В библиотеке, в которой Арсений работал программистом, раз в неделю происходило собрание молодых литераторов. Руководителем был Иван Иваныч Тютюльников, с ним Арсений был лично знаком и поддерживал рабоче-дружеские отношения. Сам он за тридцать своих лет не прочитал ни одной книги и читать не собирался и впредь, но литературные эти собрания всё-таки его волновали. При случае он заходил в комнату, где молодые литераторы обсуждали свои незрелые произведения, вставал тихо в уголке и слушал, силясь что-нибудь понять. Лицо его в такие минуты выражало муку рождения мысли и вместе с тем древнюю тоску животного.
Насупливался, потел Арсений, но понять ничего не мог. После собрания, подступаясь к бедному Иван Иванычу и чуть не хватая его за грудки, он в отчаянии спрашивал: «Зачем Толстой, а?!» И Иван Иваныч не мог ничего ответить, он недоумённо разводил руками и не знал, что тут можно ещё сказать. Арсений уходил домой, так ничего и не поняв. Под ложечкой неприятно сосало.
Он приходил домой, если не шёл в спортзал, где занимался карате, садился в кресло и собирал кубик-рубик. Пока каждая сторона кубика не окрашивалась одним определённым цветом, он не вставал с кресла и не шёл ужинать.
Так проходило время. Завсегдатаи литературной студии, пройдя фазу естественного отбора, сомкнулись тесным кружком из пяти-шести человек, где не было уже чёткого разделения между участниками и ведущим, хотя Иван Иваныч по-прежнему, в силу опыта и старшинства, занимал место руководителя. Арсений всё так же заходил время от времени и с серьёзным понурым лицом тихо вставал в сторонке и слушал. Слушал. Ответа на его вопрос Иван Иваныч так и не мог дать.
Как-то, возвращаясь домой с работы, он зашёл в магазин игрушек и купил новый кубик-рубик, так как старый был им разбит о стенку в припадке внезапной ярости. Как обычно, в этот вечер он сел в кресло и стал собирать свою игрушку. В мыслях кружило: «Зачем Толстой? Зачем Достоевский, зачем? Зачем Шекспир, зачем? Зачем эти дурачки в своём дурацком кружке? Зачем?!»
Вдруг отвлёкшись от мыслей, он заметил, что задерживается. Стрелка часов давно перешла тот рубеж, когда кубик-рубик обычно был собран. С прихода домой прошло полчаса. За это время Арсений мог собрать его дважды. В душе возникло тревожное чувство. Что-то было не так.
«Что-то здесь не так», – думал Арсений, и пот каплями падал с него.
Прошёл ещё час. Кубик-рубик не собирался: то тут, то там вылезал ненужный цвет. Арсений знал по карате, что если в чьих-то глазах ты читаешь себе приговор, то пути назад нет, можно только рубить, бить наотмашь, ничего не боясь, победа или смерть. Победа или смерть. Другого выхода нет. И сейчас на него смотрел суровый Лев Толстой, и из кровяных глаз его струилась в душу Арсения смерть. В бороде Льва Николаевича что-то непрерывно мелькало и будоражило разноцветьем, будто борода окрасилась и отливала теперь перламутровым, как мыльные пузыри. И Арсений хватал её, хватал Льва Толстого за бороду и дёргал из неё разноцветные волосы. А Лев Николаевич, в свою очередь, ругал его: «Ты балда, ты не способен даже впасть в безумие, и даже не старайся, понял?! Даже не пробуй!»
Кубик-рубик вращался, скользя в потных руках Арсения, но никак не собирался. «Не отступлюсь, – говорил себе Арсений, – ни за что, смерть против логики, сумасшествие против логики, одна победа, одно разумно вытекающее из другого, логически обоснованное, опосредованное, обусловленное, торжественно самое себя выводящее умозаключение! Вывод! Силовой вывод! Удар в солнечное сплетение! Что и требовалось доказать! Что и требовалось…»
Что-то щелкнуло в его переутомленной голове.
«Я превосходный человек!!!» – заорал вдруг во всё горло Арсений. В руках мелькала чешуёй змея, она подкрадывалась к горлу, шипела. Дышать становилось всё тяжелей. «Брось! – крикнул гулко босой Лев Толстой из-за шторы. – Никогда, никогда ты не был на это способен, пузатенький негодник, остановись, сказано тебе! Посмотри на себя!»
Арсений, послушавшись, остановился. В зеркале он увидел себя: красное лицо, щетинка, плешь на голове, пузо, женственная грудь, короткие ноги. Он попробовал пройтись от кресла к зеркалу и проследить свою походку: походкой напоминал он себе ребёнка-карапуза. «Так видят меня они», – подумал Арсений.
«Так видят тебя они! – крикнул, как из трубы, Лев Толстой. – Глупым карапузиком, кем же ещё! Животное ты! Пингвин!» – заскрежетал он зубами. «Сам животное!» – зло крикнул в ответ Арсений и бросил в Толстого кубиком. Толстой ловко нырнул за штору, кубик попал в окно и разбил его. Холодный ветер ворвался в комнату, шторы разметало. Толстого нигде не было. Арсений, зарычав, бросился к окну. Запрыгнул на подоконник: внизу мельтешили и гудели машины, город кишел любовью к себе, он кричал о своей любви, звал на помощь, чтоб пожрать в своей ненавистной любви. Впервые в жизни не отдавая себе отчёта в том, что он делает, Арсений шагнул вперёд. В искрящийся таинственный свет, мелькающий в окнах, омывающий поверхности зданий и машин, стекающий по всей земле. В этот превосходный свет окунулся Арсений, бросив вызов Божественному, и окрасился всеми цветами кубика-рубика, размазав себя по осенне-тёплому ещё асфальту.
В этот час в другом городе, несколько севернее столицы, никогда не знавший Арсения Пётр Гречильников зашёл после работы в пивную выпить. На заводе игрушек Гречильников работал лет уже десять. Работа его вполне устраивала. Жена, двое детей. От дома недалеко. В месяц пятнаха. Нормально, чё!
Взяв Бабаевского, Пётр встал за свободный, менее липкий на вид, столик, и со смаком отхлебнул холодного пива, на усах повисла пенка. Вкусно чмокнув, он достал платок и вытер рот. На платке висели прилипшие очистки. Пётр залез в карман поискать солёных семечек, но достал целую груду шелухи, среди которой, впрочем, были два-три неочищенных зёрнышка и несколько кубик-рубиковских деталей ; с двумя зелёненькими и тремя синенькими квадратиками. Пётр, не обратив на запчасти внимания и выбрав уцелевшие семечки, швырнул мусор в ведро. Отхлебнул ещё пива, забросил семечку в довольный рот. «Хорошо, ****ь», – тихо сказал он вслух в восхищении. В пивной под названием «Толстый лещ».
На следующий день, как всегда, литературный кружок собрался в обычное своё время. Никто не заметил, что в комнату во время собрания не заходит больше программист. Один Иван Иваныч слегка был грустен, – впрочем, не грустнее обычного, - а в конце встречи уведомил всех о смерти работника библиотеки с просьбой скинуться кто может, и заодно пригласил всех в выходной на вечер, посвящённый памяти Льва Николаевича Толстого - в Дом литераторов. Все участливо отреагировали на последнее предложение и разошлись, весело обсуждая на ходу Вечное.