Поездка в Юрмалу. Боря Мафцир. Свадьба в Кишинёве. Мотопробег в Крым.
Контакты с профессором Свешниковым участились и, в конце концов, он сформулировал математическую задачу, решением которой сам занимался в последнее время. Для меня ее решение оказалось настолько сложным, что я посвятил ему несколько лет моей аспирантской жизни.
Думаю, нет смысла погружаться в подробности моего исследования в этих воспоминаниях, но в процессе работы я испытал такой творческий подъем и необычайный энтузиазм в поисках решения, что, пожалуй, эти годы можно считать наиболее счастливыми в моей научной карьере. Я заново «открыл» для себя математику, красоту ее внутренней логики и убедительности.
В процессе работы я сблизился с Арамом Арутюновичем настолько, что он уже регулярно принимал меня у себя дома, на Петроградской набережной. Я приносил ему результаты своих исследований за истекшие две недели, и помню, как мы оба с нетерпением ждали этих встреч.
Конечно, было много ошибок и заблуждений. Иногда казалось, что я зашел в тупик. И тогда в памяти всплывала фраза, сказанная академиком Крыловым на одной из лекций по математике в университете: «для математика нет большего удовольствия, чем найти ошибку в собственных рассуждениях».
Я изменял подходы к решению задачи. Пришлось перелопатить несколько фундаментальных разделов математики. Это потребовало массу времени и усилий. Все выходные я проводил в научном зале Публичной библиотеки, а положенные мне «библиотечные» дни тоже использовал по назначению.
И, наконец, настал день, когда я принес профессору окончательные результаты. Мы построили графики исследуемой функции, полученной двумя способами, и обнаружили совпадение с точностью до 0,1%. Это был триумф! На такой успех мы даже не рассчитывали. Всегда сдержанный профессор Свешников посмотрел на меня сияющими глазами и коротко сказал:
– Поздравляю Вас… Но впереди еще много работы по подготовке диссертации. Пока выполнена только теоретическая часть, а теперь нужно применить ее к конкретной технической проблеме. У меня есть некоторые идеи, но все будет зависеть от вас…
– А время у меня на это еще есть? – спросил я.
– Во времени вас никто не ограничивает. Но нужно будет написать текст диссертации, получить отзывы оппонентов, и, самое главное, защитить ее на ученом совете. Но вы справитесь, я уверен…
На летние месяцы аспирантура закрывалась, и нам давали возможность отдохнуть от трудов праведных. Кроме того, аспирантам полагался летний отпуск, поэтому я отправился в свой очередной летний отпуск с Ильей.
Илья был красивым брюнетом, высокого роста и крепкого телосложения. Багажник мотоцикла мы плотно загрузили чемоданами и сумками, а когда Илья опустил свои 100 кг веса на заднее сиденье, мотоцикл существенно потерял устойчивость. Тем не менее, мы весело отправились с ним на Рижское взморье, в знаменитую Юрмалу. В те времена там еще не проводились песенные конкурсы, но пляжи Юрмалы пользовались большой популярностью.
Мы сняли крошечную комнату на двоих в самом центре курорта, в Майори. Пляжная жизнь хороша тем, что знакомства здесь происходят легко и беззаботно. Илья выглядел настолько импозантно, что девушки льнули к нему, как мотыльки к лампочке, поэтому вокруг нас быстро образовалась компания молодых девушек. Днем мы купались и загорали, после захода солнца я катал девушек по очереди на мотоцикле, а по вечерам мы сидели в многочисленных, очень уютных кафе, постепенно приобщаясь к рижскому летнему обществу.
Одна из наших знакомых оказалась женой рижского писателя, и она ввела нас в узкий круг литераторов, среди которых в то лето главенствовал начинающий поэт Илья Резник. Вообще-то он был ленинградцем и приехал, как и мы, отдохнуть на Рижское взморье. Резник был настолько хорош собой и общителен, что его приятное пение на собственные стихи вызывали восторг у слушателей. Он мне так понравился, что, пожалуй, впервые я не посмел взять гитару и спеть свои песни в его присутствии.
Конечно, пляж был центральным местом нашего отдыха, но некоторые знакомства удавалось заводить и вне его. Илья любил теннис и с раннего утра отправлялся на один из санаторных кортов. Там он нашел себе постоянного партнера, такого же высокого брюнета, но довольно худощавого, небритого и в темных роговых очках. Звали этого парня Боря Мафцир.
Через пару дней Боря уже был гостем в нашей каморке. Я сразу обратил внимание, насколько серьезен был этот парень. В свои восемнадцать лет он рассуждал как взрослый, умудренный опытом человек, причем ход его мысли был настолько точен, что временами я не знал, что ответить.
– Саша, ты уже побывал в Румбуле? – спросил он меня в первый же вечер.
– Нет, а что это за место? – спросил я.
– Если человек не знает этого места, то он ничего не знает о жизни, – произнес Боря с грустным еврейским акцентом.
– Ну, так расскажи, поучи меня жизни…, – попытался отшутиться я.
– Нет, я не буду тебя учить… Просто завтра утром мы на твоем мотоцикле поедем в Румбулу. Там ты все поймешь сам.
На следующее утро мы с ним отъехали от Риги на несколько километров, и по проселочной дороге углубились в лес. Минут через пятнадцать показалась большая поляна, уставленная могильными плитами. Я понял, что мы приехали на кладбище.
– Саша, здесь, на этом месте в декабре 1941 года немцы расстреляли 25 тысяч евреев… женщин, детей, стариков.. Их уничтожили с особой жестокостью. Сначала они сами себе вырыли большую яму. Для убийства был применен способ, который назвали «пачкой сардин». Людей заставляли раздеваться и ложиться рядами в яму лицом вниз, поверх ряда уже убитых, после чего их расстреливали.
– Откуда ты это знаешь? – растерянно спросил я.
– В начале этого года здесь собралось несколько сотен молодых евреев, я был среди них. Две женщины, чудом уцелевшие, рассказали об этом кошмаре…
Я попытался снова возразить ему:
– Боря, но ведь есть официальные источники… исторические архивы, газеты… Разве там не описаны эти события? Мы же знаем, что были Освенцим, Майданек, Треблинка…
Он перебил меня:
– Да, Саша, ты прав… Нам известно об этих лагерях смерти… А знаешь, почему? Потому что они были на территории Польши и Германии. И после войны об этих преступлениях немцы и поляки рассказали всему миру. А Румбульский лес находится на территории советской Латвии… и о нем почти никто не знает.
Я обвел взглядом эту мрачную поляну. Были видны только хаотически разбросанные надгробия могил, украшенных цветами. Но никакого мемориального камня, установленного в память о произошедшей здесь трагедии, я не заметил. Боря молча смотрел на меня, пытаясь понять мою реакцию.
– Саша, ты не первый… Это обычная история. Все привыкли думать, что у нас все делается правильно и справедливо. Что можно бесконечно возвеличивать партию, но не упоминать о трагедии евреев. Знаешь, сколько детей здесь погибло? Их не расстреливали, их убивали ударами по голове прикладами автоматов, а потом сбрасывали в яму.
Он еще долго с горечью рассказывал не столько о самой трагедии, сколько о черствости и равнодушии советской власти. В его словах чувствовалась внутренняя сила и убежденность человека, готового противостоять этой циничной «машине».
– Борь, но ведь на войне погибли миллионы наших солдат…
– Да, солдаты гибли на войне, и среди них было немало евреев… Но о них я не говорю, солдаты созданы для войны… А здесь были убиты мирные люди… и убиты только потому, что они евреи… Можешь ты это понять?
– Ладно, поехали домой, урок жизни закончен. Вечером поговорим еще, – сказал я примирительным тоном. Я сел на мотоцикл, а долговязый Борька вспрыгнул на него сзади, как жюль-верновский Паганель на свою лошадку, и мы отправились в Юрмалу.
Вечером, как и во все последующие дни, мы много и горячо обсуждали с Борей вопросы, связанные с судьбой евреев. Он рассказал, что рано остался без родителей, и сейчас на свою скромную зарплату фотографа кормит еще и младшего брата-школьника. Мой задор спорщика постепенно угас, я видел перед собой человека с твердой жизненной позицией. И хотя далеко не все было понятно в его философии, но в отличие от большинства юношей его возраста Боря уже точно знал, чего он хочет.
– Скажи, Саша, ты еврей? – спросил он меня.
– Да нет, Боря.., мулат, пожалуй, – улыбнулся я в ответ.
– Мулаты бываю только в Америке, – строго заметил Боря.
Затем он долго молчал, а потом, явно преодолев сомнение, сказал:
– Открою тебе секрет… Я состою в сионистской группе. Нас не очень много, пока… В основном юноши и девушки моего возраста… Ты, вообще, знаешь, что такое сионизм?
– Ну, слышал… В нашей стране это почти что ругательство, какой-то вид подрывной деятельности.
– Азохн вэй, Саша, ты же образованный человек. Как ты можешь повторять эту глупость?
– А чем же вы занимаетесь, Боря?
– Мы? Мы просто учим иврит… вот и все. И наша цель – уехать в Израиль, на историческую родину.
– А зачем учить иврит?
– Иврит – это «связь с прошлым, и мост в будущее», как говорил Жаботинский. Знаешь, что, завтра я дам тебе почитать его книги, и ты все поймешь.
Он, действительно, притащил мне эти самиздатовские книжки, отпечатанные пишущей машинкой на плохой бумаге. Я почитал, было интересно, и совершенно ново для меня. Оказывается, Жаботинский был философом, писателем, переводчиком с нескольких языков, основателем движения под названием «сионизм», но его фамилия никогда не упоминалась в нашей прессе.
Через пару дней, на пляже, я пристал к Борьке с разными вопросами, но он неожиданно ответил:
– Знаешь, Саша, я открыл тебе глаза на то, чего ты не знал. Дальше думай сам. А теперь, пошли лучше кататься на водных лыжах.
В Юрмале, параллельно береговой линии залива, протекает река Лиелупе. Она не очень широкая, но довольно полноводная и со спокойным течением, и поэтому являлась отличным местом для водных видов спорта. Многочисленные катера, яхты, байдарки и лодки сновали по ней во всех направлениях. На одном из причалов, куда меня привел Боря, сдавались в аренду водные лыжи. Я впервые увидел это чудо, и, конечно, мои лыжные страсти разгорелись в предвкушении необычайного удовольствия.
Инструктор объяснил, что самое главное – это правильно принять старт, и по мере того как катер начнет набирать скорость, нужно, упираясь ногами в лыжи, постепенно вставать на них и затем уже скользить по поверхности вслед за катером.
Теоретически все было понятно, но на практике это оказалось непросто. Но когда я овладел этим приемом и, держась за трос, понесся вслед за катером, выделывая красивые повороты, поднимая в воздух стену брызг, качаясь на волнах от встречных пароходиков, я почувствовал себя на седьмом небе от счастья. Здесь, в Юрмале, среди жаркого лета, одетый только в плавки, я вновь ощутил прелесть мчащейся навстречу опасности, как это было на заснеженных склонах.
Я приходил на речку каждый день, пока Боря с Ильей играли в теннис. Но однажды, Борька пришел к причалу с кинокамерой и сказал, что он хочет снимать меня на водных лыжах.
Он уговорил водителя катера, уселся на корму и начал съемку по ходу моего движения. У него что-то не получалось, он повторял вновь и вновь, давая мне различные команды. В конце концов, на одном из виражей я упал в воду и лыжи расплылись в разные стороны. Эту сцену он успел заснять, и крикнул:
– Лови свои лыжи и залезай на борт, будешь принимать старт прямо с катера!
Я так и сделал. Сидя на корме и надев на ноги лыжи, я соскользнул в воду, а катер начал быстро набирать скорость. Борька снова застрочил своей кинокамерой, но тут я заметил, что вода вокруг меня стала странного бурого цвета, и почувствовал, как слабею с каждым мгновением. Некоторое время я еще слышал Борькин голос, но потом все исчезло.
Очнулся я на койке в медпункте, с туго перевязанной ногой. Постепенно Борино озабоченное лицо в роговых очках выплыло из небытия, и я услышал его голос:
– Саша, ты живой, с тобой все в порядке, не придуривайся… Ты молодец, я снял о тебе шикарный фильм…
Около меня стояли врач и сестра, через капельницу переливавшие мне кровь. А Борька повторял свои ободряющие слова до тех пор, пока я не спросил, что со мной случилось.
Оказывается, у подводной части кормы катера оторвался кусок металлической обшивки, и, когда я соскользнул в воду, острый край металла глубоко рассек мою левую ногу. Вот почему вода стала бурой, а я почти потерял сознание.
Можно сказать, что Боря Мафцир спас мне жизнь. Быстро поняв, что мне стало плохо, он на руках вытащил меня из воды, разорвав на себе рубашку стянул мою кровоточащую ногу, а водителя заставил погнать катер не к ближайшему причалу, а к медпункту, где мне оказали помощь.
Весь день Боря был рядом со мной, как сиделка, развлекая анекдотами и смешными историями. К вечеру я, забинтованный, кое-как доковылял до нашей каморки, где и пролежал оставшиеся от отпуска дни.
Самое смешное, что именно левой ногой я должен был управлять рычагом переключения передач мотоцикла. Как мне это удалось, я плохо помню, но в Ленинград мы с Ильей вернулись вовремя.
Мои приятели Сэм и Витя, наконец, нашли себе по вкусу «дам сердца» и всерьез обдумывали вопрос о женитьбе. Витину избранницу я долго не видел, можно было подумать, что он ее от меня скрывает. Когда же он явился с нею ко мне на Таврическую, я понял, что у Вити были на то основания.
Девушку звали Маша, и она сильно отличалась от всех его предыдущих пассий. Красивая, интеллигентная, с мягкой улыбкой и выразительными глазами, Маша весь вечер загадочно и приветливо улыбалась. В конце концов, я вызвал Витьку в коридор и сказал ему:
– Слушай, потрясающая девица… какие у тебя виды на нее?
– У меня самые серьезные намерения, - сказал он. – Правда, хороша?
– Правда. Смотри не упусти ее...
Но на этот раз Витя не шутил. Он окутал Машу таким вниманием и такой заботой, что она недолго сопротивлялась, и вскоре они поженились.
А у Сэма был другой вариант. У него появилась новая знакомая Женя, чувственная брюнетка с властным характером. Хотя выглядела она тоже очень хорошо, но Сэм мне как-то признался со смехом, что он ее побаивается.
– Знаешь, у нее столько достоинств, и она их так любит демонстрировать, что я себя чувствую каким-то ущербным щенком рядом с ней.
Он криво улыбался и смотрел на меня несколько заискивающим взглядом, явно ища моей поддержки.
– Ну, что тебе сказать, – говорил я, – не знаю, кому из вас с Витькой мне больше завидовать.
– Эх, ты не знаешь главного, – отвечал Сэм, – у Жени есть подруга Мила. Вот кто меня действительно притягивает к себе...
– Ну, так в чем же дело?
– Понимаешь, есть одна тонкость… Она замужем и у нее ребенок…
Мы оба озадаченно помолчали. Потом Сэм сказал с надеждой в голосе:
– Но из некоторых ее слов можно понять, что она собирается покинуть мужа.
– Ну, так в чем же дело? – повторил я.
– Ну что ты заладил как попугай! Все это не просто и не быстро.
– Быстро только кошки родятся, как говорил Остап Бендер, – напомнил я ему.
Но он не слышал меня. Он витал в облаках.
– Когда ты ее увидишь, ты сразу влюбишься...
Это было уже слишком. Я служил у своих друзей эдаким экспертом и консультантом, хотя сам оставался холостым. Ухаживания Сэма за Милой продолжались некоторое время, но, в конце концов, Мила оставила своего мужа, и стала спутницей Сэма.
Маме моя холостяцкая жизнь показалась слишком затянувшейся, и она забеспокоилась, не останусь ли я вечным холостяком. Поэтому мама озаботилась поиском очередной невесты для меня.
Как-то летом она отправилась в Кишинев в гости к подруге юности, тете Шуре, у которой в это время жила дочь приятельницы, двадцатитрехлетняя девушка Ада. Она только что закончила Бельцкий пединститут, была направлена в школу преподавать английский язык, и снимала комнату у тети Шуры. Маме приглянулась эта девушка, поэтому, вернувшись в Ленинград, она объявила, что нашла мне невесту.
– Зачем мне невеста в Кишиневе, мама? – хмыкнул я.
– Сашуня, она очень хороша, я уверена, что она тебе понравится.
– Мама, мне что, мало девушек в Ленинграде?
– Ну, наверное, мало, если ты до сих пор один.
Этот разговор повторялся много раз в течение осени, с одинаковым результатом. Я категорически отказывался ехать в Кишинев, поднимал маму на смех, но она не сдавала своих позиций.
Однажды я спросил ее:
– Мама, а какие ноги у этой Ады?
Мама смущенно задумалась, посмотрела на меня внимательно и сказала:
– На ноги я не посмотрела… А это так важно?
– Эх, мама… Не могу я тебе этого объяснить.
После этого разговоры об Аде на какое-то время затихли. Но в конце октября мама предприняла еще одну отчаянную попытку.
– Слушай, поезжай в Кишинев на ноябрьские праздники. Просто отдохни, вкусно поешь. Знаешь, какие пельмени готовит тетя Шура? Кроме того, она тебя любит как сына, с детства. Ну что тебе стоит?
Это прозвучало заманчиво, но я предпринял ответный сильный ход:
– Мама, а нет ли у тебя знакомых в Киеве?
– В Киеве нет, а почему ты спрашиваешь?
– Ну, во-первых, Киев поближе, чем Кишинев, а во-вторых, мне нравятся украинские девушки. Они красивые и, главное, …певучие.
Мама обиженно поджала губы и замолчала. Я выждал несколько дней, а затем откровенно сказал ей:
– Мам, у меня нет денег. Слетать в Кишинев на три дня только для того, чтобы поесть пельменей, для меня слишком накладно!
– Сашенька, я дам тебе денег! Я оплачу дорогу, а у тети Шуры ты будешь жить совершенно бесплатно. Не переживай на эту тему! У нее свой двухэтажный дом, тебе будет очень комфортно!
Я понял, что мама не только хорошо подготовилась сама, но и согласовала мою поездку с тетей Шурой. Как ни странно, но именно финансовая сторона дела склонила меня в пользу этой поездки. «В самом деле, а почему бы мне не отдохнуть несколько дней?» – начал подумывать я. В моей личной жизни произошел перерыв, и в данный момент не было мотива, который бы удерживал меня в городе.
Поэтому, потянув для приличия еще пару дней, я объявил маме:
– Ладно, сваха, бог с тобой! Поеду, посмотрю на твою девушку Аду. Только имей в виду, что никаких обязательств я на себя не беру!
– Что ты, сынок, конечно, нет! – радостно воскликнула мама.
Через неделю я отправился в Кишинев. Наверное, не только мамина настойчивость, но и напутствие Майи сыграло определенную роль. Майя была очень мягкой и деликатной женщиной, но с твердым характером. И если такая умница, как Майка, сказала «ищи себе девушку в жены», я не мог не воспринять эти слова как сигнал к действию. В этом, возможно, и состоит смысл искренней любви женщины, когда она подталкивает на правильный путь. Впрочем, оказался ли он единственно правильным, я не знаю до сих пор.
Тетя Шура встретила меня, действительно, очень радушно. Ее муж, Александр Андреевич, подливал мне в стакан домашнего вина Вин дэ Масэ, а тетя Шура подкладывала то пельмени, то пироги с капустой. В общем, все было прекрасно, кроме одного смешного обстоятельства: Ада уехала на праздники в свой родной город Бельцы. Произошла организационная нестыковка в мамином проекте, поэтому ей пришлось срочно звонить из Ленинграда в Бельцы, к Адиной маме, с которой она, оказывается, уже была знакома, и корректировать события по ходу дела.
В результате на третий день Ада вернулась в Кишинев. Честно говоря, я уже был несколько заинтригован этой ситуацией, поэтому ожидал появления Ады даже с некоторым волнением.
И вот, наконец, под вечер в квартире тети Шуры раздался звонок в дверь.
Говорят, что первое впечатление от человека, бывает самым точным. Когда мой наметанный взгляд скользнул по фигуре Ады, слегка задержавшись на ее лице, в моей голове промелькнуло:
– Эх, мама, мама…
Аду нельзя было назвать некрасивой, но и особой привлекательностью она не отличалась. У нее была внешность южанки со смуглым лицом, карими глазами и полноватой фигурой. Для меня, привыкшего к питерским белокожим, изнеженным барышням, ее облик был несколько непривычен. Она подходила мне по росту, что было очень важно, но, пожалуй, самым неоспоримым достоинством являлась ее молодость. Смущение и затаенная радость, отражавшиеся на лице, убедительно демонстрировали ее юный возраст.
Все эти мысли мгновенно пронеслись в моей голове, но я загрустил, поскольку ожидал увидеть женщину с совсем другой внешностью. Затем мы расселись вокруг стола, и тетя Шура затеяла неторопливый разговор, в ходе которого мы должны были поизучать друг друга.
Конечно, я старался блеснуть эрудицией и остроумием, чтобы сразить провинциальную девушку наповал. В какой-то мере мне это удавалось, хотя Ада очень неплохо поддерживала заданный тон, и даже пару раз удачно парировала мои словесные конструкции.
Примерно через час я сказал себе:
– Пожалуй, не следует торопиться с выводами. С этой девушкой нужно разобраться…
Когда после ужина мы отправились с ней гулять по окрестностям Кишинева, наши разговоры стали гораздо свободнее и откровеннее. Наверное, уже в тот первый вечер появилась взаимная симпатия. Но я еще не предполагал, что события будут развиваться так стремительно.
На следующий день из Бельц приехала ее мама, Роза Лазаревна, моя будущая теща. Это уже была тяжелая артиллерия. Вначале она скромно сидела на диване, разговаривая только с тетей Шурой, но при этом косила глазом в мою сторону, разглядывая меня с ног до головы опытным взглядом.
Роза Лазаревна была умнейшей женщиной и, как я позже понял, сразу оценила состояние своей дочери как критически-влюбленное, поэтому проявила ко мне неподдельный интерес.
В этот день мы снова много гуляли с Адой, так как нам хотелось быть наедине. К вечеру мы уже целовались на заброшенной скамейке, и Ада проявила совершенно неожиданный для меня темперамент. Но на ночь мы расходились по своим комнатам.
Когда на третий день знакомства Ада провожала меня в аэропорту, мы уже договорились, что поженимся. Не знаю, что сыграло решающую роль в этом деле – холостяцкая жизнь, уговоры мамы или обаяние юной девушки. Наверное, все понемногу. Я пригласил ее на Новый год приехать ко мне в Ленинград.
В конце декабря Ада с мамой приехали в Ленинград до конца школьных каникул. К этому моменту у меня уже не было твердой уверенности в том, что я хочу жениться. Поэтому, отправляясь на вокзал, я немного нервничал, не зная, как мне вести себя с гостями.
Но когда поезд остановился, из двери вагона выпрыгнула Ада и с такой радостью бросилась мне на шею, что сомнения как-то сами собой улетучились, и дальше я уже находился в поле ее счастливого обожания. Это было так неожиданно приятно, что я не смог сопротивляться ее эмоциональному напору, и события стали развиваться помимо моей воли.
Когда мы приехали домой, родители, увидев рядом со мной счастливую, влюбленную девочку и познакомившись с мудрой Розой Лазаревной, заняли весьма покровительственную позицию. Мы с Адой в течение десяти дней были предоставлены друг другу, в то время как старшее поколение обсуждало наше будущее.
Моя мама просто таяла от счастья, ощущая себя вдохновительницей и организатором этой затеи. Отец был более сдержан, так как моя предыдущая жена Аня ему нравилась больше.
Ада впервые попала в Ленинград, так что у меня были прекрасные возможности показать ей город и свою сопричастность с ним. Кроме того, она побывала на репетиции нашего струнного квартета, познакомилась с моим учителем музыки, а также провела вечер с моими самыми близкими друзьями Витей, Сэмом и Васей.
Гости уехали 10 января, в день моего рождения. За праздничным столом было решено, что в следующий раз я поеду в Кишинев в мае, уже на свадьбу. В обстановке всеобщего радостного возбуждения это решение казалось правильным.
Мне нравилась Ада, ее влюбленность, я понимал, что этот брак будет более стабильным, чем предыдущий, и все это вместе взятое располагало к женитьбе. Но, конечно, не было той безумной влюбленности, которую я испытывал к своей учительнице.
После отъезда Ады время пролетело быстро. Я еще раз съездил в Бельцы, где был представлен многочисленным родственникам. Роза Лазаревна владела собственным домом с фруктовым садом. Мне была предоставлена половина дома, в качестве резиденции, но за это будущая теща водила меня по городу, как циркового слона, напоказ. В каждом доме меня вкусно кормили, задавали дежурные вопросы и одобрительно кивали головами.
Самую тщательную, перекрестную проверку я прошел с Марией, родной сестрой Ады, и с Юлей, ее двоюродной сестрой.
Юля была фантастически красива, по-настоящему. Я даже вздрогнул, когда ее впервые увидел, подумав, не поторопился ли я с выбором невесты. Однако вскоре мои сомнения рассеялись, когда я поговорил с Юлей. Есть такая женская красота, которая сверкает как алмаз до тех пор, пока женщина не заговорит. Это был тот самый случай.
Свадьба не состоялась в мае по разным причинам, но 10 июня я вышел из самолета АН-10 и спустился по трапу, сопровождаемый мамой и ближайшим другом Сэмом. Нас встречала небольшая группа разодетых людей и море цветов.
Сэм увязался за мной в эту поездку в надежде посмотреть на кишиневских невест. Когда он увидел стройную, загорелую Юлю в цикламеновом костюме с коротенькой юбочкой, он застыл на трапе, ткнув меня в бок:
– Кто эта потрясающая девица?
– Юля, я ж тебе рассказывал.
С этого момента Сэм сделал стойку на Юлю, и в первые два дня употребил все свое искусство обольщения, которым владел в совершенстве. В процессе свадебного торжества он импровизировал с таким вдохновением, что Юля была завоевана в первый же вечер и ей уже мерещилась вторая свадьба в том же ресторане.
Новый ресторан «Кодры», выбранный для свадьбы, был известен как престижное место в Кишиневе. Теща не поскупилась на торжество для своей дочери. Гостей собралось человек шестьдесят, подарками была завалена специальная комната, живой оркестр исполнял еврейскую народную музыку.
Сэм был в приподнятом настроении, он обожал большие сборища, и роль тамады мгновенно перешла к нему. Местные острословы на его фоне увяли и отошли в сторону. Он провозглашал множество тостов, умело выискивая среди гостей наиболее колоритные фигуры.
Когда он зачитал стихи в честь молодых – целую балладу, посвященную любви и дружбе по линии Ленинград-Кишинев, грянул оркестр, и Юля готова была потерять невинность прямо здесь, не отходя от стола.
Помню, что я, перегретый молдавским вином, отобрал скрипку у оркестрового скрипача и играл на ней все, что вспомнилось в тот момент, от «Канцонетты» Чайковского до «Цыпленка жареного». Потом мы с Сэмом пели на два голоса под гитару, исполняя цыганские, еврейские, грузинские, американские песни, чем окончательно пленили публику. В общем, мы с ним выступили по полной программе, как на наших питерских вечеринках.
Затем была первая брачная ночь. К сожалению, я не могу сказать, что это событие запомнилось как-нибудь по-особенному. В памяти были свежи яркие краски сексуального праздника с Майей.
Я не отдавал себе отчета в том, что совершаю брак по расчету. Хотя в чем заключался этот расчет? Скорее всего, меня тянуло к стабильности в семейной жизни. В январе того года мне исполнилось 28 лет и я уже хотел завести ребенка, всерьез заняться научной деятельностью и прекратить свои бесконечные поиски любви, доставлявшие удовольствия, но не приносившие покоя в душе.
Вскоре мы с Адой переехали в Ленинград. Для нее это было необычайное событие. Ленинград поразил ее воображение, она буквально светилась изнутри. На меня она смотрела как на всемогущего джинна, гаранта ее счастья. Мои немногочисленные родственники, прежде всего моя мама, казались ей очень милыми и добрыми людьми.
Все складывалось, как нельзя лучше, и я представить себе не мог, что когда-нибудь эта идиллическая картина может помутнеть и пойти пятнами. Однако жизнь постепенно корректировала краски на этой картине.
Первое сильное разочарование постигло Аду, когда она попыталась устроиться на работу. Мой отец, бывший директор Электротехнического института связи, заверил ее, что он поможет устроиться на кафедру английского языка в свой институт.
Он позвонил заведующей кафедры, которая его хорошо знала и уважала с давних пор, и та предложила прийти с документами на оформление. Ада понеслась в институт. Ее, признанную в Молдавии лучшей учительницей года, да еще по протекции моего отца, должны были принять на кафедру безоговорочно.
Но когда она предъявила в отделе кадров паспорт с фамилией Голдман, лицо клерка скривилось, и он сказал, что гражданке Голдман придется подождать. Ей позвонят. Через пару недель позвонили не ей, а моему отцу, и спросили, не может ли Ада перейти на мою фамилию. Ада не захотела, и на этом дело закончилось.
В августе мы вчетвером отправились на юг на двух мотоциклах – Сэм с Милой и я с Адой. Это было увлекательное свадебное путешествие. Два новеньких мотоцикла ЯВА-350 сверкали никелем труб, а объемистый багаж, прикрученный сзади, весьма живописно возвышался над мотоциклами. Мы везли с собой палатку, гитару, снаряжение наших молодых спутниц, провиант для путевых завтраков и обедов, а на моем багажном тюке, под резинкой, торчал даже милицейский жезл.
Но самое главное обстоятельство состояло в том, что мы везли с собой письмо, написанное на официальном бланке газеты «Вечерний Ленинград», с подлинной подписью ее главного редактора. В письме говорилось, что «редакция газеты просит все встречные организации и частных лиц оказывать содействие участникам мотопробега по маршруту Ленинград-Ялта». Это письмо организовал мой друг Вася, который тогда уже работал сотрудником редакции.
Наш путь пролегал в Крым через Прибалтику, Белоруссию и Украину. Мы с Сэмом были мотоциклетными фанатами, поэтому дорога длиной в две с половиной тысячи километров была, сама по себе, большим удовольствием и способом познания жизни.
Впервые мы воочию убедились, что являют собой советские дороги, а также в каком ужасающем состоянии находятся советские города, поселки и, особенно, деревни. В моей памяти навсегда запечатлелись грязь и разруха, в сочетании с непременными главными улицами Ленина в любом населенном пункте. Только прибалтийские республики выделялись на этом фоне всеобщей серости и запустения.
В этой поездке я впервые проехал через литовский курорт Друскининкай и запомнил этот поэтический городок на берегу Немана.
Но самой интересной была встреча под Полтавой. Мы заметили два живописно раскрашенных автомобиля, стоящих на обочине шоссе. Один из водителей подал нам знак остановиться.
Оказывается, на этих двух «шкодах» путешествовали по Союзу чешские журналисты из молодежного журнала «Млада Свет». Целью их экспедиции был поиск «диких туристов», организующих свой отдых самостоятельно, а не под эгидой комсомола. И мы оказались для них самой «ценной находкой».
Чехов было шестеро парней, капот и багажник каждой «шкоды» был затянут белой тканью, на которой цветными фломастерами был нарисован маршрут их путешествия и там же расписывались люди, встречавшиеся по пути следования. К сожалению, чехи уже возвращались из Крыма, поэтому мы договорились встретиться в Ленинграде по окончании нашего отдыха, и, сфотографировавшись и расписавшись на путевых панно, мы двинулись дальше.
Наш путь пролегал через Западную Украину. В одном из сел, уже под вечер, мы остановились, увидев за забором вишневые деревья, увешанные сочными ягодами.
– Хозяйка, – крикнул Сэм женщине на крыльце дома, – не продадите ли нам вишни?
– Заходьте, хлопцы, заходьте! – ласково ответила она.
Мы заехали во двор, оставили мотоциклы в сторонке, и начали собирать вишню в два маленьких ведерка, которые она нам дала. Конечно, собирали медленно, поскольку я каждую третью ягоду отправлял в рот, а Сэм, по-моему, каждую вторую.
– Ешьте, хлопцы, ешьте! – радостно повторяла хозяйка.
Потом во дворе появился хозяин, и они обрушили на нас просто праздник гостеприимства. Нас затащили в хату, выставили на стол все припасы из подпола, напоили горилкой и поздно вечером, пьяных и сытых, уложили спать. Таким оказалось наше первое знакомство с Западной Украиной.
На следующий день, к вечеру, мы добрались до города Ужгорода, расположенного у самой границы, на стыке Украины, Словакии и Венгрии. Мне очень хотелось заскочить по дороге в Ясиню, но время не позволяло, поэтому, добравшись до Ужгорода и проехав по центру города, мимо старинной крепости, мы бросили наши мотоциклы на обочине и зашли в маленькое кафе, под названием «Очарование».
Кафе было совсем маленьким, всего пять или шесть столиков, в одном углу располагалась барная стойка, а в другом сидели три музыканта, классическое цыганское трио, – скрипка, гитара и рояль. За стойкой стояла женщина, по-видимому, хозяйка кафе. Это была цыганка, с красивыми черными волосами под белой косынкой, чарующими глазами и полной, слегка прикрытой грудью.
По нашему внешнему виду, усталому и слегка помятому, было понятно, что мы приезжие, поэтому она тотчас подошла к нашему столу, предложив меню.
Как только она начала говорить своим ласковым, игривым голосом, мне показалось, что сама Джина Лоллобриджида стоит перед нами. Название кафе было выбрано точно, манеры хозяйки, ее мимика, походка, игра глазами – все это обезоруживало, и мы сразу окунулись в атмосферу домашнего гостеприимства, граничащего с каким-то цыганским колдовством.
Она порекомендовала нам несколько блюд, поставила на стол прекрасное венгерское вино и подала знак музыкантам. И тут началось самое главное.
Музыканты заиграли цыганские романсы, которые мы с Сэмом обожали больше всего. Наверное, это были венгры, потому что только венгерские цыгане могут играть с таким мастерством. Скрипач подходил к нашему столику и играл персонально – то для Ады, то для Милы. Иногда он даже становился на одно колено, и скрипка рыдала в его руках.
Кафе дружно аплодировало ему. Затем хозяйка подошла к скрипачу и, накинув шаль на обнаженные плечи, стала петь романсы своим низким бархатным голосом. Это было не таборное пение, а замечательное, профессиональное исполнение, которое по совершенно непонятной для меня причине так глубоко проникает в душу. За такую скрипичную игру и такой женский голос, казалось, можно отдать очень многое.
После ужина я не выдержал и зашел к оркестрантам в их комнатку. Семка, конечно, увязался за мной. Меня интересовала скрипка.
– Могу ли я посмотреть ваш инструмент? – спросил я у скрипача.
– Конечно, пожалуйста, а вы скрипач?
– Ну, в какой-то мере...
Я взял скрипку в руки, долго рассматривал, вертел, прикладывал ухо к ее деке, а потом сказал:
– По-моему, это французский инструмент...
– Вы разбираетесь в инструментах?
– Ну, это было бы слишком громко сказано... Я люблю скрипки, и у меня их было несколько штук. А это хорошая скрипка, и у нее внутри стоит клеймо французского мастера...
– Вы правы, но я не знаю, какого именно...
– Судя по цвету лака, по рисунку древесных полос и по звучанию, по-моему, это Вильом... У меня была его скрипка тоже.
– Один старый человек в нашем городе мне говорил то же самое... Неужели это правда?
Его глаза радостно блеснули.
– Вполне возможно, – ответил я. – Но дело не только в Вильоме. Вы виртуозно играете на скрипке, поэтому она так хорошо звучит.
Семка слушал наш разговор, развесив уши и сияя от счастья. Этот эпизод произвел на него неизгладимое впечатление. Впоследствии он не раз рассказывал о нем различным людям, как о свидетельстве моего «глубокого погружения в скрипичную музыку».
После Ужгорода мы добрались до Одессы. Была уже поздняя ночь, когда мы въехали в город и, не раздумывая, направились к берегу моря, чтобы поставить палатки. Делали мы это довольно долго, при свете фар мотоциклов. А потом завалились спать.
Утром я проснулся первым, выглянул из палатки и обнаружил, что мы поставили ее прямо посреди пляжа. Вокруг было довольно грязно, а наши мотоциклы стояли около помойки. Народу на пляже было еще мало, но недалеко от нас расположились три девицы в очень откровенных купальниках.
Я растолкал Семку, мы потихоньку выползли из палаток, чтобы не будить наших спутниц, и легли на уже горячий песок рядом с ними. Они моментально развернулись к нам в ожидании контактов. По выражению лица Сэма я понял, что сейчас будет маленький спектакль.
– Ээээ.., – интеллигентно промычал он, – не скажете ли, сударыни, в каком городе мы находимся?
– Как это, в каком? В Одессе... – удивленно ответила одна из них.
– В Одессе?!!! Странно... Вообще-то мы направлялись в Крым. А как называется этот пляж?
– Лузановка... Это главный городской пляж.
– А почему здесь так грязно? – спросил Сэм, поморщившись.
– А в Одессе везде грязно, разве вы не знаете? – засмеялась вторая девушка.
– Нет, мы не знали... Тогда давайте сменим тему на более приятную. Могу ли я вас спросить напрямик, сколько стоит девушка в Одессе?
Девицы озабоченно помолчали. Затем в разговор вступила третья из них:
– Ну, это смотря какая...
– Разумеется, приличная, – сказал Сэм очень серьезным голосом.
– Приличная... я думаю, не меньше трех рублей.
– Так дорого? – вскричал Сэм.
Тогда в разговор вступил я:
– Сколько же стоит неприличная?
Девушка оценивающе взглянула на меня и, не задумываясь, ответила:
– Восемьдесят копеек!
Мы с Семкой поняли, в какой славный город мы приехали, и озабоченно взглянули в сторону палаток, где наши жены уже начали собираться к отъезду.
Через некоторое время мы прибыли в порт, погрузились на пароход «Петр Первый» и через два дня прибыли в Ялту. Кто-то из местных жителей посоветовал нам отправиться в массандровский кемпинг, расположенный над Ялтой, у основания горы Ай-Петри.
Свободных мест в кемпинге не оказалось, но, предъявив дежурному письмо газеты «Вечерний Ленинград», мы вскоре получили места для двух палаток.
Купаться мы ездили на различные пляжи вдоль побережья, но больше всего любили Ливадию. И там, однажды, у меня волной унесло очки. Я очень расстроился, запасных очков у меня не было, а управлять мотоциклом без очков я не мог. Весь день, до захода солнца, мы понуро сидели на пляже у самой кромки воды, и вдруг волна выкинула очки прямо к моим ногам. Я буквально запрыгал от счастья, а Сэм меланхолически заметил:
– Не радуйся, Саша, так крупно везет только крупным дуракам...
Ада с трудом привыкала к походной жизни, она никак не могла смириться с тем, что вместо подушки под головой у нее лежал рюкзак с консервными банками. Романтика путешествий не заменяла ей жизненных удобств, а мне, привыкшему с детских лет к походам, ее капризы казались странными. Несмотря на эти мелочи, жили мы вчетвером очень дружно и весело.
В кемпинге вокруг нас быстро сколотилась компания ленинградцев и москвичей и, однажды, было решено устроить вечер «спевки» под луной, вокруг костра, на высоком, обрывистом берегу над морем. Сэм где-то раздобыл ящик вина, а для организации шашлыков меня откомандировали за мясом в Ялту.
Уже было совсем темно, когда я въехал в Ялту. Замаринованное мясо можно было купить только в ресторане. На главной улице, идущей вдоль моря, я зашел в самый крупный ресторан «Ялта» и попросил шеф-повара. Пикантность ситуации состояла в том, что денег у меня не было совсем, было только письмо «Вечернего Ленинграда», в магическую силу которого мы все свято верили.
Навстречу мне вышел большой грузин в белом колпаке и угрюмо спросил:
– Чего тэбе надо?
Надо было много мяса, поэтому я начал отчаянно врать, упирая в основном на то, что мы устраиваем не частную попойку, а государственное мероприятие.
– Я корреспондент газеты «Вечерний Ленинград», – сказал я грузину, вручая ему в руки заветное письмо. – Мы прибыли в ваш город из Северной столицы на мотоциклах и сегодня вечером проводим совещание, выездной редакционный совет. Мы потрясены красотой и гостеприимством вашего края, и полтора десятка голодных журналистов горят желанием опубликовать свои впечатления, в частности, о вашем ресторане.
Он повертел в толстых пальцах письмо и, не заглядывая в него, снова спросил:
– Шо ты хочешь?
– Мне нужно мясо, желательно уже замаринованное, на пятнадцать голодных мужчин…
– А ты откуда такой?
– Я из Ленинграда.
Лицо грузина просветлело, он понимающе заулыбался и даже хлопнул меня по плечу:
– Шо ты сразу не сказал? Дарагой, будэт вам мясо! Еслы из Масквы, нэ дам ни за что! А Лэнинград… получи, дарагой!
Минут через десять он вынес целый таз свиной вырезки, аккуратно уложенной кусочками и сдобренной зеленью и помидорами.
– Ешьтэ, дарагие люды из Лэнинграда! Это мой вам подарок!
С тех пор я нежно люблю грузин. Когда я подъезжал к кемпингу, луна стояла высоко в небе. У въезда меня нервно поджидали несколько человек из нашей компании во главе с Сэмом.
– Сашка, мясо есть? – встревожено спросил Сэм.
– Обижаешь…
Что тут началось! Меня стащили с мотоцикла и на руках понесли к костру. Оказывается, они уже давно сидели понурые и уверенные в том, что не будет ни меня, ни мяса. А Сэм, держа меня на руках за шиворот, радостно и хвастливо кричал:
– Что я вам говорил? Я же знаю, кого посылал! Сашка не может приехать без мяса! И потом, у него же письмо!
В ту ночь мы с Сэмом пели, как никогда раньше. Шум морского прибоя, луна над головой, сияющие женские глаза и ощущение того, что мы, как боги, можем все, переполняло наши души.
Через несколько дней Ада улетела самолетом к маме в Кишинев, а мы втроем вернулись в Ленинград. Осенью Ада вернулась домой, и мы снова начали нашу семейную жизнь.