Философский триптих
I. ОКАЯННОЕ СТОЛЕТИЕ И ДУХОВНАЯ КАТАСТРОФА
Что происходит с добром, истиной и справедливостью в эпоху перманентной аномии?
На исходе ХХ столетия поэт Владимир Соколов писал:
Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.
В запасниках индивидуальной и коллективной памяти хранится много горьких признаний, подобных этому. Слова отчаяния звучат в них и трагическими исповедями, и настоящими реквиемами по погибшим временам и гибнущему человеку. Они свидетельствуют о роковых мутациях, происходящих в современном гуманитарном сознании. Посредством стенаний такого рода совершалось прощание не столько с ХХ веком, сколько с надеждами на возможность торжества права и добра, истины и справедливости.
У эпох, на протяжении которых возникают и распространяются подобные умонастроения, налицо, как правило, признаки аномии. В такие периоды, когда кажется, что социальный мир поражён какой-то всепроникающей скверной и по нему расползается мерзость духовного запустения, аналитическая работа с категориями добра, истины и справедливости, не простая и не лёгкая сама по себе, становится еще труднее, а для многих и вообще делается невозможной.
С этими понятиями происходят удивительные мутации: их смыслы как будто перемещаются за горизонты здравого смысла, оставляя вместо себя какие-то странные тени, будто препарированные чьей-то коварной политической хирургией. Превратившиеся в химерические карикатуры, в двойников-симулянтов доброго, истинного и справедливого, они творят свои тёмные дела - затмевают умы, растлевают души, парализуют дух, по-своему обустраивают социальное пространство, делая его удобообитаемым для всех видов зла, всепроникающей лжи, циничного лицемерия и наглой, бесчинствующей несправедливости.
Когда русский философ Владимир Соловьев написал свою книгу «Оправдание добра», то он фактически открыл путь для появления в будущем целого аналитически-апологетического сериала. Его проницательная философская интуиция подсказала, что приближаются времена, когда в оправдании и защите будут нуждаться не только добро, но и истина со справедливостью. И действительно: гибельные времена повсеместных публичных надругательств над этими ценностями не только вскоре наступили, но и растянулись в целую эпоху. И по сей день мы остаёмся погруженными в разнообразие неисчислимых следствий этих надругательств – в бездонную пучину травматического опыта, в гигантское собрание человеческих трагедий, изломанных судеб и загубленных душ. Аномийный социум с его атмосферой духовной смуты, размётанными в разные стороны жизненными смыслами, оскверняемыми на каждом шагу ценностями истины, выброшенными на свалку нормами справедливости, продолжает работать как гигантская фабрика по производству негативного опыта, которого с избытком хватает всем поколениям.
Признание исторического факта массовой экзистенциальной катастрофы, переживаемой симфонической личностью некогда великого народа и грозящей ему полным духовным банкротством, побуждает к разнообразию активных действий, в том числе и к таким, как мозговые штурмы проблем своего духовного поражения. Получается, что аномия, сознающая себя не нормой (как это считалось на протяжении десятилетий), а исторической аномалией, обнаруживает внутри себя глубоко запрятанный духовный ресурс, чудом сохранившийся в обстановке общего распада. Он-то и позволяет гуманитарному сознанию не погружаться в сумрачную, инертную обреченность «бытия-к-смерти», а занять позицию целенаправленного преодоления собственных духовных немощей. Целенаправленные рефлексии гуманитарной мысли, ведающей о смертельной угрозе всему, что ей дорого, - это проявление интеллектуальной трезвости, честности и духовной ответственности, бросающих вызов силам распоясавшегося зла.
Даже если в доминирующих социально-политических структурах не наблюдается присутствия должных форм добра, истины и справедливости, это не означает, что они совершенно отсутствуют. Древнегреческий философ Парменид утверждал: «Отсутствующее все же твердо присутствует в уме». Если добро, истина и справедливость лишены возможности облекаться в эффективные институциональные формы, то их экзистенциальные смыслообразы всё же продолжают сохраняться в надёжно архивированных ареалах классической культуры, в запасниках религиозного, философского и художественно-поэтического опыта, давая о себе знать самыми разными, порой неожиданными путями. Вопросы, связанные с ними, потому и именуются «вечными», что, будучи исключенными из одних сфер, они не погибают, а оказываются включенными в другие области и, таким образом, продолжают жить, готовя духовную почву для социальных перемен.
Отблески трансцендентного в триаде «истина-справедливость-правда»
Собрания представлений об истинном и справедливом менее всего напоминают разъединенные философские материки. Им свойственно родственное тяготение друг к другу, и это с особой отчетливостью проступает там, где речь заходит о высших смыслах существования человека. Когда истина рассматривается в экзистенциальном ракурсе, то она предстаёт в особом свете, совсем не таком, как в теории познания. В качестве экзистенциала она являет собой интегральное, симфоническое понятие, обозначающее не какое-то конкретное, теоретически доказанное положение, а целый ансамбль смыслов, освещающих пространство жизненного мира человека или человеческого сообщества и проясняющих им суть того, что было, есть и может быть с ними и с их судьбами. Похожим образом выглядит и экзистенциал справедливости, которым равно пользуются и индивидуальное, и коллективное сознание, применяющие этот гуманитарный интеграл в оценках малых и больших социальных явлений.
То экзистенциальное сродство, которое обнаруживается между понятиями истины и справедливости, напоминает музыкальное сходство родственных, тяготеющих друг к другу созвучий. Их логосы и этосы как бы рифмуются, выказывая внутреннюю, глубинную близость друг другу. Справедливость способна выступать практическим выражением истины, а истина – духовным аналогом справедливости. Их контекстные сближения, смысловые взаимоотражения, ценностные переклички, пересечения нормативных траекторий создают необходимые и достаточные предпосылки для образования устойчивых ансамблей гуманитарных идей.
Одно из подтверждений действенности принципа констелляции присутствует в тексте Нового Завета, где греческое слово ;;;;;;; – aletheia – истина имеет несколько значений (их насчитывают до шести), близких по смыслу таким понятиям, как верность, надежность, правда, правдивость, справедливость.
В смысловом пространстве между экзистенциалами истины и справедливости, при всех их различиях, присутствует средний термин. В русском языке оба экзистенциала практически сливаются воедино в слове правда. Это отдалённо напоминает механизм смыслообразования в древнегреческом идеале калокагатии (;;;;; - kalos - прекрасный и ;;;;;; - agathos – хороший, нравственно совершенный), где соединились в неразрывное целое два семантически созвучных и аксиологически родственных начала – красота и добро.
В «Толковом словаре живого великорусского языка» В. Даля истина и справедливость прямо отождествляются: истина трактуется как «всё, что верно, подлинно, точно, справедливо». Она помещается в морально-правовой регистр, где вместе с понятием справедливости они образуют смысловой ареал, обозначаемый всё тем же общим, объединяющим русским словом правда, которая есть «истина во образе, во благе; правосудие, справедливость». В правде истина и справедливость сливаются в единый ансамбль смыслов, ценностей, идеалов, норм: «Ныне слову этому [истине] отвечает и правда, хотя вернее будет понимать под словом правда: правдивость, справедливость, правосудие, правота. Истина от земли, достояние разума человека, а правда с небес, дар благостыни» .
Даль подчеркивает связь правды, вбирающей в себя представления об истине и справедливости, с высшим, трансцендентным миром: «Истина от земли воссия, и правда с небесе… правосудие свыше… По правде, по истине, по справедливости… У Бога правда одна... Не в силе Бог, а в правде… Бог тому дает, кто правдой живет… Велика святорусская земля, а правде нигде нет места!.. Правдивый путь до небес…. Для праведных у Бога места много» .
Все три понятия существуют в едином поле смыслов и ценностей. В слове правда обе темы, истинного и справедливого, не просто пересекаются, а буквально сливаются воедино . При этом у Даля отношения между ними носят не иерархический характер вертикальной соподчиненности, а имеют вид симбиоза равновеликих начал, проникающих друг в друга: истина обретает черты справедливости, а содержимое справедливости как бы плавно перетекает в словесный сосуд, именуемый истиной. Происходит взаимное оплодотворение, и образуется нечто единое и нераздельное. Каждая тема преспокойно, без малейшего напряжения умещается внутри темы правды, не утрачивая ни смысловой идентичности, ни своих аксиологических пропорций. Происходит как бы сращивание их смысловых, ценностных и нормативных структур в некое подобие то ли кентавра, то ли сфинкса – высшую правду с головой истины и туловищем справедливости.
Являя собой экзистенциал особого рода, высшая правда соотносится с аксиологической запредельностью, обозначаемой метафорами верха, неба, света и отсылающей сознание к трансцендентному первоначалу бытия, к тому общему истоку истины, справедливости и правды, привязанность каждой к которому и позволяет им всем сосуществовать в качестве целостного ансамбля.
Благодаря слову правда понятия истины и справедливости выказывают существующие между ними отношения релевантности, а зачастую и тождества. Образуя все вместе констелляцию-триаду, они тем самым подтверждают действенность философского принципа всеединства. Как будто три концептуальных зеркала устанавливаются друг против друга, образуя треугольную композицию, и каждое несёт в себе множественности отражений двух других. Обладающие уникальной социокультурной природой, исключительной философско-экзистенциальной значимостью, неисчерпаемой семантикой, и богатейшей аксиологией, эти вариативные ансамбли предстают в виде либо триады истина-справедливость-правда, либо диад истина-справедливость, истина-правда, справедливость-правда.
Триада истина-справедливость-правда являет собой одну из фундаментальных конструкций гуманитарного сознания. Она привносит в социокультурные тексты чрезвычайно значимую подтекстовую ценностно-нормативную фактуру миросозерцательного, этического и экзистенциального характера. Её пребывание в центре самосознания симфонической личности социального сообщества, будь то какое-либо малое локальное товарищество или масштабный субъект (народ, гражданское общество, государство), – важнейшее условие сохранения ими своей идентичности. Вокруг этой констелляции, как вокруг созвездия Большой Медведицы, группируется вся символическая вселенная, все смыслы, ценности и нормы, какими живет данное сообщество. И когда внутри такого ансамбля начинают возникать смысловые разломы, аксиологические разрывы и нормативные каверны, то это свидетельствует о наличии серьёзных духовных проблем, переживаемых социальными субъектами.
Смещения констелляции из центра символической вселенной в сторону периферии практически всегда сопровождаются сбоями в системе социальных координат и этических ориентиров. Симфоническая личность погружается в кризис идентичности, перестаёт ясно сознавать, кто она есть и куда движется. Приходит эпоха аномии, заставляющая симфоническое начало отступить под натиском начала какофонического, в ценностном сумбуре которого тонут и теряются чистые мелодии идеалов истины, справедливости и правды.
В. Даль был не единственным, кто, хотя и лаконично, но вполне внятно прописал в русском сознании идею триединства истины, справедливости и правды. Своеобразным подтверждением культурно-исторической значимости его подхода можно считать художественно-философскую концепцию его младшего современника И. С. Тургенева. Она представлена в знаменитом очерке «Гамлет и Дон Кихот», напоминающем небольшой трактат по антропологии культуры.
Писатель уловил в образах датского принца и испанского идальго нечто чрезвычайно близкое русской душе, а острый ум тут же подсказал мысль о важности этих двух антропологических типов для понимания глубинной сути отношений между жизнью и культурой. Усмотрев в диаде классических образов, хотя и различные, но равно яркие манифестации человеческого духа, он выстроил на их основе любопытную аксиологическую конструкцию, где Гамлет и Дон Кихот предстают носителями-манифестантами экзистенциалов истины и справедливости.
Индивидуалист, интроверт и скептик Гамлет, олицетворяющий принцип анализа, жаждет прежде всего истины. Альтруист и экстраверт Дон Кихот, как воплощенный принцип энтузиазма, стремится к справедливости. В каждом из них присутствует избыточная полнота указанных наклонностей. И хотя каждый по-своему односторонен, вместе они олицетворяют неизбывную потребность человека в высшей правде. Гамлет ищет истину и при этом пребывает настороже, подозревая, что в её маске ему может явиться ложь. Он пытается противостоять коварным подменам и опасным слияниям истины и лжи в «немое, тупое нечто». Но избыток рационального скепсиса мешает ему: опасаясь лжи, он не склонен доверять и очевидным картинам являющейся истины. Он – экзистенциальный мыслитель, пропускающий всё, что для него важно, сквозь «примерочную» собственного «я». Но Тургеневу не нравятся именно эти свойства личности Гамлета. Он считает их проявлениями эгоцентризма и относится к его склонности постоянно рефлексировать как к чему-то предосудительному. В его глазах принц смертельно отравлен ядом разлагающего самоанализа. Он видит в гамлетовском рационализме «дух тяжелый, мрачный, лишенный гармонии и светлых красок» .
Гораздо ближе писателю образ Дон Кихота, духу которого доступно трансцендентное измерение бытия. Рыцарь печального образа олицетворяет справедливость, опирающуюся на веру. Именно вера придаёт чрезвычайную прочность его убежденности в незыблемости принципа справедливости, в неразрывности его связи с высшей правдой.
Перед нами, в сущности, один из главных уроков классической эпохи, убеждающий в том, что экзистенциальная констелляция истины-справедливости-правды есть ни что иное, как духовное оружие личности, позволяющее бороться с враждебными стихиям невежества и лжи, противостоять несправедливости, беззаконию, духовному и физическому насилию. Имеющая трансцендентные основания, эта констелляция вплетена в самую сердцевину экзистенции. Без неё не смогли бы существовать человек и человечество, не развились бы цивилизация и культура. Её главное предназначение в том, чтобы не давать человеку терять свою идентичность «образа и подобия». Она не позволяет рассыпаться общему тексту культуры, скрепляет его духовными скрепами, придаёт ему высокий запас внутренней прочности, позволяющий сдерживать натиски разрушительных сил, атакующих со всех сторон и человека, и культуру.
Через ансамбль понятий истины-справедливости-правды отдельный человек получает доступ в экзистенциальные пространства тех масштабных симфонических личностей, частью которых он является, и тех символических миров, внутрь которых его зазывает культура. Они служат чем-то вроде семантических и аксиологических «шлюзов», на «входе» которых субъект выступает в качестве частного лица, «естественного человека», а на «выходе» становится составной частью симфонической целостности, «гражданином» символической вселенной.
Глубинное содержательное единение этих понятий можно считать прямым свидетельством столь же глубокого внутреннего единства соотносящихся с ними миров науки, нравственности, религии, только на первый взгляд кажущихся самостоятельными, но на самом деле являющихся составными частями целостного культурного универсума. И хотя истина требовательна, справедливость принудительна, а правда может быть тяжела, всё же «иго их легко». Отсутствие же этого «ига» делает жизнь человека и культуры не лёгкой и приятной, а, напротив, тягостной, сумрачной, духовно опустошенной, а существование локальных цивилизационных «подмиров» бесперспективным.
Множественность реальностей и полифонический мир идей истинного и справедливого
Различные смыслообразы истины, справедливости, правды, циркулирующие в социокультурных пространствах, менее всего похожи на замкнутые в себе монады. Присутствующие в них смыслы обладают внутренней энергетикой, контактируют между собой и входят в соприкосновения с представителями различных внешних сил. По горизонтальным, вертикальным, диагональным, параболическим, зигзагообразным и прочим траекториям от одних к другим перемещаются энергетические импульсы, питающие, заряжающие или, напротив, расслабляющие и даже отравляющие своих контрагентов. Этот мир, напоминающий и платоновский духовный космос, и бахтинскую полифоническую композицию, только на первый взгляд может показаться демократично-плюралистичным. Но в действительности между его обитателями нет отношений равноценности и равноправия. Не все они в равной степени жизненно важны, социально значимы и творчески продуктивны. Среди них имеются и очень ценные, и довольно посредственные, и откровенно вредоносные. Всё это придает общему полемосу с его диалогами, конфронтациями и антиномиями неподдельный драматизм, временами оборачивающийся завихрениями гуманитарных скандалов и взрывами острых кризисов и даже катастроф.
То, что разновидности смыслообразов истинного и справедливого рассредоточены по множеству социокультурных ареалов, что каждая их форма живёт своей собственной, самостоятельной жизнью, соответствует идее множественности реальностей Джемса-Шюца, согласно которой каждый из миров и «подмиров» обладает особым стилем существования и способностью оказываться в эпицентре обращаемого на него внимания.
Содержимое констелляции истина-справедливость-правда рассредоточено по различным «подмирам» – объективным и субъективным, действительным и воображаемым, индивидуальным и массовым, нормативным и анормативным, рациональным и иррациональным, долговременным и мимолетным. Исследователь, чтобы не оказаться заложником непомерной избыточности наличного материала и не впасть в методологический ступор, должен быть готов к продуманному, но решительному жесту по радикальному избирательному ограничению множественности доступных его взору «подмиров». Он обязан в полной мере проявить свою творческую волю, продемонстрировать интеллектуальный суверенитет и оставить в поле собственного аналитического внимания лишь необходимое и достаточное число «подмиров», требующихся для успешного решения собственных исследовательских задач.
В случае с множественностью представлений об истине, справедливости, правде одним из целесообразных методологических предпочтений можно считать шаг навстречу идее единства трех базовых онтологических уровней - трансцендентного, сакрального и профанного. Все вместе они маркируют структуру целостного универсума: над реальностью профанного возвышается реальность сакрального, а над ними обеими царит и их осеняет абсолютный, вечный, бесконечный мир трансцендентного. Отношения между ними вертикально-иерархичны, и познающая мысль, устремляющаяся вверх по ним как по ступеням, подчиняется логике принципа «а realibus ad realiora» («от реального к реальнейшему»). Введение данной триадической градации в эпицентр интеллектуальной интриги позволяет прочертить отчетливую аналитическую перспективу.
При определённых условиях любая из указанных сфер способна занять в гуманитарном сознании доминантное место. Так, в эпоху господства классической теологии главное место принадлежало трансцендентному: Бог выступал ведущим онтологическим, эпистемологическим и экзистенциальным принципом мирообъяснения. Но затем с приходом эпохи секуляризма защитников теологии стали обвинять в том, что они используют Бога в качестве «Большой Отмычки» (Х. Кокс), и аналитический вектор гуманитарного познания был перенацелен на сугубо профанную, росюстороннюю, приземлённую реальность. А в ХХ в. начал прорисовываться всё более возрастающий интерес гуманитарного сознания к теме сакрального. Обозначаемый этим понятием мир религиозных и светских структур, наделённых статусом священного, постепенно становится одной из доминантных сфер в современных гуманитарных исследованиях .
На протяжении последних десятилетий вниманием пользуется тематическая область, маркируемая категориальной парой сакральное-профанное. Другая диада, не менее важная, трансцендентное–сакральное, почти не привлекает к себе внимания авторитетных интеллектуалов-гуманитариев. Если в первом случае сакральное выглядит реалией, задающей тон и ставящей профанное в зависимость от себя, то во втором оно предстает зависимым от трансцендентной реальности. В первом случае вектор исследовательского внимания устремляется, как бы, вниз - от сакрального к профанному. Во втором он направлен вертикально вверх - от сакрального к трансцендентному. В обоих случаях образуются обширные проблемные поля, настоятельно требующие к себе внимания. При этом, если среди исследователей отношений между сакральным и профанным преобладают, философы, религиоведы и культурологи, то среди аналитиков, интересующихся связями сакрального с трансцендентным, доминируют теологи.
Если объединить оба аналитических направления, то возникает сложнейший предмет исследований – полномасштабная иерархическая композиция трансцендентного-сакрального-профанного с присущей ей онтологической полнотой духовных ресурсов, обеспечивающих не только витально-социальные, но и духовно-экзистенциальные запросы человека, в том числе его потребности в высшей правде, истине, справедливости, благе, свободе, добре, красоте, смысле жизни и прочем. Эта композиция, охватывающая все формы бренного и вечного, подчинена иерархическому принципу, который получил у Жака Маритэна название закона первичности духовного и который вполне может быть назван законом первичности трансцендентного, законом его приоритетного положения над сакральным и профанным.
«Каждый творческий философ является тайным теологом»
Цепкое внимание гуманитарного сознания к антропологии относительного и к онтологии абсолютного составляет двоящуюся готовность мысли опрокидываться в глубины экзистенции и тянуться ввысь, к трансцендентному. Потому не кажется неуместным предположение о том, что экзистенциалы такого уровня, как истина, справедливость, правда, нуждаются в анализе их отношений с трансцендентной реальностью как с философско-экзистенциальных, так и с теологических позиций. Впрочем, никаких особых препятствий для этого сегодня нет, и любой философ может испробовать свои силы на этом поприще. Тем более, что, как некогда прозорливо заметил Пауль Тиллих, «каждый творческий философ является тайным (а иногда даже и явным) теологом» . Кстати, аналитики именно этого склада выказывают повышенный интерес к той мировоззренчески-методологической трансформации гуманитарного дискурса, которую ныне нередко именуют теологическим поворотом.
Когда-то, в первой половине ХХ в. Вальтер Беньямин отозвался о теологии как о чем-то «маленьком и отвратительном», которому лучше не показываться на глаза никому . Однако сегодня, в начале XXI в. мало, у кого повернется язык сказать о теологии что-либо подобное. И это одно из свидетельств того, что современный гуманитарный мир переместился из модерности в постмодерность, из пространства агрессивного богоборчества в состояние постсекулярной толерантности, породив тем самым ситуацию начавшегося теологического поворота как процесса метанойи, внутренней перестройки гуманитарного сознания.
Классический опыт подсказывает: метанойя является одной из самых удачных форм выхода из тупиковых ситуаций мировоззренческого и методологического характера. Когда субъект, движущийся по определённой траектории, начинает ощущать угрозу оказаться в тупике, поворот становится для него не капризной прихотью, а суровой необходимостью. Ведь если не изменить направления движения, то придётся уткнуться в стену безвыходности, убедится в исчезновении перспективы и того манящего света, который даёт надежду и силы вести продолжительный духовный, интеллектуальный поиск.
Нынешнему теологическому повороту предшествовала давняя метаморфоза, которую сегодня, если использовать нынешнюю терминологию, можно было бы назвать атеистическим поворотом. Он начался в эпоху Возрождения, обрел радикальность и масштабность во времена Просвещения и достиг апогея в период модерна. Это был отказ от библейско-христианского духовного наследия, от очень многого из того, что было связано с ним в жизни западной цивилизации. В результате не только западный, но и российский человек оторвались от своих духовных корней, отстранились от живительных источников жизненно важных смыслов, ценностей и норм. Нынешний же теологический поворот следует рассматривать как вынужденное признание эвристической значимости и явной востребованности классического духовного опыта библейского происхождения. Далеко не все гуманитарии воспринимают его с восторгом. Среди них немало тех, кто относится к нему с явным неодобрением. Он их не устраивает из-за того, что они усматривают в нём свидетельство «великой измены». Им видится вина гуманитарного сознания в том, что оно перестало дорожить рационализмом и уже не считает его главным стратегическим направлением гуманитарных изысканий.
И всё же, несмотря ни на что, процесс разнонаправленных рецепций библейского гуманитарного наследия идёт своим чередом. Проводятся опыты избирательных переносов отдельных библиологем и теологем внутрь современных смысловых полей и ценностно-нормативных структур. При этом нередко возникает впечатление, будто гуманитарное сознание встречается не с какими-то чужеродными конструктами, но с богатейшим репертуаром смысловых, символических и образных форм, узнаваемых на глубинных уровнях культурной памяти как что-то родственное и потому обладающих почти неизъяснимой притягательностью. Приоткрываются духовные ресурсы уже основательно забытого религиозно-экзистенциального опыта. Факультативно присутствующий на отдаленной периферии современного дискурса, этот опыт выказывает признаки духовного капитала, который еще предстоит пустить в ход.
На фоне данного сдвига приходится признать, что философско-теологическая аналитика заметно сложнее аналитики сугубо философской. Это объясняется не только тем, что междисциплинарные штудии всегда затратнее монодисциплинарных опытов, но в первую очередь той особой экзистенциальной усложненностью, которой всегда отличался теологический дискурс. А если учесть, что вот уже на протяжении нескольких столетий секуляризм настойчиво воздвигает на пути гуманитарного сознания, интересующегося трансцендентной реальностью, всевозможные препятствия, то становится понятным, насколько трудно поприще современного теологизирующего философа и насколько важным становится вопрос, на особую значимость которого обратил внимание Славой Жижек: «Так вы верите на самом деле или нет?»
Теологический поворот как поворот к сакральному
Интеллектуальные трансформации противосекулярного характера совершаются не быстро. Гуманитарное сознание не выказывает на этом пути излишней поспешности. Ошеломлённое ужасами ХХ века, но при этом убежденное в том, что разрыв отношений экзистенции с трансценденцией, человека с Богом не имеет к этим ужасам прямого отношения, оно, подобно пушкинскому Сальери, склонно лишь меланхолически констатировать: «Нет правды/истины/справедливости на земле, но нет их и выше». Не наблюдая вокруг себя достаточного числа утешительных свидетельств торжества этих идеалов, оно в размышлениях о них не апеллирует к трансцендентному миру, поскольку не верит в его существование. Но чтобы не оставаться в стороне от тех, кто признаёт значимость теологического поворота, оно находит промежуточную сферу приложения своим силам - мир сакрального. В его глазах эта промежуточная духовно-практическая область, не являющаяся ни чисто земной, ни исключительно трансцендентной, обнаруживает в себе немалый потенциал интригующих познавательных задач, будит метафизический интерес и позволяет включиться в общий теологический поворот, который обретает для него вид поворота к сакральному.
Следует отдать должное гуманитарному сознанию ХХ века, сумевшему выделить собственное проблемное поле в антропосоциокультурном материале, отмеченном печатями реальной или ложной религиозности. Произошло смещение гуманитарного интереса в область «небожественного сакрального», которое оказалось чем-то вроде промежуточной зоны, откуда рукой подать до привычных профанных зон десакрализованной повседневности . Но беда в том, что при этом обнаруживаются методологические сбои, обусловленные игнорированием принципа онтологической полноты триадического ансамбля трансцендентного-сакрального-профанного. То, что внимание аналитиков сосредоточивается преимущественно на диаде сакральное-профанное, можно сравнить, разве что, с изданием какого-нибудь анатомического атласа, где были бы размещены изображения всех частей и органов человеческого тела, за исключением головы. Содержащий обширную информацию, он отличался бы принципиальной неполнотой и порождал бы множество недоуменных вопросов касательно того, куда же уходят те сосуды и нервы, которые обрываются на уровне шеи?
Еще одна особенность современного дискурса сакрального состоит в том, что он находится под влиянием процесса паганизации. Гуманитарное сознание, высвобождающееся из-под диктатуры атеизма, сегодня охотно делает шаги навстречу не только библейско-христианскому духовному наследию, но и резидиумам старого языческого опыта, прощупывая его на предмет пригодности для размещений на его территориях своих концептуальных построений. При этом трансцендентное приносится в жертву сакральному, выдворяется за пределы рефлексии, так что остается всё та же усеченная диада сакрального-профанного.
В результате возникает характерная ситуация. Несмотря на существование давних традиций и большого опыта интеллектуального освоения проблем трансцендентной реальности и божественной сакральности, тема трансцендентного в её теологически разработанном виде оказывается практически закрытой для интеллектуалов-атеистов, как закрыт, скажем, мир живописи для слепорождённых или мир музыки для глухих. В пределах теоретической досягаемости остаётся лишь всё то же «небожественное», насквозь профанированное сакральное.
Однако сакральное, берущееся в отрыве от трансцендентного, иссеченное из общей триадической иерархии трансцендентного-сакрального-профанного, в которой оно изначально пребывает, теряет многие из присущих ему смыслов, а временами и просто перестает быть сакральным, становясь чем-то беспризорным по своему статусу. Но гуманитарное сознание не спешит признавать несуразности этой ситуации. Не умеющее сказать о трансцендентной реальности ничего сверх ницшевского трюизма о «смерти» Бога, оно набрасывается на тематику сакрального как голодный на протянутый ему кусок хлеба. Не совсем ясно сознавая, отчего его влечет эта тема, оно связывает с ней какие-то смутные ожидания и не слишком внятные надежды. Не исключено, что мир сакрального играет в данном случае роль переходного, связующего звена, выполняет функцию того «моста», по которому философствующий рассудок сможет, в конце концов, совершить решающий мировоззренческий и методологический исход из атеистического тупика.