Сэм и мотоцикл. Академический отпуск. 4-й курс. Военная кафедра и сборы. Приключения на мотоцикле. 5-й курс. Учебная практика.
У Вити был друг Сема, по прозвищу Сэм, с которым они вместе учились в Техноложке. Сэм был заядлым мотолюбителем и приобщил Витьку к этому виду транспорта. Витька купил мотоцикл «Ява» и стал членом компании мотоциклистов, которые ездили в увлекательные путешествия. Он много рассказывал мне и о Семке, и об этих поездках, конечно, у меня текли слюнки от зависти, но Аня всегда возражала против мотоцикла.
После того как мы с Витей вновь стали холостыми, мы стали встречаться чаще. Однажды, когда я сидел у него в гостях, в комнату вошел парень высокого роста, черноволосый, с очень выразительными глазами и чувственными губами. В его внешности было что-то немного негритянское. На голове у него был надет шлем, а в руках он держал краги.
Он поздоровался, сел за стол и вопросительно посмотрел на меня. Витя представил меня ему:
– Сэм, вот это и есть мой друг Сашка.
Сэм очаровательно улыбнулся своими негритянскими губами и очень серьезно спросил:
– Саша, а какой у тебя мотоцикл?
– Никакого…
Он долго смотрел на меня непонимающими глазами и сказал:
– Видимо, я что-то не понял. Витя, как ты мог допустить, чтобы твой друг Саша до сих пор не имел мотоцикла? – и он посмотрел на Витьку с откровенным возмущением.
– Саша, а как ты можешь жить без мотоцикла? Разве это жизнь? – продолжал он.
В течение долгого времени, не давая сказать нам ни слова, он красноречиво и убедительно рассказывал о прелестях моторизованной жизни. Он вспоминал забавные случаи, в которых главным героем был мотоцикл, небрежно упоминал о том, сколько красивых девушек стали участницами его мотоприключений, и, наконец, закончил свой моноспектакль вопросом:
– Ну так как, Саша, ты понял, что настоящая жизнь мужчины проходит мимо тебя?
– Но я даже ни разу не сидел на мотоцикле…
– Мы это исправим прямо сейчас.
С этими словами он взял меня за руку и уверенно потащил к выходу. Выйдя на улицу, он подвел меня к своему красивому чешскому мотоциклу ЯВА-350, и, оседлав его, пригласил меня сесть позади него.
Я сел на седло и руками обхватил Сэма.
– Только держись крепко, это будет испытание для твоих нервов! – сказал он, обернувшись в полоборота, и рванул с места. Мотоцикл мгновенно набрал скорость, встал на заднее колесо и в таком положении пронесся метров пятьдесят. Это было страшно. Я так вцепился в его куртку, что Сэм притормозил и остановился у поребрика.
– Ну как, продолжим? – спросил он, ухмыляясь снисходительной улыбкой.
– Продолжим, – ответил я.
– О, да ты наш человек! Сейчас я тебе покажу город в новом ракурсе. Ты любишь Ленинград?
– Конечно, очень!
– Так вот таким ты его еще никогда не видел!
И он помчался по улицам города, обгоняя автомобили, пролезая в узкие щели между ними, низко прижимаясь к земле на виражах, на несколько секунд застывая перед светофорами, и опять вырываясь впереди автомобильной стаи так, будто он был одним целым с этим вечным транспортным потоком, вливающимся в улицы, набережные и площади.
Это было поистине сумасшедшее путешествие. Сэм провез меня вдоль набережной Невы, по Невскому проспекту, промчался по строгим улицам Васильевского острова, умудрился заглянуть в узкие переулки Петроградской стороны и вылететь на широкий простор Финского залива. Это была импровизация, в которой проявилась суть его азартной натуры.
Конечно, я был покорен. Такого удовольствия я еще ни разу не получал. В конце концов, после часа езды по городу, он прикатил к своему дому, на Лиговском проспекте. И здесь был разыгран второй акт этого вдохновенного спектакля.
Прямо перед его парадной стоял другой мотоцикл, хозяин которого, сидя на корточках, ковырялся в двигателе, частично разобрав его на детали. Вид у парня был явно озабоченный.
– Какие проблемы? – участливо спросил его Сэм.
– Не знаю… не заводится…
– Дай-ка я посмотрю, – сказал он тоном, не допускающим возражений.
Отодвинув парня, он присел на его место и долго, вдумчиво рассматривал внутренности двигателя, хмурясь и цокая языком.
– Да, дело дрянь, – сказал Сэм. – Я бы тебе посоветовал купить другой мотоцикл.
– Это почему еще?
– Да потому, что этот больше не поедет. У него поршневая группа изношена до предела и потому нет компрессии. Кроме того, нужно менять цилиндр, поскольку он изрезан царапинами. Ты что, масло заливаешь вместе с песком?
– Как это, вместе с песком? – удивился парень.
– А откуда же царапины внутри цилиндра? – строго спросил Сэм.
– Не знаю…
– Да… коленвал тоже нужно менять, – грустно добавил Сэм.
Затем он сел на мотоцикл парня и, уперев длинные ноги в асфальт, несколько раз качнул его к земле.
– Слышишь, как подвеска стучит? – снова обрушился он на парня, – масла в амортизаторах не осталось…
Я с интересом наблюдал за этой сценой, стоя неподалеку.
– Что же делать? – с отчаянием спросил парень.
– Ну, масло в амортизаторы можно долить, но лучше их тоже менять на новые. А вообще, я уже тебе сказал, надо продавать этот мотоцикл. Если хочешь, я тебе помогу… Вон, видишь, стоит мой приятель? Я попробую его уговорить…
Через неделю я купил мотоцикл ЯВА-250 у этого парня. Все, что наговорил ему Сэм по поводу технических неполадок, было результатом его буйной фантазии и актерского мастерства. На самом деле, мне пришлось сменить только прокладку блока цилиндров, в остальном мотоцикл был исправен. Я отъездил на нем два года и затем успешно продал, сменив на новый.
С этого времени началась моя дружба с Сэмом, которая с каждым годом крепла и расцвечивалась новыми приключениями, на мотоцикле и без него, в кругу таких же, как мы, авантюристов, влюбленных в романтику.
Был у меня еще один приятель, Валентин, старше по возрасту, с которым я встречался реже, чем с Витькой или с Сэмом. Мы познакомились в неврологической больнице на пятнадцатой линии Васильевского острова, куда я попал благодаря чуткому вниманию университетского врача-невропатолога.
Это была смешная история. Я тогда учился уже на четвертом курсе, но из-за работы в ЛЭИСе и бракоразводного процесса учебу порядочно запустил. Я неделями не появлялся на лекциях, и когда приблизилась очередная сессия, с ужасом понял, что упустил время на подготовку к экзаменам. Чтобы остаться в университете, можно было провалить один экзамен, с последующей пересдачей осенью, но не всю сессию целиком.
Делать было нечего, оставалась единственная возможность – получить академический отпуск. С этой целью я отправился в университетскую поликлинику к невропатологу, предварительно разработав план симуляции.
Перед входом в кабинет врача я выкурил взатяжку три папиросы «Беломор-канал» – одну за другой, и, почувствовав себя совсем плохо, бледный, как полотно, буквально вполз в кабинет врача. Пожилая, очень доброжелательная и сердобольная женщина, выслушав и простукав меня, всплеснула руками, и заявила, что я нахожусь на грани нервного истощения и меня необходимо срочно поместить в больницу.
– Доктор, я не могу в больницу, у меня сессия на носу! – соврал я трагическим голосом, чтобы подчеркнуть свое плачевное положение и усилить сострадание врача. Ход оказался психологически точным и женщина воскликнула:
– Молодой человек, у вас впереди будет еще много сессий, а здоровье у человека единственное и его нужно беречь смолоду! Никаких разговоров, у вас острая астения и я даю вам направление в больницу.
Так я и остался на второй год студентом четвертого курса. Угрызения совести немного терзали душу, но мысль о том, что я могу остаться вне стен университета, была еще страшнее.
Моим соседом по больничной палате оказался Валентин, художник по профессии, веселый и остроумный человек. Он тоже был не сильно болен, поэтому время мы проводили в бесконечных беседах о женщинах, превратностях любви и в философских рассуждениях.
На нашем этаже, в соседнем отделении лежали женщины, страдающие повышенной сексуальной возбудимостью. Мысль о таком необычном соседстве бередила наше мужское любопытство, и нам хотелось хотя бы взглянуть на этих женщин.
К счастью, контакты с ними ограничивались только разговорным флиртом, что нас вполне устраивало в больничных условиях. Перед выпиской мы с Валентином умудрились даже написать пьесу, в которой с юмором изложили эту нелепую больничную ситуацию.
Справку из больницы я принес в университет, и мне предоставили академический отпуск на год. Это было спасением, к тому же мы с Аней могли не пересекаться даже на занятиях, поскольку она перешла на пятый курс, а я остался на четвертом.
Наша дружба с Валентином продолжилась и после больницы. Я не раз бывал в его квартире на улице Правды, где собирались люди из мира искусства. На одной из вечеринок я познакомился с Нелей, искусствоведом, студенткой Академии художеств. Она была круглолицей брюнеткой, с широкими скулами, мягкой, приятной улыбкой и стройной фигурой.
Неля родилась и выросла в Рязани, поэтому говорила, слегка растягивая слова, и ее темные глаза при этом всегда светились. Мне она понравилась сразу, а когда я посадил ее на мотоцикл, и она обняла меня теплыми руками, прижавшись всем телом, вопрос был решен окончательно.
В отличие от меня, Неля была прилежной студенткой. Она водила меня с собой в Академию, увлеченно рассказывала об искусстве и мы много времени проводили с нею в музеях города.
Однажды она попросила моей помощи. В дипломной работе ей нужно было описать как можно больше витражей, расположенных в старинных петербургских зданиях. Для этого их нужно было сначала найти, и Неля предложила мне «охоту на мотоцикле» за этими витражами.
Это было поистине увлекательное занятие. По карте города мы намечали маршрут поисков, а затем планомерно объезжали и исследовали десятки зданий, выискивая на лестницах старинные витражи. Их оказалось на удивление много. Несмотря на лихолетье советской власти и годы войны, многие витражи сохранились почти в первозданном виде.
Конечно, свободное от творческих поисков время мы посвящали друг другу. В течение полугода нашего знакомства Неля с завидным мастерством арендовала квартиры своих многочисленных подруг, в которых мы с упоением предавались любви.
Однажды Неля сообщила, что ее подруга Женя пустит нас к себе в квартиру на ночь, поскольку ее муж уехал в командировку, а сама Женя уйдет ночевать к маме.
Накупив шампанского и закуски, мы на мотоцикле лихо подкатили к знакомому дому и проникли в квартиру, поскольку у Нели был ключ. Ужин мы организовали в гостиной при свечах. Неля была на подъеме, ее лицо выражало предчувствие необычайного удовольствия, а изящные руки, которые мне так нравились, даже слегка дрожали от волнения.
Мы выпили довольно много шампанского, затем я играл на гитаре и пел, потом мы снова пили, пока не почувствовали полную раскованность. Я особенно люблю это состояние, когда душа и тело освобождаются от привычных оков и могут жить самостоятельной жизнью, как бы отдельно от меня, отбросив стеснение и условности.
Чувства проявляются с необычайной силой, если звучат в унисон с женщиной. Неля чутьем художницы определила единственно возможную тональность нашего вечера, и когда мы оказались в спальне, она одарила меня своей чувственностью, прекрасным телом и богатством любовной фантазии.
Мы не заметили, как летело время, и когда Неля встала с постели, чтобы отправиться в ванную комнату, я подхватил ее на руки и бегом отнес туда. По какой-то причине она категорически запретила мне мыть ее и попросила отправиться в спальню.
Это было неожиданно, я немного помедлил, а затем, обидевшись, оставил ее одну. Выйдя из ванны, я механически повернул ручку замка, заперев дверь ванной, и расстроенный побрел в спальню, где вскоре уснул, как убитый.
Проснулся я утром довольно поздно. Нели не было рядом. Я отправился ее искать и нашел на кухне, где она сидела за столом полностью одетая. Она даже не взглянула в мою сторону. После долгих, недоуменных расспросов, я узнал, что произошло, пока я спал.
Запертую снаружи дверь ванной комнаты Неля не смогла открыть и долго колотила в дверь, чтобы я ее выпустил. Спальня находилась в конце длинного коридора, дверь в который я тоже закрыл. Кроме того, в спальне звучала тихая музыка, и я так и не услышал, как бушевала в ванной моя возлюбленная.
Промучившись больше часа, Неля добралась до маленького окна под потолком, выходившего в кухню, выдавила стекло и каким-то образом, обнаженная, умудрилась пролезть через окно, повредив немного руку.
Все это выглядело каким-то кошмарным сном. При этом Неля была убеждена, что я это сделал умышленно. Сколько я не переубеждал ее, сколько не объяснял, сколько не просил прощения, она так и не поверила мне.
В это утро мне пришлось узнать всю силу женского предубеждения, порожденного обидой. Я готов был растерзать самого себя за беспечность, но свершившееся недоразумение оказалось сильнее наших чувств. После этого наши отношения прервались, и Неля даже не пригласила меня на защиту своего диплома.
На четвертом курсе, перед весенней сессией по факультету вдруг разнеслась удивительная новость. Всем желающим студентам предлагалась работа в одной из африканских стран, по выбору. Речь шла о трех странах – Гана, Гвинея и Эфиопия.
Они находились в сфере идеологического влияния СССР, поэтому партия не жалела денег на оплату молодым специалистам, пожелавшим уехать в эту тьму-таракань на работу. Точно никто ничего не знал, говорили, что нужно преподавать физику или математику, возможно в университете, а, возможно, даже в школе.
Условия для претендентов были немыслимо-прекрасные:
– освобождение от выпускных экзаменов,
– получение диплома об окончании полного курса обучения в университете,
– контракт сроком на год с возможностью продления,
– хорошая (по советским меркам) зарплата,
– гарантированное трудоустройство на работу по возвращении домой.
Возбуждение от этой новости было невероятное. Советским людям, никогда не бывавшим за границей, вдруг предлагалось уехать в далекую, таинственную Африку, да еще на таких льготных условиях.
Никто из нас тогда не понимал, что Африка это далеко не Америка и не Европа, что условия жизни в этих бедных странах, расположенных на экваторе, будут очень тяжелыми. Нас манила экзотика, жажда приключений и… возможность избежать экзаменационной сессии и защиты дипломной работы.
Я, конечно, одним из первых подал заявление. Рассмотрение заявлений длилось долго: как обычно, требовалось собрать много справок и пройти различные проверки – от медицинской комиссии до комиссии парткома университета. Я пребывал в крайнем возбуждении, рассказывал всем знакомым об этой новости, собирал заявки – кому привезти попугая, а кому – крокодила. Но вся эта эпопея закончилась для меня полным провалом.
Еще на третьем курсе я перешел учиться в группу радиофизиков. Перешел по собственному желанию, так как меня увлекла радиоастрономия. Фантастика Станислава Лема и Айзека Азимова, покорившая меня еще в детские годы, принесла свои плоды: мое воображение было приковано к изучению космоса, а радиоастрономия являлась наилучшим инструментом для проникновения в его глубины.
Но радиофизикам преподавали некоторые предметы, которые считались секретными. Поэтому каждому из нас присвоили вторую форму секретности, не позволявшую выезд за границу.
На отборочной комиссии парткома мне сказали:
– Мы высоко ценим вашу готовность послужить Родине, но специалисты вашего профиля нужны нашей собственной стране.
Я был страшно разочарован, но оспаривать решение парткома было невозможно. Поэтому попугаи и крокодилы остались в Африке, а я остался в этой самой стране.
Конечно, на физфаке была еще и военная кафедра. Из нас готовили будущих офицеров Советской Армии, владеющих самой современной военной техникой. По разнарядке военного командования физики должны были стать командирами радиолокационных станций. С этой целью раз в неделю мы слушали лекции по теории радиолокации, а также изучали матчасть самих станций.
Как выяснилось, наша армия была вооружена зарубежной станцией, полученной еще в военные годы по ленд-лизу. Документация на нее была переведена на русский язык довольно коряво, и наши преподаватели слегка путались, если дело доходило до конкретных деталей.
О преподавателях военной кафедры, вообще, нужно сказать особо. В основном, это были люди солидного возраста, в чине не ниже подполковника, причем немногие из них принимали участие в военных действиях. Зато понятия о воинской дисциплине пронизывало их сознание настолько глубоко, что мы это постоянно чувствовали «на своей шкуре».
Лекции по «общевойсковой подготовке» читали красавцы-полковники, одетые в роскошную форму, с пестрыми орденскими планками. Особым красноречием, впрочем, они не отличались.
Помню, на занятиях по баллистике полковник рисовал на доске траекторию, по которой летит снаряд, выпущенный из артиллерийского орудия. Он много раз повторил, что снаряд, исходя из точки на поверхности Земли, поднимается вверх, а затем снова опускается к земле, поражая цель.
– Все поняли? – грозно спросил он.
– У меня вопрос, товарищ полковник! – сказал Стас Емельянов, слывший среди нас редкостным хохмачем.
– Ну, говори, чего тебе, – хмуро ответил полковник, не ожидая ничего хорошего.
– А если пушку набок положить, снаряд что... за угол завернет? – чистым, наивным голосом спросил Стасик.
Полковник задумался на мгновенье и, не зная, что сказать, неуверенно произнес:
– Ну, это еще от ветра зависит...
Вообще, по университету ходили легенды о том, какие перлы выдают на военных занятиях наши преподаватели. Среди студентов были даже энтузиасты, которые записывали эти образцы офицерского красноречия, составляя тем самым летопись «интеллектуальных достижений» военной кафедры.
По окончании четвертого курса все студенты физфака мужского пола были отправлены на военные сборы. Они проходили в одной из воинских частей под Выборгом, куда нас привезли почему-то в товарном вагоне.
По прибытии нас подстригли наголо, выдали военную форму и разместили в казарме. Все было бы ничего, но элементы армейского быта сначала меня шокировали. Кирзовые сапоги с портянками, туалет с круглыми дырками в полу и без кабинок, а также весь армейский режим, когда курсанту не полагалось думать, а только выполнять команды – к этому пришлось привыкать.
Еще перед отъездом в армию я размышлял, взять мне с собой скрипку или гитару. Хорош бы я был здесь со скрипкой! А вот гитара мне как раз пригодилась.
Дело в том, что в конце каждого дня, после занятий, муштры на плацу, различных обязанностей по кухне, зубрежки уставов и т.п., у нас оставался час свободного времени, который нам предписывалось проводить в «Ленинской комнате». В этой комнате было несколько столов, один из них был покрыт красной скатертью, а над ним висел портрет Ленина. Никаких признаков элементарного уюта, располагающего к отдыху, в этой комнате не было, поэтому она не пользовалась успехом среди курсантов.
Каждый вечер мы собирались в туалете, травили анекдоты и пели песни под мою гитару. Нечаянно я стал душой общества, тем более что научил своих сокурсников многим песням, которых они раньше не слышали. Мне же самому повезло, я услышал эти песни от сестры Ларисы, закончившей университет на несколько лет раньше меня.
Это веселое хоровое пение было единственной отдушиной в нашей армейской жизни, лишенной всякого содержательного смысла. Мы, студенты физфака, привыкшие к вполне демократическим порядкам в университете, увлеченные лекциями выдающихся ученых, вдруг попали в среду, где умение думать не стоило ни гроша. Здесь требовалось только выполнять приказы командиров – людей, подчас, ограниченных. Поэтому месяц офицерских летних сборов я вспоминаю без удовольствия.
Дружба с Сэмом росла с каждой новой, совместной поездкой на мотоциклах. Мы объездили все окрестности города, побывали в Новгороде, в Пскове, в Выборге, несколько раз ездили в Ригу и в Таллинн.
Это было чрезвычайно увлекательно и очень весело. Постепенно я привыкал к его стилю вождения мотоцикла - спортивного, элегантного и в меру рискованного. Вместе мы проехали уже многие сотни километров, но у нас не было ни одной аварии, ни одной царапины.
Помню, как-то на Васильевском острове Сэм случайно проскочил под красный свет светофора, а я, конечно, последовал за ним. Это заметил гаишник, махнул жезлом и засвистел. Я на секунду притормозил, но Семка мотнул головой, мол, следуй за мной. Мы увеличили скорость, но я заметил, что гаишник вскочил в мотоцикл с коляской и последовал за нами.
Мне стало не по себе, контактов с милицией на дороге у меня до сих пор не было. Сэм же помчался по сложной траектории, пытаясь оторваться от инспектора ГАИ.
Сначала он свернул на 10 линию, пересек Большой проспект, затем на Среднем проспекте свернул налево, а затем снова направо на 12 линию. При этом он несколько раз проскакивал то на желтый, то на красный свет, ведя меня за собой и увеличивая наши прегрешения.
Гаишник совершенно озверел и преследовал нас, включив сирену. Ставка на проигрыш в этой гонке увеличивалась с каждой секундой, и было ясно, что только чудо нас может спасти.
По 12 линии мы вылетели на Малый проспект, а затем – на набережную Невы. Здесь было просторнее, и мы еще увеличили скорость. Выскочив к Стрелке Васильевского острова, мы обогнули здание Биржи, промчались по Менделеевской линии и здесь... Сэм совершил невероятный маневр. Он заехал во двор Института физиологии им. Павлова.
Я подумал, что он решил сдаться, поскольку милицейский мотоцикл завернул во двор прямо за нами. Мы проехали весь двор и в другой его части оказались ворота с калиткой, выходящие на набережную, только ворота были заперты на замок, а калитка настежь открыта. Оба наших мотоцикла легко проскользнули в калитку, а гаишник со своей коляской оказался запертым во дворе института.
Такого неожиданного эффекта я не ожидал, это было потрясаяюще! Мы спешно покинули Васильевский остров и остановились только у Семкиного дома. Я взглянул на своего друга, он удовлетворенно улыбался.
– Сэм, но ведь он мог запомнить наши номера! – обеспокоенно сказал я.
– Не волновайся, Кися! Посмотри на свой замызганный номер, разве кто-нибудь может его разобрать?
Я взглянул на наши номера, они были абсолютно нечитаемыми от грязи.
– Запомни, – назидательно сказал Сэм, – номер нужно мыть только перед техосмотром.
Этот эпизод и еще десятки других, подобных ему, необычайно нас сплотили. Мы с Семкой просто не могли жить друг без друга. После занятий, как только мы оказывались дома, кто-то первый из нас звонил по телефону с вопросом:
– А ты почему до сих пор не у меня?
И тогда второй прыгал на мотоцикл и через несколько минут мы были вместе.
Сэм жил на Лиговке, рядом со знаменитым Перцовым домом. Во дворе дома он умудрился соорудить маленький металлический гараж, куда влезал только его мотоцикл и еще кое-какое барахло. Но он широким жестом выбросил большую часть этого хлама, и мы втиснули в гараж еще и мой мотоцикл. В каком-то смысле это грело нам душу, поскольку наши мотоциклы тоже были вместе.
Постепенно Сэм познакомил меня с некоторыми из своих друзей. Одним из них был Вася Захарько, обаятельный и приветливый парень. Он учился в университете на вечернем факультете журналистики и работал репортером газеты «Вечерний Ленинград».
Другим приятелем оказался Боря Меттер, коллега Васьки по учебе в университете, но он работал в газете «Моряк Балтики». Борька был еще знаменит и тем, что его дядя, Израиль Моисеевич Меттер, был известным писателем, автором многих рассказов и сценария популярного фильма «Ко мне, Мухтар».
Оба эти парня входили в узкий круг писателей и журналистов, одним из ярких представителей которого был Сергей Довлатов. Много лет спустя, когда Довлатов и Меттер эмигрировали в США, они создали там газету «Новый американец», директором которой стал Борька.
В своих воспоминаниях Довлатов очень смешно описывает его деятельность на этом поприще. А Вася Захарько со временем стал главным редактором газеты «Известия» в Москве. Но обо всем этом речь впереди.
Вся наша компания была необычайно расположена к всевозможным проделкам. Конечно, идейным вдохновителем этой бурной жизни был Сэм. Как-то раз в субботу он возвращался вечером по Приморскому шоссе в Ленинград из загородной поездки, и на перегоне между Ольгино и Лахтой его остановил гаишник за небольшое превышение скорости.
В те далекие времена откупиться от гаишника деньгами было невозможно. В это трудно поверить, но взяток милиционеры не брали, ни одному водителю даже в голову не приходило предлагать взятку.
В то же время ленинградское ГАИ строго наказывало нарушителей даже за мелкие прегрешения. У каждого водителя имелся специальный «талон нарушений», в котором инспектор пробивал дырку компостером. Когда этих дырок накапливалось более трех в течение месяца, у водителя отбирали права.
Капитан Красногорский, остановивший Сэма, пробил ему компостером талон и изъял права. Это необычайно расстроило моего друга, он не мог смириться с тем, что, будучи предводителем нашей мотокомпании и асом в управлении мотоциклом, потерпел полное фиаско от какого-то капитана. Поэтому он разработал и реализовал следующий план.
Вася Захарько по просьбе Сэма уговорил главного редактора газеты «Вечерний Ленинград» позвонить начальнику ленинградского ГАИ, генерал-майору Окуневу Владимиру Алексеевичу. В результате телефонной беседы была достигнута договоренность о том, что внештатный корреспондент газеты Семен Рехсон возьмет интервью у начальника ГАИ.
На следующий день, в условленное время, Сэм, чисто побритый и опрятно одетый, явился в кабинет Окунева. На плече у него висел фотоаппарат, а в руках он держал диктофон. Их разговор оказался необычайно интересным.
Сэм, приняв в кресле свободную позу профессионала пера, задавал генералу глубокомысленные вопросы и, слушая его ответы, временами вставлял искрометные шутки, широко улыбаясь собственной находчивости и гипнотизируя генерала своей очаровательной улыбкой.
Они расстались довольные друг другом, а прощаясь, Сэм пообещал, что в ближайшие дни интервью появится в газете. И уже открывая дверь кабинета, он на мгновенье остановился и сказал:
– Да, кстати, Владимир Алексеевич, такая обидная история... Вчера на Приморском шоссе инспектор отобрал у меня права. Я возвращался из служебной командировки и немного превысил скорость...
– Ну, это дело поправимое. Как фамилия инспектора, знаете?
– Капитан Красногорский...
– Талон нарушений у Вас с собой?
Сэм протянул ему талон. Генерал написал на талоне: «Компостер поставлен ошибочно» и расписался на нем.
– Все, завтра зайдите в свое районное ГАИ за правами.
В ближайшие дни Сэм с Васькой литературно обработали запись беседы, и интервью с начальником ГАИ было опубликовано в газете.
Эта история имела необычайный успех в нашей мотокомпании. Ребята просто не верили своим глазам, когда Сэм показывал талон нарушений, с подписью генерала. Находчивость и веселый азарт, благодаря которым он пускался в свои забавные приключения, были, порой, за гранью нашего воображения. Семке не давала покоя его творческая натура, а главной пружиной его перформансов была любовь к импровизациям.
Была в нашей дружбе с Сэмом еще одна, очень важная составляющая. Мы оба обожали пение и постепенно втянулись в это занятие так глубоко и самозабвенно, что пение стало необходимым фоном нашего существования. Пели мы под гитару на два голоса. У Семки был красивый, низкий баритон, а у меня – неплохой тенор, и мы хорошо дополняли друг друга.
Начали мы с еврейских песен. Тогда в моде были фольклорные, жанровые песни, которые прекрасно исполнял американский джазовый дуэт, знаменитые американские еврейки – сестры Бэрри. Подпольные записи этих песен на магнитофонных кассетах распространялись по Москве и Ленинграду, и хотя ничего крамольного в них не было, но сам факт незаконной записи строго карался.
Мы с Семкой с наслаждением слушали сестер Бэрри в течение многих часов, пытаясь в точности воспроизвести их манеру исполнения на два голоса. Так, постепенно в нашем репертуаре появились знаменитые мелодии «Хава нагила», «Тум балалайка», «Семь сорок», «Бублички», «Купите папиросы» и другие. Репертуар постепенно расширялся, включая в себя песни разных народов: русские и цыганские романсы, которые я особенно любил, грузинские песни, американские, ну и, конечно, шансон.
Для нас открылся своеобразный музыкальный шлюз, песни из американских кинофильмов, магнитофонных записей хлынули в наши восторженные души. Часто мы с Семкой уединялись, нам не нужны были слушатели, мы упивались только музыкой.
Эта песенная культура к концу 1950-годов появилась как-то сама собой, на волне хрущевской оттепели. Ее родоначальником стал, безусловно, Булат Окуджава. Подобно французским шансонье, он создал своеобразный монотеатр, в котором автор выполнял одновременно роль поэта, композитора и исполнителя. На его авторскую песню глубоко повлияли красивейшие русские романсы, и у него вскоре появилось множество поклонников.
Мы с Сэмом пели в многочисленных компаниях друзей, всегда с неизменным успехом. Романтично настроенные девушки слушали нас с увлажненными глазами. Нас даже прозвали «братья Бэрри». Но к песням Окуджавы мы относились с трепетом и не осмеливались перекладывать их на два голоса.
Эти песни, трогающие душу и далекие от всякой смертельно надоевшей идеологии, в те переломные годы были благодатной почвой для «крамольных» разговоров в московских и ленинградских застольях и стали предтечей песен Галича, Высоцкого и Кима. Так незаметно наступила пора «поющих шестидесятых».
Учеба на пятом курсе в университете оказалась самой напряженной. Преподаватели считали нас уже достаточно взрослыми, и требования к нам возросли до неприличия.
Вспоминается один экзамен, который принимал у нас заведующий кафедрой радиофизики Глеб Иванович Макаров. Это была совершенно новая дисциплина – распространение радиоволн в анизотропных средах. В учебниках по физике на эту тему практически не было сведений, мы могли почерпнуть их только из научных статей и лекций самого профессора.
Все очень боялись этого экзамена, особенно те, кто нерегулярно посещали лекции. К ним, конечно, принадлежал и я. Мы списывали лекции друг у друга, бесконечно обсуждали малопонятный материал и с ужасом ждали приближения экзамена.
В день экзамена вся группа столпилась у дверей аудитории в ожидании преподавателя. Профессор появился ровно в девять часов, и, подойдя к нам легкой, спортивной походкой, весело спросил своим высоким, мальчишеским голосом:
– Ну, кто самый смелый?
Народ безмолвствовал. Тогда он сказал:
– Заходите все!
Обычно в аудиторию приглашались два-три человека, остальные дожидались своей очереди в коридоре. Поэтому его призыв не означал ничего хорошего. Мы зашли в аудиторию, и расселись за столами.
– Поднимите руки те, кто изучал материал и ничего не понял... То есть, вообще ничего, – спросил профессор.
Никто не откликнулся. Мы не понимали, к чему он клонит.
– Ну, что ж, уже неплохо... Тогда подходите ко мне с зачеткой те, кто согласен получить тройку по моему предмету.
Мы с удивлением уставились на него, но лицо Глеба Ивановича было вполне серьезно.
– Что, на тройку никто не согласен? Все хотят получить больше? – спросил он с некоторым ехидством.
Тогда поднялся Леша Старостин, наш красавец и сердцеед, и несмелой походкой подошел к столу преподавателя. Тот взял у него зачетку и на глазах у всех поставил в нее тройку.
– Вы свободны, – невозмутимо сказал профессор Макаров.
Лешка взял зачетку и, пятясь, вышел в коридор. На его лице светилось незаслуженное счастье.
– Кто следующий? – продолжил Макаров.
Тут уже народ опомнился, и к столу подошли еще четверо. Все они получили по тройке в зачетке, но на этом спектакль не закончился.
– Ну, раз троечники среди вас иссякли, тогда подходите те, кто согласен получить четверку, – пропел преподаватель.
Мы не верили своим ушам, однако к нему сразу выстроилась длинная очередь согласных на четверку. Понимая, что нельзя упускать своего везения, я тоже оказался в этой группе смельчаков.
Когда мы покинули помещение, в аудитории осталось шесть человек, претендующих на пятерку. Это были наши отличники, не желавшие сдаваться без боя.
– Я рад, что хотя бы шестеро из вас оказались мужественными людьми. Но вам, милостивые государи, придется взять билеты и отвечать по ним.
Он очень долго и придирчиво вел экзамен с каждым из них, но все они получили свои заслуженные пятерки.
На самом деле, логика профессора была проста. Он прекрасно понимал, что его предмет был, действительно, сложным, а люди, дошедшие до пятого курса физфака, были не такими уж балбесами. Никто лучше самого студента не знает, в какой мере он готов к сдаче экзамена. Поэтому те, кто сегодня не смогли бы его сдать, все равно будут пересдавать и свою тройку рано или поздно получат. Так пусть они ее получат сразу…
Если же человек не согласен на тройку, значит, он действительно готовился и разобрался в сложном материале, поэтому он достоин четверки. Ну, а пятерочник должен реально предъявить и доказать свои знания.
Позже мы узнали, что Макаров не раз проделывал этот номер со своим предметом, но только с теми группами, которые он считал достаточно сильными. Спустя несколько лет Глеб Иванович Макаров стал ректором университета.
Пятый курс был ознаменован двумя главными событиями – производственной практикой и защитой диплома. Распределение на практику носило характер лотереи. Никто из нас не знал, в какие предприятия мы можем попасть и каков критерий отбора претендентов. Поэтому, когда мне сообщили, что я прикомандирован к секретному предприятию без названия, это было равносильно тому, что мне завязали глаза, запустили в темную комнату и предложили написать статью на неизвестную тему.
Но так казалось только на первый взгляд. Спустя некоторое время, когда я прошел процедуру оформления на практику и оказался в стенах этого учреждения, я узнал, что это был один из крупнейших научно-исследовательских институтов Ленинграда, работавших на оборону. Приятным обстоятельством оказалось то, что институт был расположен в центре города, в десяти минутах ходьбы от моего дома на Таврической улице.
Научным руководителем моей практики был назначен Александр Эрнестович Берлин, человек очень интеллигентный, доброжелательный и внешне весьма импозантный. Он одевался в модный велюровый костюм, шею небрежно повязывал тонким кашне, а на породистом лице мягко мерцали импортные очки в роговой оправе.
Поговорив со мною полчаса о том о сем, он напрямую спросил:
– Чем бы Вы хотели заняться?
Я немного растерялся от такого вопроса.
– Не знаю... А чем вы вообще занимаетесь?
Он загадочно заулыбался.
– Ну, об этом трудно сказать в двух словах... Институт в целом занимается укреплением обороноспособности нашей страны, а каждый из нас в отдельности... занимается, чем хочет. Я, например, работаю над кандидатской диссертацией. Вы хотели бы мне помочь в этом?
– Да... если смогу...
– Вам известно, что такое ЭВМ?
– Известно. Я даже занимался монтажом одной из первых ЭВМ в ЛЭИСе...
– Прекрасно! Тогда вот тема вашей практики: «Разработка алгоритма автоматического распознавания текста с помощью ЭВМ». Если Вы в этом вопросе преуспеете, тогда это может стать темой вашего диплома в университете.
Затем он подробно рассказал мне о сути проблемы, которая в тот период находилась в зачаточном состоянии – причем, не только в нашей стране – и дал громадный список научной литературы, косвенно касающейся этого вопроса.
Я ушел от него окрыленный. Впервые передо мной поставили задачу не только интересную, но еще и важную, с большой перспективой. Фактически, это был частный случай общей задачи автоматического распознавания образов, которая и по сей день является одной из центральных задач кибернетической науки.
Практика продлилась всего три месяца. Мне удалось предложить несколько идей, которые легли в основу алгоритма, и продемонстрировать его работу на нескольких конкретных примерах. Защита диплома прошла в стенах университета очень успешно, причем на ней присутствовал Александр Эрнестович, и в результате я был распределен на работу в этот оборонный институт.