и двоечник. Мы гуляем, сидим за одной партой, пишем по очереди лекции, она, конечно, меня не отмечает, когда я прогуливаю, по вечерам после занятий мы целуемся в полумраке огромных и звонко пустых аудиторий. Мама и тут не разрешила. Закончи первый курс сначала, сынок, а там уж женись не хочу. Да где там! Занятия наукой и любовью по определению несовместны были для меня. Закон Ломоносова уже столько лет безапелляционно гласит своё нехитрое правило. Так и случилось: сессия не сдана, и вот уже бравый военком стучит перед моими влюблёнными глазами ложкой о металлическую кружку, и звон этот разносится по всей округе вместе с топотом солдатских сапог. Служи в тёплом месте – мама и тут подсуетилась, дала (кому – не знаю) на лапу, и вот я в штабе. А в штабе – красота – офицеры, офицеры, и не только офицеры, офицерши тут и там мелькают своими игривыми юбками пред самыми моими глазами. Помню первый день, как они оборачивались мне вслед и пронзительно маняще сверкали глазами. Во втором или третьем письме я сообщил маме, что приеду из армии с женой. Да-да, отслужу сначала положенный мне срок, а уж потом поженимся, и уж потом приедем. Мама ответила (назвав меня почему-то не Сереньким, а Алексеем), что лучше мне в таком случае вовсе не приезжать и оставаться там «где ты там служишь». Помню, осень стояла, красивая, тёплая осень, я бродил по оврагам, лесам и полям и не знал, что мне делать. Конечно, отсидев на гауптвахте за самовольное оставление части пять суток, я понял, как поступить.
Вернувшись из армии, я застал маму дома одну. «Это был последний раз, когда я послушался тебя и сделал по-твоему», - сказал я. – «Слышишь, последний!». Мама, конечно, плакала, но жизнь есть жизнь. Первая жена, вторая, третья… Сколько мне ещё надо было для полного счастья? Первая – за ту, мою школьную невинную девочку. Наш ребёнок родился уродом, но что сделаешь – такова воля Всевышнего, и я оставил её. Вторая – за мою институтскую. Я выместил на ней всю боль пробуждающейся страсти, все треволнения сердца той далёкой поры нашли в ней своё отражение. Детей у нас не было, и я тоже бросил её, бросил после первой не сданной ею сессии. Потом была та, армейская, взрослая, третья… И я повзрослел, и тогда и теперь, я всё понимал. Мы были счастливы. Наши детишки уже начали получать пятёрки в школе, потихоньку взрослеть, приходить со сложными вопросами к матери (как я некогда). Или приходить за порцией ласки к своей бабушке, то есть к моей матери. Но не ко мне. Когда я это понял, было уже слишком поздно, я приходил к маме, а она глядела невидящими глазами сквозь меня, пытался поговорить с детьми – они убегали в страхе, а жена, с женой мы развелись – она ушла от меня как настоящий офицер, отхлестав по щекам и выкрикивая обидные слова. Я остался один. Уехал оттуда навсегда. Сошелся с какой-то женщиной, я даже не сразу узнал её имя. Я не любил её, я больше никого не любил – сердце моё, погасив окончательно угль внутри себя, больше не тлело, оно ждало малейшего дуновения ветерка, чтобы рассыпаться в прах.
Когда его лицо побагровело и ртом пошла пена, его уже не было здесь. Он был там, далеко-далеко, за много лет и километров отсюда. Он вверял свои волосы волшебным рукам матери и жмурился от удовольствия, слушая, как она зовёт его тем самым, единственным его именем.
7.10.14