Натура я, конечно, пакостная, дай волю – всех бы передавил. Идёшь иной раз по улице, а лиц и не видишь – рыла ползут какие-то на тебя, смеются, ехидничают, мерзость. Тут вот, кажется, и самое время-то ножичек в руки да чикать их, чикать, пока… Осадок прямо бражной какой-то от мыслей в желудок выделяется, хмелеешь сразу.
Так вот и скот этот, в костюмчике, раззадорил меня. Лампочки ему разноцветные не понравились. «Новый год, ; говорит, ; что ли китайский»? Вот вставлю в зад твой лампочку, будет тебе новый год, и китайский, и люмпен-пролетарский. Начнутся погромы, уж мы своего не упустим. И не смейся зря, брожение в массах так не проходит, осталось спичку поднести да запалить.
Охранник говорит: «Ты уж поменяй, а то очень уж сильно господин тот расстроился». Придётся. Хоть и лампочек на складе не осталось. Вот и инженеришка наш засуетился: из другого подъезда советует скрутить. И вся колготня эта вместо ужина.
Впрочем, всё это ерунда. Работать дежурным электриком в элитном доме мне нравиться. Говорят, здесь и знаменитости есть. Только я ****ей этих по именам не разбираю. Одна теннисистка великая, другая с Хрюшей и Степашей вечерами вещает. Они тут и не появляются: квартир у них много, видать, купили и пусть стоит себе, не мешает.
Но работа хорошая. Я иной раз и сам от нечего делать возьму десяток ламп со стремянкой под мышки да и по этажам пройдусь, где надо ; поменяю. Не всё ж ханку-то жрать, можно и поработать для разрядки.
Вот и в этот раз, кончив с этим неблагодарным делом (от злости, не иначе как), пошёл одну висячую работку доделывать, про которую и забыть уже совсем можно было. Но сидеть в этой «каптёрке» с мужиками мне порядком надоело. Разговоры, в лучшем случае, о бабах, а в основном: машина, жена, моя не моя и т.д. И водка под такой базар не лезет.
Поднялся я на этаж, поставил стремянку, залез ; и сижу-ковыряюсь. Жлобы не жлобы, а всё ж не плохо при них жить. Помимо зарплаты ещё и халтуркой, бывает, денег срубишь. Иному дурню розетку поменяешь (руки из жопы), а он тебе тысчёнку-две, как здрасти! Хотя и среди них скряги бывают. Впрочем, много и люда совсем примитивного, странно даже, как попали сюда. А всё равно в расход бы их всех: расстреливать, расстреливать и вешать, вешать, убивать и расстреливать! Как Ленин, батюшка, завещал: террор, только террор! Гражданский! Если можно будет назвать нас после этого гражданами. Короче, сижу так на стремянке, колупаюсь себе не спеша, а мысль… это самое… рефлексирует!.. бля, правильно сказал-то?.. да вроде. В общем, рефлексирует и покоя, сука, не даёт. Я уж её и водочкой приглушал ; никак. Убивать и убивать. Да кого ж ты убивать-то, бестолочь, собрался, без хлеба ж останешься, хрен сгулькин! Такие ж куски пропадут!
А потом ещё и корешок давний, по ПТУ, позвонить соизволил. Ля-ля-тополя – переночевать не пустишь? Ах, вот оно как! Я думал, ты, сучёнок, по мне соскучился, навестить решил, должок отдать, бабёнку какую со старым приятелем в баньке пощипать. А ты про ночёвку. С матерью, говоришь, поругались. Нет, брат, ночёвка у тебя в кабаке будет или парке. Мне тут до утра торчать. Так что пошёл ты на хер со своей ночёвкой!
Только так, по-другому с шмарами этими нельзя. Кстати, а почему бы мне не бросить всё это к чертям и не пойти выспаться, как следует, на лежбище, заготовленном на трубах тепловых, а утречком, когда сменщик придёт, не гульнуть хорошенько, а?! Сегодня как раз зарплату дали. Заеду с утра к одной потаскухе, разбужу её после ночи бессонной. Ничего, опосля отоспится: будем Мартини пить как-никак – и рыбку ловить в кровати её скрипучей. Кто поймает, тот и съест. А потом в баньку. Непременно, в баньку – и пивка с раками… и в клуб на всю ночь. Сутки ; трое работаю всё ж: время гульнуть имеется. О Господи, да сейчас уже вижу себя: с радостной рожей, в обнимку с парою баб, выбредаю из клуба, пьяненький. В зубах косяк и смешок дурной прячется. Ловим такси с китайцем. И в хатку. «По весне бобры строят хатки для спаривания в них с самками…» Это я как-то по телеку в передаче слышал. Я отчасти, наверно, тоже бобёр. В отношении хаток хотя бы. Сам их, конечно, не строю, но цель их вижу по-бобриному: загнал, спарился ; и будьте любезны! Да, и так до старости можно, а потом застрелиться, нахер!
Так я, помню, травил себя и даже засыпать на стремянке начал потихоньку, по мере разрушения ветряных душевных мельниц. Но тут раздвинулись двери лифта, и я увидел стоящих там мать и ребёнка. Мать поспешила снова нажать кнопку, а ребёнок неожиданно сказал мне «Здравствуйте!» Не «Здрасте!», а «Здравствуйте!» Я чуть не ёбнулся со стремянки. Лицо мальчика было… не сказать, что обезображено, но черты его сразу выдавали страдания ребёнка, и глаза покрыты были пеленой. Возможно, он совсем ничего не видел, но меня прошибло от этого «Здравствуйте!», я тоже промычал что-то, отдалённо напоминающее приветствие, ; сдавленным от неожиданности голосом. А лифт уже закрывался. Всё длилось несколько секунд, но стоило целой жизни. Мне подумалось сдуру, что это ангела ниспослал мне Господь утихомирить буйство моё душевное. Задним числом я пририсовал образу мальчика светящийся контур, и, вообще, вспомнил вдруг, что неимоверно нежный какой-то свет исходил от ребёнка, будто в руках он нёс людям Солнце. Маленькое карманное солнышко. Солнце слепых. Вместо фонарика. Даже и крылья я стал приспосабливать к нему в фантазии своей неугомонной. Но, очухавшись, осознал вдруг, что на душе-то полегчало как будто, что-то такое от неё оторвали ; кусок гнили. И просиял в ней свет Солнца Его – Солнца слепых, и глаза побежали мои осматривать бесконечные пространства райского сада, били цветы по глазам, плескалось солнышко в листках и цветах, каталась по лугу, кидались звери на людей, чтобы целовать их, и смех всеобщий, как звон тысячи рюмок, лился вокруг, и пенилась радость волнами тихого моря… И вспомнил я, откуда эти весёлые картинки, вспомнил красивых бабушек и девушек с картинками этими и книжицами.
И понял, что рай будет таким, каким ты его создашь в уме своём, а создав, и при жизни жить в нём можешь. И ад будет такой, каким его сделаешь, и, сделавши, при жизни гореть в нём будешь. А что же взять со слепого человека, что ад для него? Что нащупает руками он для ада своего, что запрячет в кладезь будущей жизни? Комната пустая, тёмная, а в комнате слепые все, и ходят и щупают друг дружку, пока не задушат. Ад слепых. А может, и нет у слепых ада никакого?
Не знаю уж, но только я после этого почувствовал прямо, что страданий душа алчет, и болеть мне душой захотелось, по-божьему болеть, здраво, целительно для жизни новой. И даже бросил я всё и побежал в каморку записывать. Хотелось мне в честь малыша стоящее что-нибудь сделать: оду страданиям, стишенцию какую мудрёную выдумать, рассказик шедевральный. Запечатлеть, короче, доброту его эту на веки, чтоб и со мной осталась она и с другими.
Прибежал, записал и заснул в блаженстве поросячьем. Утром поднялся, прочёл написанное. Бред девичий. Порвал всё к чёртовой матери! Мальчик как мальчик. Поздоровался со мной, злыдней. Ну воспитанный, что ж такого?! Что из этого-то?! Бабёнку всё равно отпороть-съездить придётся… иль не надо, а?
Нет, съезжу, а уж потом и грустить свято примусь и прочее потом всё. И про малыша напишу, как не написать, обязательно надо написать. Мальчик хороший, а я плохой, вот и напишу. Напишу-пораспишу. А тот худший рассказ был из рассказов всех, что прочитаны мною. И правильно сделал, что порвал его. Правильно, чё.