Вот и настала та самая пора, когда кажется, что на улице теплее, чем в квартире.
Хотя - сидеть дома на выходных? Для меня это не скука, я всегда найду, чем заняться; это называется другим словом – «занудство». А качество сие – отнюдь не добродетель, даже если ты интроверт и книгочей. И холода не единственная примета осени. Есть ведь живописные меланхоличные пейзажи, «унылая пора, очей очарованье». Может, эта суббота и мне подарит немного вдохновения? Так я раздумывала, а потом раздался телефонный звонок.
Мы с Владой встретились на станции метро Площадь Победы. Не поднимаясь из перехода, возле венка. В полумраке её лицо казалось бледным и бесцветным, в тон камню серых стен. Стеклянный венок выглядел, как ледяная головня, мерцающая застывшим оранжевым светом.
Мне один друг говорил, что здесь «нехорошее место». Оно посвящено погибшим и пропитано тяжёлой атмосферой военных лет. Да ещё и под землёй. Но мы условились о встрече именно там - так легче найти друг друга: кажется, что специально сюда никто не заходит и долго не задерживается, спеша уйти.
Поднявшись на поверхность, мы побрели через мост и спустились к парку.
- Я даже не ожидала, что ты позвонишь. Думала, захочешь отдохнуть с дороги.
- Да что там, я всю ночь отдыхала! «Москва-Белорусская – Брест-Центральный», 23:34. Хотя и плацкарт, но выспалась шикарно, - засмеялась Влада.
Я кивнула и посмотрела направо. На реке уже не было катамаранов, и вода приобрела свинцовый оттенок, несмотря на солнце – лето кончилось, даже бабье, без толку притворяться и надеяться. Ржавые, красновато-медные, пунцовые, светло-желтые, как яблочное пюре, сусально-золотые, как купола православных церквей, зеленоватые с бордовым крапом – листья были всех мастей. На противоположном берегу Свислочи кроны деревьев сливались в акварельные пятна, и из-за них, как из-за облаков, взмывал в небо шпиль знаменитого здания на улице Коммунистической, неизменно протягивая небу тёмно-красную звезду в ладонях лаврового венка.
- Знаешь, и есть ведь какая-то особая прелесть: с корабля на бал. С поезда – в город. Только закинув домой чемоданы и съев утренний омлет. Это нереальное ощущение, - вздохнула она.
Я молча улыбнулась. Мы мастера по части «нереальных ощущений». Так, что теперь не знаем, какой из миров считать нашим: этот или тот, что затянул нас, необстрелянных, юных, и сулил ещё неведомо какие события. Всё из-за того, что мы оказались близко к историческому эпицентру. И «связались не с теми людьми»...
- Это опьяняет, - сказала Влада. – Быстрое перемещение из одной точки в другую, да ещё разделённое сном, бессознательным состоянием – в этом есть что-то мистическое само по себе.
- Согласна.
- А ещё осознание того, что там – тоже золотая осень, такая же архитектура, и там... Боже.
Скорее всего, что-то произошло. Я загорелась любопытством, но сознательно решила не спрашивать: пусть останется интрига, и это будет частью игры. Мы прошли ещё несколько шагов в молчании.
- Сейчас должно быть хорошо на кладбищах.
Я просто сказала то, что первым пришло мне в голову. Влада судорожно вздохнула. Я пожалела о реплике, но она неожиданно подхватила тему:
- Да, это точно.
И снова замолчала. Мы шли так по набережной почти полминуты. Но Влада продолжила:
- Кому-то явно не понять, но, во-первых, мы специалисты, и это обусловлено нашей деятельностью, а во-вторых, каждому своё. Когда я в прошлый раз была в Москве летом, то мы со Светой, двоюродной сестрой моей, пошли на Донское. Старое мы решили посетить из-за истории и эстетики. Его часто называют самым красивым, и там похоронено множество знаменитостей. Историзм и необычность на самом деле ощущаются: помнишь, ты сравнивала землю с пятнистым мрамором? Так и есть. А чего стоят саркофаги – замшелые, тёмные. И этот старинный символ – череп и кости, по нынешним временам – слишком откровенный, беспощадный. Красные стены, похожие на крепостные, храм, знаменитый барельеф – всё было прекрасно. Очень значительно. А на Новом мы искали могилу Светиной родственницы, она сказала, что там оригинальный красивый памятник. Ну, а мне всегда такое интересно. Красота - всегда красота, даже если связана со скорбью и небытием.
- Я бы сказала: с трансцендентностью.
- Да это уж конечно, я же говорю о более-менее профанных представлениях... Но кто-то этого просто не выносит. С нами была Оксана, Светина подруга. И что ты думаешь? Она ни слова не говорила о психологическом дискомфорте, ей всё было интересно – но на Новом Донском она не выдержала. Ей просто стало плохо: навалилась слабость, разболелась голова.
- Ничего себе.
- Поэтому нам пришлось искать могилу вдвоём. Оксане мы дали воды и оставили ждать нас на скамейке у входа. Потом рассказали об этом Лёхе, Светиному мужу. Очень умный интересный парень. Знаешь, какую теорию озвучил?
- Ну?
- Он сказал, что это и есть затаённый страх. На кладбище плохо тем, кто боится смерти. И как бы они ни крепились, этот экзистенциальный ужас пробивается даже в виде телесного недомогания.
Я нашла, что это весьма похоже на истину: наше тело порой кричит нам о том, что отказывается принять разум. Насилие отзывается болезнью. Кроме того, я рассказала о своём лучшем друге (не том, что высказывался о мемориале на площади Победы). Он не любил посещать могилы родственников, и вовсе не по причине небрежения – скорее, наоборот, из-за слишком сильной, живой любви. Ему было больно. Наверняка воспоминания набрасывались на него, хлеща, как ветки, по лицу, а чувство утраты пробивало в груди дыру, как выстрел в упор – когда сам ты в упор смотришь на фотографию дорогого человека на холодном памятнике. Это, должно быть, ужасно.
«Должно быть» - потому что у меня была другая проблема: я не испытывала надлежащих эмоций при посещении могил своих родственников. Почтение, размышления о смене поколений, нашей личной истории, даже мысли о моей собственной миссии и желание быть достойной, не подвести, не опозорить – а может, прославить? Хотя бы немножко, на уровне «доброй памяти». Вот что я испытывала - и только. Никакой сентиментальности.
- Но чувство долга – это тоже чувство, - возразила Влада.- И поверь мне: не самое плохое. Скорее, редкостное достоинство, а не признак бездушия. Увидеть в таких «официозных» категориях глубоко человеческое – вот в чём величие понимания. Это моё мнение, конечно. Так же, например, патриотизм. Мы слышим столько нападок, скепсиса, возражений со стороны гуманистов, интернационалистов. Ну, у них своя логика. Все эти слова про «побрякушки», «забивание мозгов идеологией» и «жизнь за разноцветную тряпку». Но им не понять одного. Что человек может отождествлять себя и свою страну до полного слияния. Людовик сказал: «Государство – это я», и патриот так говорит: моя страна – это я, моё государство – это я, тело моей земли и нации – это моё тело! Душа страны – моя душа! И вы ещё удивляетесь, что мне – может быть больно? Вы удивляетесь?! А я принимаю всё близко к сердцу, потому что сердце страны – моё собственное сердце!
Я очень удивилась, но Влада шла, пиная листья, и глядела не под ноги, а куда-то за горизонт. И размахивала руками (а ведь жесты у неё скупые), и повысила голос, так что под конец почти кричала – и в глазах у неё заблестели крупные слёзы. Я не знаю, но у меня у самой предательски защипало в носу.
Нет, сколько б она ни корчила из себя сурового МИДовского работника, но от некоторых вещей может изрядно разволноваться. Другой вопрос – что это за вещи.
- Ох, ну мы не о том говорили, - хрипло проговорила она. И откашлялась, прочищая горло. Снова «тело и эмоции». – Напоследок скажу. Во-первых, то, о чём я говорила, тоже редко. Вон декларации, декларации – а в трудный момент куда всё делось? Вера испарилась и пыл угас. Потому у многих и скепсис. Законный. А во-вторых – не переживай ты, что «чувствуешь не то». Гиблое это дело. По себе вон знаю.
О да. Я-то знала. Уж на что я самоед, но кое в чём меня Влада вчистую переплюнула.
Однако я продолжила - и призналась в том, что у меня гораздо более сильные эмоции вызывают могилы людей, не имевших ко мне никакого прямого отношения. Я рассказала о своей несбыточной мечте поехать туда, где похоронен мой Генерал, и возложить букет из кровоточивых, до черноты скорбных роз, и, встав на колени, помолиться – прочесть розарий и ещё кое-что, и ехать надо зимой, когда в Чили лето, и было бы на мне знакомое ей чёрное платье, а на голове мантилья – всё торжественно и исключительно, и какую благодать принесли бы пролитые там слёзы...
- Представляешь, Влада, я даже это вообразила: во что я была бы одета. Но всё это невозможно, в силу причин, о которых я как-то рассказывала. Поэтому я и хожу на Военное.
- А знаешь, быть может, пускай мечта остаётся мечтой? – задумчиво и отрешённо произнесла Влада. Это не было невниманием – наоборот, я затронула в ней какие-то струны, связанные с её так до сих пор и не прозвучавшим рассказом о Москве.
- Ты в чём-то права. Тогда не будет разочарования. И... я могу десятки раз проделывать это паломничество в своей душе. И слёзы ведь не подделаешь, они-то останутся настоящими, - смущённо усмехнулась я. Влада тепло улыбнулась в ответ.
Мы брели и брели по набережной, наслаждаясь последними яркими лучами солнца. И иногда машинально подбивали рукой опадающие липовые листья. Шафрановые, испещрённые тёмными пятнышками, они оседали и на хвое, словно увязнув в паутине, и смотрелись аллегорическим пророчеством: как золотистые игрушки на еловых ветвях. Мы с Владой, не зная зачем, подошли ближе к реке и поднялись в каменную ротонду, одну из тех, что так нарядно смотрятся на открытках, и так неприветливо, грубо, когда приближаешься или заходишь внутрь.
- Зато знаешь, Влада, - снова заговорила я, - есть и ещё одна безумная мечта. Собраться и съездить на Западное кладбище на могилу Дуайена, хотя я толком даже не уверена и не знаю, где он похоронен.
Георгий Николаевич заведовал кафедрой дипломатической и консульской службы. И прозвище у него было соответствующее – а иного и быть не могло. Он был строгий, представительный, человек «старой школы». В кино запросто мог бы сыграть советского дипломата, и это вышло бы у него блистательно. Помню, как мы его боялись – и как я переживала из-за своих пропусков перед зачётом. А в итоге оказалось, что это лишь необходимая видимость, а на самом деле и как преподаватель, и как человек он понимающий и... в общем, хороший. Я так мечтала заслужить его одобрение, когда писала курсовую, и так радовалась высокой оценке, а вообще, моё уважение к нему и теплота – Влада это знала – простирались несколько далее положенного. Хотя я, конечно, никак того не показывала.
Известие о его скоропостижной смерти однажды весной стало для меня настоящим шоком. Что-то померкло. Я ощутила смысл этого слова – nevermore – нечто изменилось и уже никогда не будет прежним (моя жизнь, моя alma mater не станет прежней). Нечто утрачено безвозвратно. Ну вот я, например, знала, что у него больное сердце, но это составляло часть жизни, а теперь? Часть смерти? Но ведь теперь ни болезни, ни страданий, ни его самого – нет. Однако разве так важен педантизм формулировок? Главный смысл в том, что подведён рубеж – резко и, пожалуй, - жестоко. Смерть дорогих людей всегда будет казаться жестокой, даже если очевидно неминуема и логична.
- Хороший он был человек, - вздохнула Влада. – Я его тоже любила. И мысль твоя не безумная, узнай, соберись да езжай. И ничуть это не странно, это... тепло. Езжай.
Да уж, действительно. Надо. Есть потребность – а я пришла к выводу, что это часть культуры и мудрости: умение действовать в соответствии с движениями своей души. Интуицию не стоит недооценивать. Особенно если имеешь дело с мистикой.
- Знаешь, Влада, есть ещё одно противоречие, о котором друг рассказывал. Процитирую буквально: «У меня ощущение, что это не они там, понимаешь?». Я вроде поняла, но, наверное, по-своему. А ты, например, что думаешь?
- Всё верно, - отозвалась Влада, провожая взглядом. - Человек не сводится к трупу, запакованному в гроб. Есть в месте захоронения нечто символическое, духовное, и оно не всегда там отображается, или... Вот чёрт, ну не могу я сформулировать!
- У меня есть одно предположение, - мягко заметила я и показала жестом на выход. На самом-то деле, в ротонде делать было нечего. Мы вышли и зашагали в обратном направлении, уже к парку Горького. – Есть так называемые «точки значения». Одна из них – это духовная сущность, или, по крайней мере, образ. А вторая – это непосредственная точка пространства, в данном случае, надлежащим образом оформленная, с памятником, фото и прочим. Так вот, контакт, или совпадение, точек значения, происходит не всегда. Отсюда и ощущения.
- А ты этого не боишься?
- Боюсь. Но вообще, ни отдавать слишком много сил ожиданию чуда, ни терзаться сомнениями не стоит. Надо полагаться на чутьё и на волю Божью. А там – как получится.
- У меня получилось так, как я бы ни за что не ожидала.
И я поняла, что наконец Влада кое о чём расскажет.
***
Программа была отработанной и привычной: Третьяковка, Пушкинский музей, Красная площадь, Винзавод, селфи на Смоленской (боже, ну и пошлость, и это называется «остроумие»). Но как дети консервативны и требуют повторения на ночь одной и той же сказки, так и Владины визиты в Москву отличались условно готовым планом, который с первого её приезда существовал подстраховочно, на случай неимения другого.
Первый приезд её ошеломил: она ехала с предубеждением и ожидала неприятия – а ощутила интригу, свежесть впечатлений и... родственность. Центр российской столицы чаровал её. То, что она ощущала, называлось empire state of mind : ни с чем она не ощущала такого слияния, как со сталинской архитектурой. Она вообще странным образом привыкла к этому городу. И если не была готова тут жить, то, по крайней мере, с большим удовольствием ездила в гости.
А в этот раз у неё была собственная затея.
«Наверное, Спортивная – это судьба», - подумала Влада. Она задумчиво пошатывалась в гремящем вагоне, повиснув на поручне. На Спортивной живёт Оля, там Кальвария и её старые знакомые, Пан и Пани, которые помогли ей расправиться с вражиной. «И линия – тоже красная».
По спине побежал холодок. Пальцы неловко сжали запотевшие стебли. Да что ж с ними делать? - с одной стороны, параноидальное ощущение, будто они распадаются и вываливаются из руки, с другой стороны, мнительное стремление их не помять – а можно ли вообще не осквернять их телесной хваткой, чтобы они висели перед нею в воздухе? Если бы она была более сильным специалистом, по мощи доходящим до легендарных мастеров прошлого, то могла бы это организовать. А пока что просто вздохнула, вышла из вагона, поднялась на поверхность и зашагала по незнакомым улицам, воскрешая в памяти карту.
Влада как-то сразу успокоилась, потому что испытала ощущение уюта: улочки были узкими, очень зелёными (хотя теперь – скорее, огнисто-золотыми, красноватыми и охристыми). Дворы и палисаднички с низенькими оградками, всё заставлено машинами – и кто обратит на неё внимание? Даже улыбаться захотелось: окрестности дарили чувство безопасности. Вот только когда она вышла на более широкий и оживлённый Лужнецкий проезд, оно исчезло: так резко, что колени почти подкосились, и ей внезапно захотелось вернуться. «Зачем я это делаю?».
Но Влада себя пересилила. Да она была бы не она, если бы снова не проявила «героизм и дисциплину». Пускай ободряет ощущение дежа-вю: красная стена и крепостные башенки, как на Донском, и нелепые железные ворота, покрашенные в зелёный.
Под ногами тихо шуршали ещё не убранные листья, тонким слоем покрывающие плитку. Аллея уходила вдаль под пышными сводами зеленовато-позолоченных крон, пронзаемых чёрными колоннами и нервюрами стволов и ветвей – туда ей и нужно.
«Итак, до площади».
Людей было относительно немного. Влада отметила, что они могли бы составить определённую общность, и в прошлый раз, когда она была на Донском кладбище, то вполне могла бы в неё вписаться. Эти люди стремились ощутить прикосновение к истории – более деликатное, глубокое, чем привычное глазение на архитектурные красоты или музейные редкости. Когда сливаются два контекста – «отдельные личности» и «смерть» - то смыслы волей-неволей сдвигаются в сторону личного, даже если покойный академик, художник или военный не имел к тебе никакого отношения. Но их касание всё равно оставалось поверхностным, коль скоро они были настроены на созерцание застывшего пантеона. «Всем – значит никому». Влада ощутила, что теперь выпадает из этой массы. У неё были ещё более личные переживания – и личные счёты.
Хотя внешне этого было, конечно, не заметить. Прохожие, идущие по аллее, лишь мимоходом скользили по ней взглядом и на несколько секунд, перед тем, как забыть, видели статную темноволосую девушку с сурово-невесёлым взглядом. Из-за этого лицо её, простое, но привлекательное, казалось отлитым из бронзы, погрубев и растеряв женственность. Всё в ней было обыкновенно: чёрное кашемировое пальто, серый шарф и полусапожки на каблуке; единственная деталь выбивалась из однотонной картины и могла привлечь внимание: букетик васильков, перевязанный ленточкой с белорусским орнаментом.
«Потом направо, на старую территорию и прямо... Там и есть этот четвёртый участок, и идти надо до конца. О Господи».
Идея была чистой дуростью. И оттого – ещё более самоотверженно Влада была готова воплощать её.
Достать васильки в Москве в середине октября оказалось делом не таким лёгким. Точнее, предложение на рынке было удовлетворительным – специфика заключалась в другом. Можно было летом у тётки в деревне под Речицей пойти на луг и нарвать хоть целую охапку. И, согласно её педантизму в области сакрального, именно такой букет мог бы считаться аутентичным. Но этот вариант был чистой фантазией и теоретической фикцией. Оставались покупные. Голландские. За сто долларов.
И здесь она, «бедный студент», с откровенным мазохизмом отсчитала денег из отпускной заначки, чтобы швырнуть на ветер, и заказ по телефону делала ровным и беспечным голосом, будто лишние сто или двести баксов для неё – пустяк, и букеты она заказывает каждую неделю по три раза.
Ленточка нашлась сама собой: она лежала в книге Короткевича в качестве закладки (и здесь она мелочно блюла ритуал и эстетику).
И вот, умиротворённая отчаянностью своего поступка, она вышла из дома (станция Войковская) и отправилась со своей миссией в противоположный конец города.
«Так, теперь налево и прямо, держась левой стороны... Тьфу, левизна сплошная... ну что за тупые мысли, к чему цепляться за ассоциации...».
Пальто грело хорошо, а руки у неё всё равно всю жизнь были холодные. В груди лежал камень, ещё с утра, и она втайне мстительно наслаждалась этим тяжёлым чувством.
Она пришла.
Ей стало ещё хуже. Когда проходят годы, двигается история – боль вымывается. Но не в её случае.
Владе никогда не нравился этот памятник. Он казался ей каким-то донельзя бездушным – примитивная угловатость и плоскости, советчина в худшем виде. Но ладно бы просто конструктивизм, этот стиль красив лаконизмом, а тут царит хаос. И на барельефе он на себя не похож. Да чтоб ей провалиться! Она видела министра тыщу раз и знала, каков он на самом деле, неужели не могли для выдающегося деятеля найти выдающегося мастера?
Ну ладно. А что она могла бы предложить взамен? Её эстетическое чувство вместо гранита требовало белого мрамора и скорбящего ангела, осеняющего могильную плиту пушистыми крылами. И вместо этого барельефа – можно было бы сделать просто портрет, достаточно крупный, один из тех, где взгляд у него такой умный, мягкий, немножко грустный. А не делать живой стереотип «советского деятеля». Это так, как её подруга Алеся сказала, что на Военном кладбище в Минске Янка Купала вышел нормальный, а Якуб Колас – как Ленин, прости Господи.
«Влада, опомнись – да кто ты такая, чтобы критиковать?! Во-первых, не обманывайся и не прикрывайся тем, что параллельные миры – это параллельные жизни! Ты критикуешь тех, кого так подло предала. И ещё, твои вкусы – тоже стереотип и пошлость».
В груди словно разлился кипяток от таких мыслей. И она снова испытала болезненное, униженное наслаждение.
Ну да, она – тоже пошлая. Всем известно, что она «человек без фантазии», «бульдожка» и «Аракчеев в юбке»; на блеск и свежесть мысли, ни на какую оригинальность она претендовать не может. Её голова тоже забита стереотипами – просто они «из другой оперы».
Но вот зато красные гвоздики – бесспорная пошлость. Против этого уже никакие аргументы не годятся.
В том и заключался смысл её васильков. Они – миниатюрная революция. Прохладный синий огонёчек, такой чуждый этому кумачовому пламени, и дразнящий сходством – остротою лепестков. Цветы, чьё место на лугу, а не на параде, протест против любого официоза. А ещё, кладя белорусский цветок на могилу министра, Влада деликатно, но определённо напоминает: «Он, конечно, «общий», но вообще-то – наш». И ленточка с орнаментом тому подтверждение.
Влада наклонилась и положила на гранитную плиту свой букетик.
Кроме того, ей не нравилось, что его могила у самой дороги – в этом тоже не было ни души, ни снисхождения, только убийственная казёнщина.
А ещё – на него тоже нападали. И она, самое страшное, не знала, как об этом судить. Алеся Стамбровская была счастливой: во всём со своим генералом была согласна, и позиция её была ясна. А она, Влада? От путаницы в мыслях и оценках подступала паника.
Она сорвалась в пучину. Чернота, сплошная чернота... Его время казалось ей ужасным, а его судьба – несчастной.
А чьи-то комментарии под статьёй в интернете всё равно резали по живому.
Но разве не фальшь – вот эта надежда на отыгрыш в параллельном мире, где «всё красиво»: Великое княжество, монархия, прочая ерунда? А если держава тоже падёт? А если князья окажутся сволочами и обойдутся с ним соответственно?
Страхи смешивались, сливались в поток и сносили её с ног.
«Боже, какой хаос... какой тлен. Всё тлен».
Влада проиграла мыслям – и они прибили её к земле. Она не выдержала их груза и опустилась на колени. Асфальт колол и морозил через колготки – как тогда, во время первой драки, когда тоже покусились на её самое дорогое и священное.
«Лучше бы ты молчала о священном, дурища, мерзавка! Кто угодно имеет моральное право, только не ты».
Нет, пускай из священного у неё останется – это. Она будет приезжать в Москву раз в год или в два. А в ВКЛ лучше и не возвращаться.
Хотя нельзя! Её же взяли на службу.
Но – слишком тошно. Она устала. И как можно прожить две жизни? И так слишком богатый выбор, и из этих двух следует исключить ту жизнь, в которой она совершила слишком много грехов.
Наконец ком в горле разошёлся и по щекам беззвучно поползли слёзы. Влада чувствовала себя ещё и до ужаса глупо – это подливало масла в огонь общего унижения. Она не смотрела по сторонам, но ощущала чьё-то присутствие поблизости, и её поведение явно выглядело диким – никого не накрывает такая буря эмоций из-за абстрактного, забронзовевшего исторического деятеля.
- Ну что же вы делаете?
Она вздрогнула. За плечом действительно раздался до ужаса знакомый глубокий, бархатный голос. Влада с побелевшим, изменившимся лицом рванулась и встала, развернувшись на ходу.
Перед нею стоял не кто иной, как министр. И пальто у него тоже было кашемировое, только тёмно-серое. На лице его отражались непонимание и - что-то похожее на жалость.
Она сама от себя не ожидала, но немедленно вспыхнула:
- Так вам, пан министр, сказать, что именно?! И сказать, что я о вас думаю?! И вообще обо всём?!
Она сорвалась на крик и разрыдалась. Он не двинулся с места и только с горечью покачал головой. Нельзя было не заметить, в каком она тяжёлом состоянии.
И тут Владу прорвало. Ничуть не пытаясь сдерживаться, она вывалила ему всё как на духу.
Рассказала, как была взволнована тем, что он взял её в ученицы, и сразу прониклась к нему тихой, полной восхищения симпатией и, естественно, побаивалась. И как раз в этот же период она сблизилась с Юрой. Её жизнь стала интереснее, в ней стало больше теплоты и новых впечатлений. Казалось, всё налаживается, всё получается – она просто не представляла, каким кошмаром это для неё обернётся.
Владиному самолюбию не могло не льстить повышение статуса в чисто карьерном плане. А какой восторг, перемешанный со смущением, она ощутила, когда поняла, что министр намерен уделять ей и обучению много внимания и вводит её в круг домашних. Она так полюбила его семью, эту особую атмосферу...
Хотя втайне всегда смущалась и заливалась краской, считая, что недостойна такой неслыханной милости. Она и млела от блаженства, и стыдилась его похвал, чувствуя себя фавориткой-самозванкой. А потом приходила новая волна стыда – потому что её смущение означало сомнение в правильности его выбора и решения. И тогда она ещё больше старалась оправдать его ожидания и своё пребывание в его доме или имении, будь то в качестве секретаря, оруженосца или ученицы. Бессонные ночи, проведённые над документами, изнуряющие, сложные магические воздействия приносили ей облегчение и радость, словно искупление.
Конечно, всё это было от неуверенности в себе. Для её преодоления требуется и внутренняя перестройка – и чуточку успеха. Чего-то больше, чего-то меньше. И вот Влада наконец-то, неповоротливо и запоздало, поняла, что ей не льстят, она на самом деле и способная, и успешная. И что министру с ней хорошо работается. Хотя его замыслы на её счёт (которые он никогда исчерпывающим образом не озвучивал) приводили её в благоговейный ужас: это же такая ответственность!.. Хотя – ну, он же как-то справлялся. Всему своё время. Надо набраться терпения, учиться, закаляться и – служить.
Со временем она заметила, что к её служению примешивается что-то ещё. Она следила за всеми новостями, искала статьи в газетах, смотрела выступления, оценивала фото, выброшенные в интернет, одобрительно усмехалась или недовольно кривилась, сочтя снимок неудачным. В общем, она болела за министра: практически так, как фанаты болеют за сборную. Его успех она считала своим, его трудности – своими трудностями. А как же, Влада всегда была из тех, кто «много на себя берёт». Но потом ей стали интересны не только его успехи на поприще дипломатии – она ловила себя на мысли, что волнуется, как он себя чувствует, не устал ли, поел ли, выспался ли, в каком настроении...
И вот дошло до самого одиозного. Представительности ему было не занимать, но, вообще-то, министр не был красив. Однако у Влады чуть ли не каждая его черта стала вызывать умиление.
Сначала она просто забавлялась и даже с Юрой шутила по этому поводу. Хотя уже тогда её стала колоть совесть: так к кому она всё-таки испытывает большую теплоту? Бред какой-то.
А потом был тот случай в Лиге Наций. Тогда это стало боевым крещением, от неё требовалась срочная помощь – и Влада справилась. А ещё не выдержала и в первый раз коснулась его.
Неизвестно, что стало большим шоком – её дерзость или то, что министр не сопротивлялся и принял это робкое выражение нежности с благодарностью (хотя не очень-то он мог сопротивляться в том состоянии).
Как бы то ни было, это могло остаться в прошлом как трогательный эпизод. Просто сентиментальное воспоминание: в конце концов, она должна была удовлетворить свою потребность в выражении любви. Надеяться на большее всё равно априори бессмысленно.
Но не тут-то было: министр стал занимать её мысли ещё сильнее. Влада держалась и крепилась. И даже мысленно похвалялась, что успешно овладевает наукой – убивать чувства. Ведь эмоции – зло; от них все ошибки и непрофессиональное поведение. Фи. Как она может опуститься до такого!
Но от себя не убежишь, и одна купальская ночь стала точкой невозвращения. Влада была не ребёнок и имела солидную практическую и теоретическую подготовку в сфере энергоинформационных воздействий (которые в просторечии народ обычно называет магией). Влада была подкованной и по истории религий, и по этнологии. Следовательно, она не могла не знать о существовании архетипических сценариев посвящения – и не осознавать, что её момент тоже настал. В конце концов, инициация имела символический смысл, и глупо было бы транслировать её внешнюю форму на непосредственные, обыденные человеческие отношения. Завтра ты продавец-консультант, механик, портной, журналист – а сегодня участник мистерии. И две твоих жизни не пересекаются (по крайней мере, в некоторых аспектах это допустимо, а в других – такое не практикуется).
И тут она оказалась относительно целомудренной. Всего лишь поцелуй, а большинство этим отнюдь не ограничивается. И министр тоже был непохож на человека, подверженного излишествам. Скорее всего, он посчитал удачным сочетание необходимости и непротиворечия. Ученица должна пройти инициацию, и хорошо, что она ему тоже не противна – скорее, даже наоборот.
Вот насколько «наоборот», Владиславе было сложно судить. И это несмотря на всё их сходство, иногда доходившее даже до внешнего. У министра было два качества: безупречность и непроницаемость. Но, несмотря на этот фасад, возникали мысли, что он относится к породе людей, у которых неразличимы невинность и цинизм. Это примета хищных зверей: если они и делают «что-то дурное», то сами об этом не подозревают и искренне недоумевают в ответ на обвинения. Либо вовсе их игнорируют – это было на него даже больше похоже. Он сосредоточенно и вдохновенно готовил себе смену и не учитывал «человеческий фактор». И явно не подозревал, какую бурю в душе произведёт тот опыт, пережитый вместе после бегства от дьявольских сил. А скорее, сам втайне стыдился и хотел отмежеваться от «чисто рабочего момента».
Влада решила, что изводить себя измышлениями – самое пустое и пагубное. Поведение министра было безупречным – невозмутимым, как ни в чём ни бывало. Она и сама избрала бы подобную политику – но почему это рвало ей душу на куски? Обыкновенный вежливый тон казался холодным, ненавязчивость воспринималась как индифферентность. Но на что она может претендовать? Честный и достойный ответ гласил: ни на что. Однако как мучительно было стоять у него за спиной, застёгивая папку с документами, и желать погладить его по голове, и понимать, что – нельзя. Сколько несостоявшихся поцелуев в щёку, сколько подавленных объятий, сколько раз она мечтала взять его за руку и не могла.
Нет, девочка: знай своё место. И место своё Влада со скромным достоинством и самоотверженным смирением признавала, понимая, что пани Лидия заняла его за несколько десятилетий до неё. И ей было не стыдно уступать, несмотря на высокое самомнение, потому что отсутствие внешней красивости – это наименьший из грехов, который может водиться за человеком. А вот нарушение библейской заповеди: «не пожелай жены (или мужа?) ближнего своего» - это уже серьёзно; и тщеславие, бесчеловечность, лицемерие – поубедительнее будут.
А самой пани Лидии Влада нравилась – та просто не знала, какая она змея-совратительница; и даже сегодня ей было стыдно до колотья в сердце читать её имя на гранитной плите; а про Юру и говорить нечего – исходя из остатков честности, которые у Влады ещё сохранились, его следовало бросить и просто бежать; но куда? Возвращаемся к пункту первому... Было тошно, гадко и отвратно. В любом отношении. Даже в том плане, что из-за переживаний она стала более рассеянной и плохо работала (в её понимании, за такое надо было расстреливать).
Выхода не виделось.
И она всё это бросила в лицо министру. Он был жесток, когда взял её за руку, лёжа больным в Нью-Йорке. Он был жесток, поцеловав её на Купалье. И он жесток сейчас, потому что заявился сюда, на Новодевичье, как преступник, которого тянет на место преступления,
Влада высказала всё это несколько короче и сумбурнее, с переменным успехом борясь с рыданиями.
- Вам всё нипочём, вы сильный, вы государственник, а во мне слишком много человеческого, ну откуда вам было знать! – размазывая слёзы по лицу, давила она. – Я идиотка, поддаюсь чувствам... мне стыдно... всё ведь бессмысленно! Бесполезно. Вы дома редко бываете, но родным всего себя дарите, а я с вами целыми днями – и что мне, легче?! Ждать, когда папоротник зацветёт... да чтоб я сдохла! Нет... вы так недосягаемы, как если бы вы умерли! Вот я и приехала сюда. Чтобы похоронить свою любовь – здесь. На службу я приду, я дура и ничтожество, но не настолько... чувство долга у меня есть – и я приду! Но лучше бы мне вас не видеть...
И она снова захлипала, хотя этот приступ был относительно кратким. Её хватило на злое замечание, благо министр стоял молча:
- Знаете, теперь можете идти. Всё равно вы просто бесплотный призрак, который стоит тут и глумится надо мной.
И тут он сделал неожиданное: шагнул вперёд и без слов взял её за руку.
Влада едва не отпрянула от удивления. Она была не готова к такому: воображала, что он нахмурится и растворится в пространстве, или будет увещевать. Но только не сделает то, что сделал. Это было так просто, что обезоруживало.
- Ради Бога, Влада, успокойтесь.
Она машинально взяла протянутый ей платок.
- Вы доведёте себя до петли. Или до инфаркта. Ну почему вы так люто себя ненавидите и казните, даже когда хотите обвинить меня? Я не знаю, кто прав, кто виноват, ситуация сложная, а иной она быть не может. Но мне больно смотреть, как вы себя изводите. Вся грязь - в умах людей, и все страдания. Наша жизнь – это не то, что происходит, а то, что мы думаем по этому поводу; так зачем же эта пытка, этот кошмар? Простите меня, Влада. Простите. Я в этом очень виноват. – Ей не хотелось смотреть ему в лицо; она боялась увидеть вину в его глазах – хватало и голоса. – Я должен был понять, самостоятельно заговорить об этом. Ведь у вас не хватило бы смелости? Проклятая дистанция и протокол... но им же одним живы не будем... вы же не чужая мне, Влада – почему вы всё скрываете и держите в себе?
Его голос звучал не в пример спокойнее, но речь тоже казалась довольно путаной – скорее, слова, выходящие наружу, чтобы облегчить боль. Министр взял её руки в свои и сжал их, согревая. В этом жесте тоже было нечто обезоруживающее, будто на неё надели наручники. Но она не сопротивлялась: тихо стояла и слушала его.
- Просто жить, Влада. И говорить о том, что думаете и чувствуете – не всем, но самым близким. Я ведь вхожу в этот круг? Ради Бога, скажите, что да. Я не хочу анализировать – вы поймите, что не всё на свете можно разложить по полочкам. Зачем разбирать, как именно мы чувствуем – как это называется и какой ярлык на это наклеить... А вы не думали, что реальность – сложнее дефиниций? Что вы нужны мне не как орудие воплощения честолюбивых затей, не только как ценный кадр? И не как «юная прелестница»? – Тут его аж почти передёрнуло.
Влада ничего не отвечала, она только вздохнула.
- Наверное, привязывать всё к одному празднику было наибольшей жестокостью из всех, что я в вашем понимании совершил. А я ведь тоже способен на ошибку. А вот я вам сейчас страшнейшее признание сделаю, хотите?
- Ну давайте, - слабо улыбнулась Влада, наконец нарушив молчание.
- Всё очень просто... – Губы министра тоже тронула улыбка, даже несколько робкая. – Мне тоже нужно, чтобы меня время от времени обнимали. Вот скажите, вы можете изредка это делать?
- Могу, - удивлённо пробормотала Влада.
- Более того – по собственной инициативе. Вы ведь не первый месяц со мной работаете, родная вы моя Ладушка... Скажу больше – не первый год. Вы ведь всё прекрасно чувствуете.
- Пожалуй, да. – Её усмешка стала светлее, хотя слёзы ещё не высохли.
«Не первый год». Неудивительно, что плотину её самообладания снесло потоком, который набирал силу в течение такого времени.
- А руки у вас всё равно ледяные. Как обычно, - пожурил министр. – Хоть бы перчатки носили.
- Я обещаю не злоупотреблять полномочиями, - серьёзно произнесла Влада. - Верите вы или нет, может, по моему поведению и не видно, но, кроме невинных вещей... ну, тех же объятий... мне от вас ничего не надо. Просто мне важно знать, что вы позволяете любить себя, пан министр... – Она запнулась и повторила, исправившись: - ...что ты, Андрей, позволяешь...
- Да. Позволяю, - тихо, серьёзно ответил министр. – А теперь пойдём отсюда: живым здесь не место.
Влада шагнула ближе и коротко, застенчиво поцеловала его в щёку. Министр улыбнулся: как будто поставила печать на подписанном договоре. И проверила, а не лжёт ли он часом.
На могильной плите остался лежать букетик васильков, как привет прошлой жизни из нынешней, а по длинной аллее удалялись две тёмных фигуры.