Первая любовь. Окончание школы.
В сентябре началась учеба в девятом классе, и тогда на мою голову свалилась первая настоящая любовь. В начале учебного года мы все заметили, что в школе появилась молодая женщина, новая пионервожатая Элеонора Александровна. Она разительно отличалась от других учительниц своим возрастом, независимым внешним видом и самоуверенностью молодой интересной женщины. Она гордо шагала по школьным коридорам в пионерском галстуке, громко командуя малышней, ее юбка лишь слегка прикрывала стройные, спортивные ноги, и всем своим обликом она напоминала юную Артемиду, сбросившую мифологические одежды и объявившую сезон любовной охоты в нашей школе.
Наш класс размещался на первом этаже, рядом с пионерской комнатой. Окна выходили на Невский проспект, как раз в том месте, где на стене школы еще со времен войны висела мемориальная доска, с надписью, известной всему миру: «Граждане! Во время артобстрела эта сторона улицы наиболее опасна». Сидя у окна, я обычно глазел на многочисленных прохожих и туристов, толпящихся у этой доски, рассеянно слушая учителей. Иногда, в наступившей классной тишине, в коридоре за дверью звучал мягкий, волнующий голос новой пионервожатой, и тогда все внимание мальчишек класса было приковано к нему.
Но однажды утром в класс вошла пионервожатая, в строгом коричневом костюме и без пионерского галстука. Сначала мы решили, что она ошиблась дверью, но вскоре выяснилось, что она будет преподавать нам новый предмет – психологию. Ее яркая внешность, рыжие волосы, зеленые глаза и раскованная манера поведения заворожили мальчишек. С первых же уроков молодой учительницы обстановка в нашем классе изменилась и интерес к ней разогрел наше воображение.
Предмет, который она преподавала, сам по себе вызывал любопытство. Элеонора Александровна с увлечением рассказывала нам о свойствах человеческой личности, о характере взаимоотношений между людьми, ее речь изобиловала тонкими наблюдениями и остроумными замечаниями. На фоне скучных уроков зоологии и ботаники это было совершенно новым явлением, и мы, находясь, буквально, под гипнозом этой женщины и чувствуя себя повзрослевшими, с нетерпением ждали ее уроков.
Однажды учительница предложила нам написать сочинение на философскую тему. В девятом классе я уже увлекался философией, тайком брал книги у старшей сестры и читал Гегеля, Энгельса, пытаясь одолеть даже некоторые труды Ленина. Мне очень хотелось понравиться молодой женщине, блеснуть своей эрудицией, поэтому я украсил свое сочинение умными мыслями, почерпнутыми у классиков.
Элеонора Александровна, выпускница философского факультета Ленинградского университета, была приятно удивлена моим писательским апломбом и даже вслух зачитала сочинение перед классом. В моей душе зародилась робкая надежда, что ожидаемый эффект достигнут, учительница заметила меня и обратила заинтересованный взор в мою сторону.
В первые же зимние каникулы она позвонила нам домой. Трубку взяла мама и с удивлением сказала:
– Какая-то женщина просит тебя к телефону…
Этой женщиной оказалась учительница психологии, которая пригласила меня на каток. Мама слышала наш разговор и с удивлением спросила:
– Она только тебя пригласила на каток или еще кого-нибудь из класса?
Не чувствуя подвоха, я искренне ответил:
– Не знаю, по-моему, больше никого…
Мама обеспокоенно взглянула на меня, но ничего не сказала.
Поход на каток оказался незабываемым. Элеонора Александровна довольно плохо каталась на коньках, поэтому мне пришлось учить ее правильной стойке, толчковому шагу, я робко поддерживал ее за талию и всячески ухаживал за ней. Душа моя ликовала: за один вечер на катке она стала мне ближе, чем за четыре месяца учебы в школе. С этого похода и начались наши встречи. Вначале они были как бы случайными: то мимоходом во дворе школы, то в коридорах и на лестницах. Иногда я невзначай заглядывал в пионерскую комнату, и каждый раз встречал внимательный, заинтересованный взгляд ее красивых глаз.
Мое увлечение Элеонорой Александровной нарастало как снежный ком. Впервые в моей жизни появилась тайна, причем серьезная, захватывающая, связанная с новыми для меня отношениями с взрослой женщиной. Одновременно я понял, что ни школьные друзья, ни, тем более, родители, не должны даже догадываться об этой тайне. Однако разница в возрасте и мое подчиненное положение ученика сковывало мою инициативу. Я боялся, что интерес взрослой женщины к мальчишке, только слегка наметившийся, может исчезнуть в любой момент. Меня переполняло желание выглядеть в ее глазах как можно взрослее.
Однажды я пригласил ее в Малый зал филармонии на сонатный вечер. Исполнителем был молодой Ростропович, в то время еще не очень известный. Я гордился тем, что она согласилась пойти со мной на концерт с такой серьезной программой, мне казалось, что интерес к виолончельным сонатам – признак моей взрослости.
Народу в зале было немного, обычно на такие концерты ходили профессионалы-музыканты и чопорные старушки, оставшиеся крохи рафинированной ленинградской интеллигенции, поэтому во время музыкального исполнения тишина в зале была гробовой. Музыка Гайдна подогревала эмоции, и я постоянно косил глазом на свою спутницу, пытаясь угадать ее настроение.
Она слушала музыку сначала с серьезным, задумчивым видом, затем начала улыбаться, я даже уловил сдавленный смешок, а через некоторое время смех овладел ею настолько, что она с трудом сдерживала его. И чем больше было удивления на моем лице, тем сильнее ее разбирал смех, а сидящие рядом старушки уже с негодованием поглядывали в нашу сторону. Когда же из ее глаз брызнули слезы и смех буквально скрутил ее, нам пришлось встать и тихонько выскользнуть из зала.
Концерт продолжался, но мы быстро оделись и вышли на морозный воздух. Она была подавлена и сначала ничего не могла объяснить, чувство неловкости, сожаления и разочарования сменяли друг друга. Она извинялась, просила прощения за испорченный вечер и теперь уже слезы раскаяния блестели в ее глазах.
Я успокаивал ее, как мог, у меня появился повод обнять ее за плечи, коснуться рукой ее щеки, и меня уже не трогал и не интересовал произошедший эпизод. Ей тоже было приятно это внезапное сближение, в котором мы с нею поменялись местами – я в роли старшего успокаивал маленькую девочку, которая нечаянно попала в неприятную историю.
Мы долго бродили обнявшись, пока не нашли заброшенную скамейку в парке. Элеонора Александровна уже совсем отошла и успокоилась и, придвинувшись ко мне поближе, рассказала, что же произошло с нею в зале. Оказывается, слушая музыку, она вдруг вспомнила анекдот:
– Отец привел маленького сына в филармонию на концерт виолончелиста. Просидев полчаса в кресле, устав и извертевшись, мальчик громко спросил в тишине зала, указывая пальцем на виолончелиста: «Папа, а скоро этот дядя свой ящик перепилит?».
Элеонора Александровна так реально вообразила эту сцену, что никак не могла избавиться от наваждения, и приступ невольного смеха просто подавил ее. Позже, когда я узнал Элю гораздо ближе, этот эпизод стал вполне объяснимым. Ее фантазия была настолько яркой, мироощущение настолько непосредственным, что временами она не могла совладать с собой, и ее женское обаяние часто оборачивалось шаловливостью ребенка.
Внешне она выглядела превосходно. Будучи гимнасткой, кандидатом в мастера спорта, она поддерживала прекрасную форму. В ту пору я продолжал активно заниматься в секции спортивной гимнастики и однажды, в спортивном зале, впервые встретил Элю, которая начала тренировать девочек младших классов. Она была в гимнастическом трико темно-синего цвета, оттенявшем стройную фигуру. Ее красивые ноги, развитые бедра, волнующая, грациозная походка поразили мое воображение. Она понимала, что к ней приковано внимание многих и непроизвольно старалась произвести впечатление не только на меня, но и на всех мальчишек в зале.
С этого момента мой интерес к этой женщине приобрел сексуальную окраску, и я буквально заболел ею. Ее образ преследовал меня и иногда по ночам я мысленно разыгрывал спектакли самого неприличного содержания, которые только мог породить мой эротический опыт. Но решающий, самый оглушительный «любовный удар», был нанесен ею несколько позже.
Однажды она пригласила к себе домой на вечеринку учеников нашего класса, вероятно, это было 8 марта. Вечер прошел весело и непринужденно, а перед нашим уходом, угостив нас чаем с пирожными, Эля вдруг взяла гитару и запела русские романсы. Ее чистый, нежный голос проник в мою душу и буквально околдовал ее. Пела она так профессионально и задушевно, что я влюбился в нее окончательно. Именно ее пение сблизило нас, и ни одна из многочисленных встреч в дальнейшем не обходилась без ее нежного голоса.
Наши отношения с Элей внешне выглядели как опасная игра, игра с судьбой. В определенном месте, в школьном коридоре, за батареей, мы оставляли друг другу любовные письма, в которых назначались встречи. Уроки отодвинулись на задний план, я жил только ожиданием очередного письма. Она стала моей первой любовью и первой женщиной, с которой я испытал восторги интимной близости. Но шли мы к этому долго, она проявила большой такт и терпение, учитывая мой юный возраст и полную неопытность.
После уроков я заглядывал в пионерскую комнату и помогал Эле в ее делах с малышами. Мне приходилось готовить пионерские стенгазеты, составлять планы соревнований, участвовать в шефской помощи и выполнять любые мелкие поручения. Затем я провожал Элю домой. Она жила на Петроградской стороне, на улице Куйбышева и мы шли по набережной Невы, мимо Зимнего дворца, по Кировскому мосту, в парк Ленина. Здесь мы обычно подолгу сидели на скамейке, взявшись за руки, но я не решался перейти грань дозволенного.
Как-то раз, после ухода малышей, мы засиделись в пионерской комнате допоздна, и когда услышали голоса пришедших уборщиц, были вынуждены спешно спрятаться в маленькой темной каморке, где обычно хранился инвентарь. Каморка была столь мала, что мне пришлось сесть на пол, а Эля устроилась у меня на коленях. В таком положении мы просидели довольно долго, затаив дыхание и боясь себя обнаружить. Я был в оцепенении от счастья, ощутив мягкое женское тело в своих объятиях. Я осмелился даже робко погладить ее ноги и бедра, и она не запретила мне этой невольной ласки. Впоследствии мы не обсуждали с нею этот эпизод, но в наших отношениях появился новый оттенок сладостного ожидания близости.
Однажды я пригласил ее в кино, предусмотрительно взяв билеты на последний ряд. Эля нисколько не удивилась моему выбору, скорее, даже одобрила его. Это был дневной сеанс, в зале было немного народу, а позади нас не было никого. Не помню, какой фильм мы смотрели, но когда в зале погас свет, и вокруг нас образовалось изолированное от людей пространство, я почувствовал, как неудержимо меня потянуло к этой женщине.
Я взял ее руку… и почувствовал легкое пожатие. Сердце радостно колотилось, но я боялся пошевелиться. Я не мог поверить своему счастью, не мог поверить тому, что Эля ждет моих более смелых действий. Казалось, что я стою на краю пропасти. Через некоторое время я осмелился и обнял ее за плечи. Она придвинулась ко мне, и положила голову на мое плечо. В этот момент разрушился невидимый рубеж, разделявший ученика и учительницу. Я почувствовал себя мужчиной и робко провел рукой по ее груди, ощутив сквозь тонкую блузку тепло ее тела. В полумраке я прекрасно видел ее профиль, она улыбалась краешком губ, закрыв глаза…
Так мы просидели какое-то время, после чего Эля медленно расстегнула пуговицы блузки… Дальше я уже потерял контроль над собой, почувствовав всем телом, что Эля хочет самой откровенной близости со мной. До конца сеанса она позволяла мне нежные ласки с ее полной грудью, забыв обо всем. Никакого фильма уже не существовало, мы оба растворились в этом чувственном соединении. Когда же фильм кончился и в зале неожиданно зажегся свет, мы вскочили и, не глядя друг на друга, вышли на улицу. Эля была смущена и на этот раз быстро рассталась со мной.
В последующие дни я не знал, что мне делать, как вести себя. В школе я избегал встреч с учительницей, и мне казалось, что она тоже уклоняется от них. На ее уроках я сидел с отсутствующим видом, а она не смотрела в мою сторону. Жизнь, казалось, зависла в какой-то неопределенной точке, а душа разрывалась от смутных предчувствий. Я то ругал себя за излишнее нахальство в кинотеатре, то ликовал от радости, вспоминая все детали нашего волшебного киносеанса.
Но так не могло продолжаться долго. Следующая наша встреча произошла в ее квартире. Эля жила с родителями, она была разведена с мужем и имела трехлетнюю дочь. Как-то зимой она заболела, и у меня появился повод навестить ее. Я позвонил по телефону и от имени всего класса попросил разрешения ее проведать. Эля ответила очень радостным голосом и пригласила прийти к ней на следующий день.
Дверь мне открыла ее мама и приветливо проводила в комнату больной. Эля лежала у окна, под одеялом, в ночной рубашке и была как-то особенно хороша в тот день. Я сел на стул в изголовье кровати, вручил кулек с апельсинами и начал расспрашивать о ее здоровье. Она шутила, пристально глядя мне в глаза, и мы одновременно ощутили, что в этот момент для нас уже нет никаких внутренних препятствий. Я взял ее за руку и смущенно откинул одеяло, она улыбнулась и медленно подняла рубашку. Впервые так близко я увидел и испытал восхищение от вида обнаженного тела молодой женщины. Потеряв голову и забыв обо всем на свете, я накинулся на нее с жаром молодого самца.
До сих пор помню этот безумный восторг от первого оргазма с любимой женщиной. До позднего вечера я не мог прийти в себя, это был сладостный переход из детства во взрослую мужскую жизнь. Тогда, с нею, я впервые ощутил, что сексуальное удовольствие, которое дарит любимая женщина, не идет ни в какое сравнение с нашими детскими шалостями. С этого момента моя эротическая фантазия, блуждавшая в лабиринтах детских вожделений, приобрела совершенно новую окраску, и я оказался буквально прикованным к этой женщине любовной страстью.
Нас неудержимо тянуло друг к другу, мы предавались любви в каких-то квартирах ее знакомых, рискуя быть застигнутыми соседями. Иногда, после длительных провожаний, я набрасывался на нее на лестничной площадке ее дома, в довольно неудобных позах, на подоконниках. Но желание было сильнее меня, и Эля послушно отдавалась мне. Она искренне восхищалась страстью шестнадцатилетнего юноши, принимала ее с благодарностью, стараясь разжечь мой костер еще сильнее.
По окончании девятого класса, летом, мы иногда выезжали в лес и отдавали свои тела на растерзание друг другу и комарам. С моей стороны эта плотская любовь была одновременно очень чистой и возвышенной, я сожалел только о том, что не могу пока жениться на ней. До совершеннолетия мне оставалось еще два года, и я умолял Элю дождаться этого времени, чтобы она могла стать моей женой. Других отношений с женщиной, как мне казалось тогда, быть не могло.
В августе, по предложению мамы, я вновь уехал в спортивный лагерь и мы целый месяц не виделись с Элей. Я очень не хотел этой поездки и всеми способами пытался ее избежать, но Эля убедила меня в том, что не следует возбуждать подозрения у родителей. В лагере я чувствовал себя скверно, плохо спал по ночам и нехотя ходил на тренировки. Меня переполнял образ любимой женщины.
Когда начались занятия в школе, наши встречи возобновились. Эля тоже очень соскучилась по мне, и это было заметно по ее поведению. Уроков психологии в десятом классе уже не было, и она была этому рада, поскольку боялась, что я могу чем-нибудь выдать себя на уроке. Зато наедине со мной, в интимной обстановке, она дарила мне свою любовь без оглядки, и я чувствовал себя счастливым. Эля казалась мне тогда очень искренней. Она была изобретательна в любви, ее чувственность порождала разнообразие любовных упражнений.
Она научила меня играть на гитаре и предрасположенность к музыке только усиливала мое увлечение. Во время наших длительных прогулок она рассказывала много интересного о психологии, о философии, гораздо больше, чем на школьных уроках. Я мог слушать ее часами, любуясь выражением лица и красотой голоса.
Родилась она в профессорской семье, ее отец был философом, но в 1937 году его посадили в тюрьму. Она даже приносила прочесть некоторые из его тюремных писем к матери, в одном из которых он писал, что Элечку пора учить французскому языку, поскольку ей исполнилось семь лет. В 1938 году ее отца расстреляли как врага народа.
Эта история произвела на меня громадное впечатление, я впервые осознал трагедию человека, пережившего ужас сталинских репрессий. Мне просто не верилось, что детство моей любимой женщины было омрачено таким ужасом. В тот же вечер я спросил у мамы, знает ли она о том, что творилось в нашей стране в те годы.
– Сашуня, как же мне не знать… В тридцать седьмом году мы жили в Ашхабаде, тебя еще не было на свете. Каждую ночь мы опасались, что за отцом придут. Мы уже знали, что обычно черные эмки приезжали до часа ночи. Я не спала, я слышала, как подъезжала машина, как затем раздавались шаги к дому. Но каждый раз не к нам, а к дому соседей. Это продолжалось долго, но нас пронесло… за отцом так и не приехали.
– А почему они приезжали? Что такого натворили ваши соседи?
Мама долго молчала, было видно, что она не знает, как ответить на мои вопросы.
– Я не знаю, что тебе сказать… Нет, это были обычные люди, мы их знали, с некоторыми даже дружили. Но, видимо, были какие-то причины, по которым их забирали…
– Но после выяснения этих причин они возвращались? – не унимался я.
– Как правило, нет. И никто не знал, что с ними происходило… Саша, не мучай меня, я не знаю, что это было, я только очень волновалась за отца.
– А что, отец в чем-то был виноват?
– Да не был он виноват… ни в чем… Просто время было такое.
– И после этого ты рыдаешь по умершему Сталину?
– Саша, Сталин ничего не знал. Я уверена в этом…
Эту сказку про Сталина я потом слышал в течение многих лет, от разных людей. В то время я еще не мог прекословить, моих мальчишеских знаний не хватало для этого. Но я поражался тому, как мог человек, которого обожествляли миллионы людей, не знать, что творится в его стране. Но прошло совсем немного времени и люди, наконец, узнали об этом правду.
Я жил в любовном угаре довольно долго, приходил домой под утро, страдали мои занятия, родители, подозревая неладное, чуть ли не пороли меня ремнем, но, в конце концов, жизнь преподнесла мне сюрприз, который не мог не произойти. В пылу юношеской доверчивости я рассказал родителям о своем увлечении. О, ужас! Они были в шоке от моего признания, и это стало началом конца моей любви.
На следующее утро я помчался в школу и рассказал Эле о том, что произошло у нас дома. Она с тревогой выслушала меня и сказала, что постарается исправить положение. Но что именно она собирается сделать, не сказала. Я узнал это от нее только спустя неделю. Оказывается, она позвонила к нам домой и попросила у мамы разрешения прийти...
Дверь открыл отец. По выражению его лица она сразу поняла, что ее приход не сулит ничего хорошего. Тем не менее, Эля заявила родителям, что она любит их сына, хочет в будущем создать с ним семью и просит их согласия. Как психолог, она попыталась объяснить, что разница в возрасте между практически взрослым, шестнадцатилетним юношей и двадцатитрехлетней женщиной не имеет существенного значения. При этом Эля обращалась больше к маме, надеясь на ее женское понимание, и мама пыталась вступить с нею в разговор.
Но отец буквально прокричал, что не желает слушать ее бредни и что он спустит ее с лестницы, если она немедленно не покинет дом и не оставит в покое его сына. Все это Эля рассказала мне с большим разочарованием и обидой.
Отец же, сурово поговорив со мной, понял, что я целиком нахожусь под влиянием этой женщины и ничего не хочу менять. Тогда он отправился к нашей школьной директрисе и потребовал от нее немедленно убрать Элеонору Александровну из школы, в противном случае он пригрозил выслать ее на 101-й километр, и тем самым испортить всю ее дальнейшую карьеру.
Отец вполне мог этого добиться через Райком партии, членом которого он состоял. Для директрисы это был удар в солнечное сплетение, так как она, будучи заведующей кафедрой психологии в университете, сама привела Элю, как лучшую выпускницу, в нашу школу и с большим трудом обеспечила ей почасовую нагрузку учителя.
Вспоминая эту историю, я до сих пор не знаю, что двигало моей учительницей, когда она пришла к моим родителям. Была ли она, в самом деле, так сильно влюблена в меня, или просто пыталась снять напряжение своим откровенным признанием? Не знаю… Иногда психологи переоценивают свои возможности…
Все закончилось тем, что по окончании учебного года Эля уволилась и уехала из Ленинграда на восток, в Павлодарскую область. После этого мы еще долгое время переписывались, душа моя по-прежнему принадлежала ей, но роман наш фактически на этом закончился.
Последний вечер перед отъездом мы провели с ней на набережной Невы, недалеко от ее дома. На прощанье Эля тихонько спела одну из моих любимых песен Клавдии Шульженко – «Не спугни очарования этих тихих вечеров», после чего от волнения я потерял дар речи. В течение получаса я не мог вымолвить ни слова, так как горло перехватило нервным спазмом. Эля испугалась и хотела вести меня к врачу. Это переживание оказалось настолько сильным, что в течение многих лет после нашей разлуки, как только я слышал мелодию этой песни, меня вновь одолевало тревожное чувство, и комок подступал к горлу.
Никогда позже я не испытывал такой щемящей грусти, такого глубокого разочарования из-за несбывшейся мечты. Обостренное чутье подсказывало, что Эля только позволяла любить себя. Тем не менее, она подарила мне первую любовь, породившую способность испытывать восторг перед красотой женщины, поэтому я благодарен ей всей душой.
Я окончил школу с серебряной медалью. Как не странно, я получил за письменный экзамен по литературе не просто пятерку, а мое сочинение было признано лучшим в школе. Из списка предложенных тем я выбрал тему «Образ девушек в романе «Молодая гвардия». В течение отпущенных на написание сочинения шести часов я умудрился полностью отвлечься от внешнего мира, зрительно представил себе Любку Шевцову и Ульяну Громову так детально, что почти влюбился в них. Мое видение образов этих женщин получилось не столько героическим, сколько романтическим.
Анна Сергеевна Дегожская, учительница литературы, у которой я не числился в лучших учениках, с удивлением отметила мой успех и даже зачитала сочинение перед классом. Пожалуй, это был мой первый успех в письменном творчестве.
В нашем классе было несколько медалистов, и горячо обсуждалась проблема поступления в ВУЗ. Многие ребята склонялись к поступлению в Университет, но у меня на душе было не спокойно. Занятия музыкой настолько поглощали меня, что закрадывалась мысль, не стать ли мне скрипачом.
Сомнений добавил Яков Израилевич, предложивший никуда не поступать, а один год позаниматься с ним на скрипке, после чего он гарантировал поступление в консерваторию. Отец был слишком занят своими делами, чтобы участвовать в обсуждении этого вопроса, а мама безгранично верила Якову Израилевичу. Поэтому вопрос повис в воздухе. Мысль о консерватории привлекала еще и потому, что можно было пока ничем не заниматься, а просто отдыхать.
В эти летние месяцы мне было одиноко. Одноклассники занимались подготовкой к вступительным экзаменам, а я бездельничал и грустил без своей возлюбленной. Настроение было настолько скверное, что временами мне казалось, будто жизнь потеряла смысл. И в один из этих дней я встретил на улице Витьку.
– А ты почему до сих пор не подал документы? – спросил он.
– Куда?
– Как куда, в университет, на физический факультет. Все наши медалисты туда подали… Олег Якубовский, Лешка Стефанович, Робка Эварестов, Андрей Эндер… А ты чего?
– Да я никуда не поступаю… Я буду заниматься музыкой, – сказал я несколько неуверенно.
– Сашка, ты с ума сошел! Физика, ты же о ней мечтал… а музыка от тебя никуда не уйдет…
И тут я вдруг понял, что, кажется, в этом и заключается спасение от моей любовной меланхолии, и что мне нужно с головой уйти во вступительные экзамены, заняться делом, а не вздыхать по утраченным иллюзиям.
– Но, я не опоздал еще?
– Завтра последний день! – воскликнул Витька.
Я помчался домой, схватил свои документы и побежал в приемную комиссию университета. Пожалуй, в этот момент впервые столь явно проявилась одна из особенностей моего характера. Я мог довольно долго обдумывать ситуацию, взвешивать различные варианты своих поступков, сомневаться, склоняться то в одну сторону, то в другую.
Но в какой-то момент количество переходило в качество. У меня вдруг созревало единственное решение, в правильности которого я уже не сомневался. Тогда я начинал действовать очень решительно, и меня трудно было сбить с выбранного пути. В последующие годы эта черта характера не раз проявлялась, спасая меня от опасных промедлений.