Виталий Малокость
ЗЛОЙ ДУХ КАДЯМУ.
Рассказ
Ни следа, ни зимующей птицы вокруг, только саван снегов на заброшенных делянах лесоповальщиков да чуткий покой в глухих распадках. Все будто вымерло и не желало селиться более в этих проклятых орочами местах, с тех пор как лесные люди нашли в верховьях Хунгари двух окаменевших своих собратьев. Да и белый человек не жил здесь, а отбывал срок вербовки или наказания. Погуляла его зубастая коса по склонам сопок, оставив после себя лишь пни и пни, куда ни глянешь. Временные жилища, обнесенные жердями с колючей стальной паутиной, сторожевые вышки, обуглившиеся от лесного пала, поросшая мхом трухлявая лежневка – напоминали охотникам ту нужду, которую терпели тут бедолаги.
Собственно, охотником из двух навьюченных рюкзаками лыжников был Шатун. Фараонов же попал в напарники по просьбе своего отца, соседа Шатуна.
Когда отец Фараонова зашел к Шатуну, тот ужинал, сидя на шкуре сохатого перед таганком с бульоном. Свою комнату охотник превратил в привычный для него чум, недоставало костра и дыры в потолке. В день переселения в казенный рубленный дом был и костер. Шатун разложил его на речной гальке посреди комнаты, а дым выпускал в окно, но прибыла пожарная машина, и Шатун с удивлением узнал, что костры в домах запрещены. Тогда зачем ему дом без духа огня? Вальдю уйдет в удобный чум, ему не нужно такое улучшение бытовых условий, но детям понравилось электричество, светлые окна и мягкие лежанки. С тех пор в других комнатах висят гардины, играет радиола, на газовой плите готовят для него бульон, а выходец из неолита устроил у себя первобытный уклад.
Вокруг хозяина сидело несколько лаек, некоторые грызли кости, другие, навострив уши, смотрели ему в рот. На вбитых в стену гвоздях висели капканы, рюкзаки, патронташ; в простенке между дверью вместе с ичигами и болотниками стояли два ружья и карабин. В красном углу, где у православных висят иконы, скалилась медвежья голова в венке из кедровых ветвей с шишками, морда зверя была вымазана жиром. Другой угол был завешен меховым пологом.
Молча кивнув на приветствие соседа, Шатун поднялся, достал из берестяного ларя глиняную миску и, наполнив ее бульоном, подал гостю. Присев рядом на шкуру, сосед зачерпнул ложку варева и выплеснул его под ноги собакам.
– Хозяину тайги. Спасибо ему, что послал лося под твой выстрел, Вальдю.
– Я не виноват, – быстро ответил Шатун, – его убил карабин, что дали мне белые люди.
После такого ритуала, не обменявшись больше ни словом, они принялись есть лежавшее горкой на квадратике фанеры мясо, запивая его горячей шурпой.
– Есть ли у тебя мясо? – спросил Шатун.
– Спасибо, к приезду сына чушку закололи.
– Будес уходить, возьмес вяленной рыбы.
Напившись чаю, сосед изложил Шатуну свою просьбу. Хозяин, казалось, колебался, долго раздумывал с трубкой во рту.
– Залко, цто ли, – сказал равнодушно.
Шатун не понял прихоти серьезного человека – что за нужда таскаться зазря зимой по тайге, но не
отказал соседу из-за уважения. Нужно пояснить, что в этом случае городским гостем руководила не прихоть, понимаемая многими как каприз. Фараонов работал следователем по уголовным.
делам, и тот, кто знаком с этой нервной работой не понаслышке, поймет его желание окунуться из
кипятка срочных и горящих дел в холод медлительного быта зимовья – что может быть лучше для успокоения нервов!
Пока длинные голубые тени не побежали поперек пути, и Сихотэ-Алинь не заслонил солнце, Шатун с Фараоновым шли по шершавому насту. Истекал второй день изнурительного марша, и Фараонов думал об одном: не отстать от промысловика. Если поверить в избушку на курьих ножках, то она, без сомненья, находится поближе, чем зимовье Шатуна. Его согбенная спина казалась Фараонову ненавистной. «Прет и прет. Как двужильный», – поругивал он старшого и уже готов был запросить пощады, как Шатун остановился, освободил от лямок плечи. Фараонов упал в снег, как подкошенный.
– Умоталси, турист? – понимающе спросил охотник.
Насмешливое «турист» больно ударило по самолюбию Фараонова. Ах, ты, коряга таежная! Да я еще тебя загоню, дай пообвыкнуть».
Не теряя даром ни минуты, Шатун принялся хлопотать о костре, а напарник, не желая быть обузой и зависеть от услуг промысловика, занялся чаем.
Местность вокруг привала несколько отличалась от пройденной: горизонт заметно понизился, и впереди смутно угадывалась широкая долина; густой неприветливый бор темнел перед ними непроглядной чащей, рыхлые сугробы, без спекшейся на ветрах и солнце корочки, не сулили легкого пути. Фиолетовая предвечерняя мгла, пролегшая между путниками, притупила в душе Фараонова радость первопроходца, но спокойно-обыденным оставалось лицо охотника, и взгляд его был сосредоточен на кружке с чаем.
– Скоро ли «стойбище», Вальдю? – намеренно, за «туриста», Фараонов назвал зимовье по туземному.
Шатун не изменил направление взгляда, и отвечать не торопился. Лицо его, по европейским меркам, было приятно, без угловатостей, так поражающих нашу впечатлительность у других тунгусских народов. И нос был с высокой переносицей, и глаза рассажены в аккурат на расстоянии глаза друг от друга, только расовая их раскосость отличала ороча от европейца. Есть предположение, что орочи – одно из племен разбитых маньчжурами семьсот лет назад чжурчжэней. Ороч зачерпнул ложкой из банки ярко-красный сироп с ягодами лимонника и вылил его в чай напарника.
– Испей – и к вецеру дойдес.
Когда углубились в пихтовые дебри, Фараонов ощутил небывалую легкость, будто половину груза оставил он на привале – так взбодрил его напиток из дикороса.
Избушка была срублена на берегу реки, прижавшейся левым берегом к лесистым сопкам. Шатун рывком открыл дверь, осветил фонариком сенцы и прошел в избушку. С первого взгляда он обнаружил следы пребывания посторонних: грязная посуда, мусор, растопка не пополнена. Возможно, что обогревались здесь рыболовы из поселка, которым за подледным ловом хариуса сто верст не околица, поэтому Шатун не заподозрил худого.
Только устроились на топчане, как снаружи раздался сдавленный стон. Фараонов приподнялся на локоть и тронул Шатуна.
– Однако, Кадяму, злой дух не спит, – пояснил Шатун спокойно.
Фараонов сел, подтянул колени к подбородку и прислушался: словно раненный стонал от боли и одиночества, не надеясь на чью-либо помощь.
– Нет уж, Вальдю, объясни доходчиво. Дух, он духу рознь... иначе, я выйду и обследую его, не он ли здесь насвинячил.
– Для вас – сказка это. Дырявая скала воет к непогоде, – недовольно молвил охотник, укладываясь поудобнее. Но не зря его напарник имел на службе дело с фактами, уликами, вещественными доказательствами, скупое пояснение не утолило его любопытства, и орочу пришлось рассказать
родовую легенду.
Давно было. Лесные люди не знали громкоговорящих стрел, железных птиц, и огнедышащих нарт. Тихо было в тайге. Орочи вязали сети из крапивных нитей, а наконечником копья им служил кремень. Стоял в верховьях Хунгари берестяной чум, и жили в нем братья Тумали и Комты с сестрой Лайгой. Братья преследовали в лесу зверя, ловили ленка, хариуса; сестра шила им одежды из шкур, вялила рыбу и коптила мясо.
В логове за рекой жил злой дух Кадяму. Не просто злой, а черный дух – пожиратель душ. Пришел он из нижнего мира, с севера, где впадает в океан Энгдекит, – небесная река жизни. Водовороты на реках есть не что иное, как входы в нижний мир. Если душу съест черный дух, то охотник никогда не уплывет по Энгдекит на отдых на тучные луга, где пасутся белые олени, и, конечно же, не вернется оттуда впредь. Ростом Кадяму был с лиственницу, и Хунгари скрывала ему только лосинные копыта. Шел великан, раздвигая двупалыми руками деревья, словно гибкий тростник, где ступал, земля проваливалась. Тело и лицо его поросли густой бурой шерстью, страшными бородавками покрыта спина. Понравилась ему дочь человеческая, и захотел злой дух взять в жены Лайгу. Много подарков принес он к чуму: шкур тигровых и медвежьих, камней самоцветных и корешков целебных, волшебными шерстинками - душами пушных зверей – соблазнял братьев, но не пожелала орочонка уйти с ним в логово. Копья братьев надежно защищали сестру, потому что наконечники к ним были сделаны из небесного камня, прилетевшего однажды огненной стрелой с Полярной звезды – входа в верхний мир, где живут боги и души еще не родившихся людей.
Пошел как-то старший брат на охоту и не вернулся, тогда младший, Комты, взял из домашней кумиренки деревянного божка, хранителя очага, и попросил его уберечь сестру от Кадяму, а сам направился на поиски Тумали. Не успел он допеть свою песню о том, что Хунгари быстрая река, но еще стремительней ленок, а он, молодой охотник, настигает его своей острогой, как увидел брата. Позвал его, но брат не откликнулся. Подошел Комты к брату, а Тумали - каменный, в пустых глазницах, как слезы – утренняя роса. Жалко брата, а спросить, что с ним приключилось, не у кого. Вдруг над головой раздался гулкий хохот, и мышцы Комты стали наливаться непонятной тяжестью.
Кадяму лежал на склоне сопки, затем сел, опустив ноги на берег, и стал дышать на ороча зловонием. Комты каменеющей рукой поднял копье и метнул в злого духа. Кадяму схватился за правый бок и застонал.
– С тех пор и стонет. – закончил рассказ Шатун, – а рядом, рассветет – увидис, стоят два камня.
Фараонов пошарил рукой в изголовье, нащупал сигареты и спички, но вспомнил, что старшой на охоте не курит, и подавил в себе желание затянуться.
– Ну, и как вы относитесь к легенде?
До сих пор Фараонов называл Шатуна нейтрально: ни «ты», ни «вы», просто Вальдю. В этом же случае «вы» относилось к народности.
– Сказал – сказка.
– Сказка – ложь, да в ней намек, – оживился Фараонов. – Ложью кажутся мне бородавки и окаменение людей, остальное – правда. Комты погубил великана, выражаясь классически – атланта, прекрасного, любящего мужчину – тем самым совершил преступление. Великана погубила физиологическая несовместимость с маленькой Лайгой, женщиной следующей, измельчавшей расы. Ваша наследственность через Лайгу запомнила информацию тех времен и подсказала вам мысль построить избушку на месте преступления, – официальным тоном подытожил Фараонов.
– Что, Вальдю, не нравится мое понимание легенды?
Но ороч спал или не пожелал отвечать.
Утром промысловик собирался молча, напарника не будил. Фараонов, наблюдая за ним, бросал взгляды на проявившееся окно и решал, что же ему делать: подниматься и идти с охотником или установить для себя свой режим. Пока он размышлял, дверь за Шатуном закрылась. «Гм, туземцы
уходят по-английски. Где же их традиционное гостеприимство? Вступает в силу пещерный закон:
каждый добывает себе пищу сам». Он соскочил с топчана, тронул рукой чайник. «Так, даже воду не вскипятил, но и я здесь Пятницей не буду». Фараонов стал разминаться. Минут пятнадцать он пыхтел над вольными упражнениями, затем достал из рюкзака эспандер с резиновыми шнурами и продолжил спортивный минимум до пота. «Прекрасно, теперь на воздух, снеговое растирание. Ороч даже не умылся, медведь». Схватил полотенце и на пороге чуть не сшиб Шатуна. Подвернув полу брезентового плаща, тот держал в ней, как наколотые щепки, мороженую рыбу.
– Вы что, в гастроном успели сбегать?
– Такой не купис. Понюхай – харюз.
Рыба пахла свежим огурцом. Чудеса! А он, растяпа, пропустил туземный лов.
Шатун стал шуровать в печурке, дрова разгорелись, он вышел и внес эмалированное ведро со снегом.
– Я варю уху, цесую не цистю. Тебе как, по-городскому?
– К черту город, по таежному!
Чтобы рыба не разварилась, Шатун завернул ее в марлю. Оседал снег в ведре, дымил мороз в оконце, Фараонов подобрал мазь и натер полозья, выложил лишнее из рюкзака. Поводя носом от запаха рыбьего сусла, Фараонов потер с шумом сухие ладони и ловко выхватил из рюкзака бутылку водки. Плеснул в кружки и, чувствуя, что не удержать расползающиеся в улыбке губы, сказал: – Пью за щедринского старика, который двух генералов прокормил, за тебя, Вальдю, – и потянул вязкое от холода питье. – Что же ты?
– Я не пью... на работе.
Сияющий Фараонов потускнел, насупился, словно нагоняй от начальства получил.
– Предупреждай, что ли, в идиотское положение ставишь.
Надевая на горлышко фольговый беретик, он заметил, как Шатун, зачерпнув ложкой уху и что-то пробормотав, выплеснул ее в огонь.
«Муха попала... мороженная?» – подумал турист.
Оконце засветилось в полную силу. Охотники вышли из зимовья и закинули за спины оружие, которое, по правилам зимней охоты, простояло всю ночь на морозе. Ночной стон, позабывшийся к утру, повторился, и Шатун показал на серую скалу за речкой.
– Кадяму.
Сизый рассвет едва обозначил каменную глыбу. Контуры гольца напоминали человеческую фигуру. В средней части скалы зиял грот, куда мог залезть и зверь и человек, и Фараонову померещилось дыхание великана – движение теплых струй воздуха из чрева. Вычеканенные веками щербатые раковины и лишайниковые наросты напоминали оспины и бородавки. На страх ли лесным людям изваяла идола природа, рукотворный ли это памятник, терялся в догадках следователь. Вот если бы заговорили камни, он тотчас бы составил протокол и возбудил уголовное дело, так как придерживался взглядов тех ученных, которые мифических героев считают реально существовавшими людьми. Прикинув расстояние между двумя валунами на этом берегу и гольцом на том, Фараонов подумал, что Комты, по меньшей мере, должен быть олимпийцем, чтобы поразить великана.
Не мешкая больше, тронулись в сторону ельника. Ветер чуть ерошил верхушки елей и пихт, нарушая неподвижную строгость тайги. Хвойные богатыри в темно-зеленых тулупах, опушенные мишурой мхов, хранили у ног тишину и покой, тогда как их вершины уже начинали роптать, сопротивляясь напору ветра. Колючая шуба речной поймы поежилась, зябко вздрогнула, осыпав ледяные иглы. Будто большая птица пролетела между ветвей, задев их крылом. «Слыш-шишь?» – прошелестело над головами и унеслось ошуюю*(левой стороной) реки. Прах полусгнивших деревьев и сучкастые остовы недавно упавших затрудняли ходьбу на лыжах, поэтому охотники свернули на заснеженный лед. Все слабее доносился стон загадочной скалы.
В тайге Шатун чувствовал себя как дома, лучше, чем дома. Многие дни и недели промышлял один, напарников не признавал. Заболеть на охоте не опасался, зараза в лесу исключена, правда, можно сломать ногу и остаться беспомощным, но и лось рискует тем же. Прав городской про наследственность. Тянет она Шатуна в распадки и на перевалы, не дает спокойно спать дома, заставляет обжигать лицо жаром нодьи** (определённым образом сложенный костёр) и морозом, тонуть в снегах и продираться в дебрях, пока не добудет соболей, куниц и выдр. Стрелял он редко, в местах добычи вообще не нарушал спокойствия таежных обитателей, так как верил, что духи не любят шума, и считался с этим. Нелестное для других прозвище метко отразило нелюдимый характер и бродячий промысел ороча и не смущало его, наоборот, он был им доволен – это не какое-нибудь презрительное Кешка, Хозяин – вот что слышалось ему.
Шатун шел и читал белую книгу тайги: вот глубокий пунктир лисицы – след в след перебежала, плутовка, речку и – в распадок, поживиться сонными рябчиками в багульнике под снегом; беспорядочные заячьи каракули не удосуживался разбирать, но как екало сердце, когда по снегу пролегал мелкий почерк «кота»! Шатун делал вид, что не замечает скачкообразного следа – духов за нос водил. На стремнинах река местами не замерзла, у полыней Шатун разбрасывал мороженную рыбу, ставил ловушки, авось выдра усатая найдет здесь свою судьбу. На ветках черемух качались нахохлившиеся рябчики, и у Фараонова чесались руки снять их из ружья, но Шатун останавливал его.
– С мелкаски – другое дело, а пуской разгонис все зивое, – вдруг замер, осмотрел след и жестом показал Фараонову затаиться.
Фараонов закурил, посмотрел на компас – они шли на восток. С любопытством ощутил себя покинутым – а ну, как в самом деле доведется выбираться одному, если с Шатуном разойдется. Слышал он байки о местах в тайге особых – блудом называемых. Забредет человек в блуд и не узнает вокруг ничего. Ягодники попадают в подобные ситуации. Этим летом, рассказывал отец, паровозник из депо по марям блуждал без спичек и еды. Жена его закупила ящик коробков и с вертолета их по тайге рассеяли, надеясь на случай. Поведал блудивший, орочами спасенный, что как бы туман наполз на него, голоса людей слышит, а пойдет на голос – сзади откликаются. Самое верное в таком разе решение – сесть пеньком и ждать, пока не разыщут. Испарения таким образом действуют на психику, зимой-то все замерзает, успокоил себя Фараонов, да и блуждает человек, потому что направление теряет.
Еще не истлела в его пальцах сигарета, как за поворотом бабахнуло, он поспешил на звук. Срезал напрямую речной поворот и увидел Шатуна, сидящего на рюкзаке с мокрой выдрой в руках.
– Ну вот, турист, все наши расходы окуплены, мозес и ты отвести дусу, – он ловко работал ножом, и не успел Фараонов рассмотреть зверька, как тот расстался с шубой. – Пройди по этому клюцу, – Шатун махнул рукой с зажатым ножом, – побродис цаса два и нагонис меня на привале.
Переломив бельгийку, Фараонов проверил заряды. Отойдя от Шатуна, он не послушался его совета, а направился в заросли черемухи, где уже встречались рябчики. Посвистывая в манок, он до боли напрягал слух, чтобы не пропустить песню лесного петушка. И вот тот запел тонко, ясно, неподражаемо. Свистом наполнилась вся округа, и откуда он доносится, трудно определить. Фараонов поманил еще и ощутил толчки сердца в горле. Там, впереди! - и побежал, как заполошный. Рябчик вылетел прямо в лоб, спланировал над головой и сел в пяти метрах на ветку. Чтобы не разнести зарядом дичь, Фараонов стал пятиться, держа ружье наизготовку. Отойдя шагов двадцать, он прижал приклад к плечу, стараясь совместить планку, мушку и рябчика. Удар и выстрел Фараонов почувствовал одновременно. Вспугнутая птица фуркнула крыльями и улетела в чащу. Кто-то вырвал из рук ружье и зашарил пальцами по пояснице.
– Если нашел чужое ружье, так отдай и не греши. Я понимаю, что в тайге нет стола находок, поэтому извиняю, но ты не дуйся за невежливое обращение. Курево у тебя где? У меня уши опухли. Пшеничные сосешь, приятель, на махорку посадить бы тебя до изжоги. – Глухарь перевернул лежащего ничком Фараонова к себе лицом. Несколько мгновений рассматривал, кого послала судьба под руку. Удивление преобразило его физиономию. – Вот так встреча, гражданин начальник, здрасте! Вы ружьишком чужим балуетесь, цивильные курите, а я Макаровых телят пасу по вашей милости.
С запада доносились стоны каменного истукана, казавшиеся Фараонову гудом подземного колокола. Открыв глаза, он удивился безжизненности белесого неба и равнодушию природы. На береговых утесах, похожих на крепостные башни, с ловкостью канатоходца держались стройные лиственницы, а те, что сорвались, уткнулись вершинами в снег, протянув свои тела, как штурмовые лестницы.
– Очухался?– грубо спросил кто-то.
Почувствовав опасность, еще не понимая, что с ним случилось, Фараонов рванулся и, будто поднимая головой крышку погреба, встал на ноги. Земля качнулась под ним, словно от поступи великана. Заросшая двухнедельной щетиной ряха всплыла перед глазами и, выписывая овалы, заговорила:
– Не узнаешь крестника, гражданин начальник? Гора с горой не сходятся... Жил я, как черные люди живут: пил черный кофе, ел черную икру, на черной «Волге» катался, теперь куску чернухи рад. А что имеете вы, гражданин Мегре? Порцию гуляша в райкомовской столовке и бесплатный проезд в автобусе. Не жирно за правду и веру.
Глухарь замолчал, глядел на Фараонова и раздумывал. Порывы ветра несли низкие трубные звуки, белая порохня заметала следы.
– Сам до избушки дотелепаешь или помочь?
Перед глазами Фараонова мерцали, уплывая в стороны, зеленые, белые искры.
– В беде не оставлю, я не злопамятный, – Глухарь освободил Фараонову ноги от лыж и взвалил его на спину. Лыжи от двойной тяжести погрузли. Шаг за шагом он нес следователя более четверти часа, облегчая путь самобеседой.
– Я не против сыска, на то щука в озере, чтобы карась не дремал, да не там копаете, граждане чекисты. Покрупнее акулы притаились, да пожирнее куски рвут – вот где капиталисты, не чета мне, а вы из меня эксплуататора сделали. Я вкалывал, как папа Карла, вот этими руками, – Глухарь потряс невольного ездока. – Я работы не боюсь, лишь бы платили, а не хотите окша гнать – пошли вы на хутор бабочек ловить. Стоп, приехали.
Он свалил безмолвного слушателя со спины.
– Перекур, – вытряхнул из пачки две сигареты и протянул Фараонову, тот отвернулся. – Правильно, курево экономить нужно, сорока на хвосте не принесет. Запомните, гражданин начальник, я не уклонился от помощи пострадавшему.
Фараонов силился вспомнить фамилию сидящего перед ним ссыльного, но не мог. Дело было редкостное, можно сказать исключительное, за всю историю городского суда статья о частном предпринимательстве была применена впервые, но поток других дел, и стоящих за ними лиц, заслонил в памяти имя котельщика. А вот ответы председателей колхозов, с которыми он беседовал по делу, запомнились: «Я плачу деньги, за остальное у меня голова не болит. Если бы я имел трубы, электроды, задвижки, я не нанимал бы людей со стороны». – «Значит вы, руководитель, достать материал не можете, шабашник расторопнее?» – «В принципе – могу, но канительно. У меня своих забот полон рот. Если я строительство не начну, мне финансирование закроют. Тут-то шабашник выручает. А материал... он его не ворует, он его д о с т а е т и переводит туда, где в нем больше нуждаются. Закон физики: жидкость перетекает из полного в порожнее, если есть канал, шабашник такие каналы знает».
С шиком выщелкнув окурок, Глухарь собрался поднять следователя, но тот остановил его.
– Сам дойду.
– Баба с возу – кобыле легче.
– А зарплата та же, – добавил Фараонов.
Изучающе глядя Фараонову в глаза, Глухарь забросил удочку.
– Есть предложение, гражданин Мегре, у Кешки десять хвостов в рюкзаке, не меньше. На барахолке по три косых – с руками оторвут. Сколотим бригаду, а! Вот шабашка! Что надулся, как мышь на крупу? Не сцы, сбывать буду я, ты – рогами шевелить. Усё обстряпаю – комар носа не подточит. Кешка свалит на росомаху, заготовители – на плохой сезон, а леди английские обойдутся, русским бабам соболь тоже к лицу. Разойдемся красиво, – Глухарь подмигнул, – вы с Кешкой потопаете чай-кофий пить, я – коммерцию проворачивать. Сговоримся, или как?
– Вор ты еще, кроме всего, – ответил Фараонов
– Так, так, – небритую рожу Глухаря освежила улыбка, – а встреться тебе марсианин с летающей тарелки и шкурки у него наши, на Марс собрался увезти, отобрать их у него – воровство?
Фараонов только презрительно смотрел.
– Молчание – знак несогласия. Так вот, соболь на лондонский аукцион уходит, все равно, что на Марс, а Кешка получает табак, чай и водку и доволен в своей берлоге, но мы с тобой не дикари, нам на гуляш и кофе мало.
– Зарабатывай больше, кто тебе не дает.
– Такие ослы, как ты. Касту небожителей охраняешь и детей их, и внуков, которые на землю уже не спустятся, потому что на небесах родились. Они амброзию пьют, а ты жом жуешь да нахваливаешь, – Глухарь потуже натянул рукавицы, поправил ружье за спиной. – Не вздумай мне мешать! Полыней здесь много, улькнешь нечаянно – жаба титьки даст.
Он сильно оттолкнулся палками.
– Стоять! – хлестнула команда, и Глухарь удивился властности голоса. Повернув по-волчьи задеревеневшую шею, он увидел зрачок пистолета.
– Может быть, и «браслеты» прихватил? – глухо сорвалось с губ. – Вот она, ваша милость. Теперь на каторгу сошлешь?
– Ружье, патроны – на месте, сам – десять шагов вперед!
Глухарь послушно выполнил приказ.
Только поменявшись ролями с Глухарем, Фараонов ощутил обременительность этой встречи. Испорчен отдых, сорван отпуск, осквернен душевный настрой. Как пятно копоти, чернела фигура бывшего шабашника, и не смыть его, ни оставить нельзя. Он будто услышал, как, то ли из-под темной фуфайки, то ли из уставившихся на него глаз, выла и каялась чужая душа. Волна стыда при воспоминании об одном случае по делу бывшего котельщика всколыхнула ему грудь. Он припомнил, как позорно бежал из кабинета, когда мать обвиняемого раскрыла перед ним сумку с яичками, помидорами, жареным гусем и, суя в руку что-то завязанное в платочке, опустилась на колени и заплакала: «Святой Девой, Матерью Божьей, молю тебя и заклинаю, помилуй моего сыночка. Он не грабил, не убивал, за что его карают?» До конца рабочего дня просидел у коллеги, пока тот не сходил и не узнал, что старуха убралась. С тех пор, как отведет он глаза от бумаг, так и чудится ему скорбное лицо, подвязанное платочком, и струйками текущие по нему слезы.
Снова завыл каменный идол, требуя жертвы, или, быть может, прося о пощаде. Старые пихты мотали косматыми макушками, стряхивая снежную перхоть, и она оседала на Глухаре, выбеливая его и размывая очертания.
– Придешь в поселок, явишься с повинной...
– Гадом буду, – Глухарь рванул с готовностью ворот, и замявшись, робко промямлил: – Ружьецо-то у вас – мое. Зачем же статью шить? А что отнял некультурно, то простите...
– Хлеб возьми, – не обращая внимания на непонятный лепет Глухаря про ружье, Фараонов достал из рюкзака буханку и кинул, как собаке, сам двинулся вверх по реке.
Глухарь остался у разбитого корыта. Что он скажет милиции? Что потерял в тайге ружье и встретил охотника с точно таким, и силой отнял ствол, а охотник оказался следователем с пистолетом за голяшкой? Кто поверит ссыльному? Разбой налицо. Здесь, на Хунгари, должны
быть спрятаны концы в воду! Фараонов законник, у него не вымолишь прощения, вот Кешка! Он здесь старший, его земля – и пусть он судит. По мере приближения к избушке, Глухарь все больше
стал себе возражать: «Буду просить у Кешки заступничества, а Фараонов скажет, что я собирался его ограбить, лишить, считай, годового заработка. Конечно, ороч рассердится, и поведут они меня под конвоем».
В избушке он обнаружил водку, выпил и забылся. Не думая о последствиях, забрал бутылки и продуты и перебрался в грот, где отсиживался со вчерашнего вечера.
Шатуна Фараонов нагнал пополудни. Посреди широкой косы играл пламенем веселый костерок, а промысловик сидел на валуне и пил чай, тут же лежали четыре закоченелых соболя.
– Взял? – ороч обратил на него кирпичное, как прихлебываемый чай, продубленное морозом лицо.
Мясистая, не способная на богатую мимику, физиономия Фараонова была кислой.
– Мазал безбожно, двух только подобрал.
– Подкрепись, – соболятник кивнул на грудинку, нашпиленную на прутик у огня. – На узин заделаем твоих птицек.
... В зимовье снова кто-то похозяйничал, открытие это не понравилось Шатуну и насторожило.
– Дела-а... – таежник задумался и погодя заключил , – цузой, однако, закон нарусил.
Он вышел и внес карабин и ружье. О знакомце, угостившем Фараонова палкой, следователь промолчал, не пускаться же за ним ночью в погоню; с другой стороны, прескверное чувство причастности к воровству овладело им. Теперь ясно, что нужно было предупредить Шатуна и самому отвести грабителя в поселок. Заменили бы ему ссылку лишением свободы, зато не страдал бы третий. Лукаво мудрствуя, он проворочался до утра, не находя места для больной головы.
Глухарь не мучился угрызением совести. Оглушенный водкой, он не чувствовал камней грота, теплым казался ему снег, сладкой и милой - свобода, только приносили бы дураки выпить и закусить. Он не воровал бы и даже не просил, он выменивал бы. На что? Находили же чем жить лесные люди до прихода сюда русских. Так нет, в покое не оставят, придут с собаками, выкурят, изловят и заставят выполнять план, так как дышишь воздухом и пьешь воду, за чистоту которых пекутся небожители, – им тоже что-то кусать надо. Глухарь укрылся брезентовым плащом, прихваченным в избушке, а пушистые собольи шкурки грезились и согревали.
На другой день первым делом Шатун взялся обдирать соболей. За ночь в тепле тушки оттаяли, и шкурки снялись легко. Тушки Шатун вынес на мороз.
– Кусать будем, – пояснил он напарнику.
Несолоно хлебавши, ушли вниз по речке и в обед обошлись только чаем, а чай, известное дело, – вода. Шатун бранил хоронящуюся поблизости росомаху, переменившую свой облик и оставившую их без харчей. Фараонов, считавший себя пособником росомахи, был особенно удручен и подавлен.
– Ницо, Костя, – приободрил его Шатун, полагая, что настроение напарника связано с чувством голода, – на узин будет у нас сюрпа.
Сегодня был бы прок от охоты на рябчиков, но погода, как и предвещала скала, испортилась, зарядил снег, и все живое отсиживалось в укромных местах.
Сняв с кулемок* добычу, охотники повернули назад. Берега обозначались шлейфом леса с одной стороны, да бастионами сопок с другой, за роем хлопьев не видно было ни зги. Как в блудном тумане, крались по взбитым сливкам снега почти на ощупь и решили свернуть в лес, там не такая рябь перед глазами. Переступив лыжами влево, Фараонов услышал звук, будто пробили бадьей ледяную корку в колодце. Привычно темнеющая впереди фигура Шатуна исчезла. Фараонов заелозил лыжами и чуть не свалился в яму, на дне которой, черная как мазут, неслась вода. Он дико вытаращил глаза на ноздреватые края западни – Шатун угодил в рыхлую отдушину за подводным валуном.
– А-а-а!.. – громче каменного великана взвыл Фараонов и внезапно оборвал крик – он разглядел ремешок от рюкзака, зацепившийся за ледяной выступ. Этот предмет был страшен от того, что мог оказаться последним воспоминанием о Шатуне, и Фараонов оторопел и промедлил несколько спасительных мгновений. Ощущение своей неумелости и неуклюжести сковали его, но ужас толкнул его под руку, заставил ухватить ремешок – последний привет с того света – мертвой хваткой и потянуть. Всплыл рюкзак, Фараонов перехватил свободной рукой за лямку. Разъехались лыжи, со звоном сбив игольчатый лед. Спасатель, стоя раскорякой, забалансировал над отдушиной. В таком положении ему не вытащить Шатуна.
– А-а-а! – закричал от натуги, и тут чья-то рука рванула лямку, другая схватила за капюшон лосиной кухлянки, рывок – и Шатун был выдернут из очка.
– Составим акт, гражданин начальник, рюкзак утоп в результате несчастного случая!
Только руки да тень, да этот голос всего на несколько секунд материализовались рядом. Шатун отфыркивался, дыша прерывисто, он тем более не понимал способа своего спасения.
– Забыл, однако про духов водоворотов. Спасибо, что ты не растерялси.
Они выжали твердеющую на морозе одежду, Фараонов сорвал с себя свитер и ватные брюки, в рюкзаке, на счастье, нашлись запасные носки, Шатун кое-как переоделся, и они побежали. Напарник впереди бороздит лыжами снег и поминутно оглядывается, как бы проверяя, что Шатун с ним цел и невредим. Он без лыж и карабина, акт все-таки составлять придется. Бедер и колен Шатун не чувствовал, обмотанный вокруг головы шарф (шапка утонула) оброс сплошным куржаком, так что в избушке пришлось ждать, пока оттают волосы. Шатун велел заварить крепкий чай и бросить в него корни, висевшие в пучках по стенам. Когда напиток поспел, он стал глотать его, стуча зубами и обливаясь.
– Ницо, в тайге только от смерти нет лекарства.
Об ухе из хариуса осталось лишь мечтать. Сумерки в лесу наступают быстро. Да и с подледным ловом Фараонов не был знаком. Не беда, заверил его ороч, медведя тоже никто не учит ловить рыбу, а таскает кету только так. До утра обойдутся, соболя можно сварить, а на рассвете самый клев.
Избушку освещали две свечи и оранжевое пламя печурки. Игра света и теней по бревенчатым стенам, подвывание пурги, прокатывающийся по долине храп сонного великана воспринимались бы в других обстоятельствах, как мирная гамма светомузыки, сейчас же они казались Шатуну зловещим предупреждением.
Он попросил сигарету, и Фараонов понял – конец охоте.
– Вальдю, – решился он, – тебя из очка выручил не я.
Ороч загадочно посмотрел на него.
– Кадяму, да? Он добрый, а мы, давно, его не поняли.
– Нет, – смутился напарник и оттого разозлился, – тот гость, что наведывается в избушку. Я не успел ничего сообразить, как он тебя выдернул, мне самому не хватило сил.
– Да уз, дух водоворота крепко дерзал меня за ноги, – сигаретный дым окутал укутал лицо Шатуна. – Теперь придет.
Кто придет, гость ли, дух ли, Фараонов не понял.
Битый час выписывал Глухарь кренделя вокруг зимовья. Ему уже не хотелось дикой свободы, он согласен и план выполнять и небожителей кормить, лишь бы быть с людьми, покурить с ними, чаю выпить, что-то рассказать, чтобы его внимательно слушали; но шкурки, дармовые соболя, которые свободно могли уйти под лед вместе с их владельцем, не давали Глухарю покоя. Он не решался войти, потому что придется «гонять порожняк» – вести пустой разговор – доказывать двум ослам, где белое, а где черное. «Акт подписывать пришел?» – встретит насмешливо следователь. А Кешка и того ехиднее: «Одна говорящая бумага, три родовых знака – и скурки утопли! Какой хитрун! А духи? Им глаза не закроес».
«Умничаю. Может быть, товарищ следователь только и ждет, чтобы грех на душу принял я, но
так, чтобы его глазоньки воровства не видели. Он городской, он не может не понимать, что
честность нужна была раньше, чтобы замуж выйти, а сейчас это не условие. Труднее с Кешкой, он – дитя, и обманывать взрослых для него недопустимо. Дурак ты, Кешка, живешь в дыре, бегаешь по тайге, вывалив язык, чтобы пузатая буржуазия в твоих соболях щеголяла».
Хоть бы вышел этот сыщик по нужде, да растолковать ему азбуку: наши соболя, сама природа подсказала, когда Кешка угодил в отдушину.
«А ну-ка, стой! – почудилось Глухарю. – Пора выбрать для тебя более надежную меру пресечения. Рисковать десятью тысячами долларов я больше не могу».
– Тьфу! – Глухарь плюнул в сторону избушки, вытер мокрое лицо и стал пробираться к своему пристанищу. – Доллары, ты хоть видел их? Аккредитованная буржуазия обжирается на них деликатесами, а ты – шпагетти глотай!
Проснувшись на другой день, Шатун почувствовал, что у него отнимаются ноги, а правая рука будто чужая. Вот и сбывается предостережение поселкового врача, что придется Шатуна из тайги на горбу «тартанить», если не ляжет подлечиться да на горячий ключ раза три не скатает.
– «Струю» кабарозью, – сказал он с тоской подавленному его состоянием напарнику, – зиво на ноги стал бы.
Но самый маленький олень, носитель «мускуса новобрачных», сейчас отлеживается где-нибудь в густом пихтаче или молодом непролазном листвянике, и в такую свистопляску снежин и ветра нечего высовывать нос из зимовья. Всем, покрытым перьями, шкурами и мехом, конечно же, не страшна родная стихия, а как тому, в ватнике и катанках? Где отсиживается знакомец? Этот вопрос сверлил голову Фараонова. Неужели в скале, в голом гроте, как в клапане духовой трубы, продуваемым пургой? Какое же нужно иметь мужество, или собачью выдержку, что бы терпеть знобящий «колотун»? Непонятное упрямство ссыльного задело Фараонова за живое, и он принимает безрассудное, но смелое решение.
– Я не врач, Вальдю, чтобы сидеть возле тебя. Двинусь я поселок за помощью.
– Не дойдес, однако. Запомни: все клюци текут к избуске, а за перевалом, где мы отдыхали, – к поселку. Дерзись против ветра.
Охотник попросил устроить ему постель у печки, поднести дров, воды. Примерившись, как удобнее подкладывать поленья левой рукой, ороч тяжело проговорил:
– Хузе не будет – выдерзу.
– Гляди, Вальдю, – потоптавшись у двери, предупредил Фараонов, – может случиться, что явится к тебе один дух, так ты его на прицеле не держи, станет шкурки требовать – отдай, все равно ему раньше меня к поселку не добраться.
В избушке запоров не было, да и встать Шатун не мог, чтобы заложить дверь. Да, попал он в капкан, как телепень неуклюжий, его тезка по прозвищу. Умереть смертью белого человека Шатун не желал. Замерзнуть, утонуть, быть задранным зверем – вот к чему готов ороч с детства.
Оконце омывал белый поток метели, в печурке с треском рассыпались яркие искры, шипела, выжатая с поленьев, смолка. Свет из оконца не разгонял потемки, затаясь серыми сгустками по углам, они считали часы, когда подернется сумраком единственный глаз зимовья, чтобы обступить охотника со всех сторон. Нервное напряжение овладело его существом, но не от томительного ожидания помощи, а от чувства надвигающейся опасности. Кто-то потревожил сон не умирающего духа Кадяму. Голодный дух носится по долине, пронзая избушку своей властной силой. Скоро придет за данью, притворится несчастным, замаскирует обличье. Чтобы явиться, ему нужно влезть в человеческую оболочку, выгнать или притеснить там ее владельца и заставить его выполнять свои желания. Из оболочки напарника выгнать человека трудно, а вот из воровской, в которой какой-то человек притаился на Хунгари, для Кадяму не составит труда. Поэтому Шатун не удивился, когда открылась дверь и в избушку вошел снежный человек, пристукнул ногой об ногу, обнажил патлатую голову и оббил шапкой снег с плеч. Быстрый, прыгающий его взгляд кольнул охотника, зацепился за ружье, ложе которого сжимал Шатун. Гость сипло поздоровался, Шатун молчал.
– Ты что, оглох? Закурить не найдется?
«Однако, крепко сидит в нем злой дух».
– Не целовек ты, я тебя узнал! Иди спи, зацем присел?
Щетина вокруг губ Глухаря зашевелилась, как колючки у ежа в минуту опасности, в глазах зажглись волчьи огоньки. «Чокнулся Кешка, температурит». Глухарь сел на топчан, уронил голову на грудь.
– Ты прав, отец, был я человеком, играл с детками, любил жену, но деньги – больше, посчитал лет десять пятаки в карманах, погрел их до пота в кулаке и сказал себе: «Хватит! В жизни, брат, не зевай и не ахай, а натягивай крепче узду». Бедность унижает, наивно быть бедным при социализме, когда вокруг все наше, все мое, непростительно. За длинным рублем погнался, зашибал крепко, тебе и не снилось. Совсем по-другому запел, когда в кармане зашуршало. Немножечко зарвался и меня за это сослали. Батрачу у вас настройке. На охоту, вот, отпросился, – продолжал Глухарь свою исповедь, – ну и ружье потерял – в рот ему дышло! Заур три кольца. Как еще штаны не оставил. Сел под куст по большому и рот раззявил, бабу вспомнил. Так и пошел дальше, о ней думая, а ружье осталось. Тьфу! Рябец – фррр! я – хвать! нет ружья! Туда-сюда, круть-верть, а снег валит, и валит – искать тот куст, что иголку в стогу. Заур чужой, какими шарами хозяину в глаза глядеть – не знаю.
«Какой хитрый Кадяму, покаяться присел. Знаю зацем ты присел. Тебе коза моя нужна, в этой ты долго не прозивес», – подумал Шатун, но притворился, что поверил духу.
– Занес тебя церт на кулицки. Цего скрывался, не показался сразу?
– Вино ваше выпил с горя – вот и боялся, – ответил «гость». Он разделся, заглянул в кастрюлю, попросил разрешения поесть. Обгладывая тонкие косточки, заговорил увереннее.
– Зови меня Глухарем – кликуха моя.
Поев, совсем уже по-хозяйски ощупал и осмотрел все предметы.
– Рублей сто на барахолке дадут? – спросил наивно, потрогав растянутые шкурки.
– Больсе.
– Сейчас бы за пачку папирос отдал бы одну. – Глухарь разгреб мусор, сметенный к поддувалу. – Напарник твой курящий? Куда это он слинял в такой буран?
Словно в подтверждение его слов за стенами взвыл, заголосил, засвистел ветер. В печке ухнуло, она чихнула дымом со всех щелей и распахнула настежь дверцу. Шатун вздрогнул – Хозяин Хунгари предупредил его не показывать Кадяму дорогу на север.
– Карабин я утопил, посел доставать.
«Балабонь, пташка, я уже проверил, куда он лыжи навострил. Немного утихнет и нужно рвать когти отсюда, гражданин начальник, наверняка, настучит». Глухарь достал из-за пазухи бутылку с водкой.
– Будешь? Из ваших запасов.
Шатун отказался. Приложившись несколько раз к бутылке, Глухарь задремал.
Тем временем Фараонов пробивался на север, петляя лесным урочищем, лентой извивавшимся вдоль долины. Путь таким образом он себе удлинял, но хоть видел, куда идет. На открытых же местах шел, будто с завязанными глазами. Снег таял на лице, стекал каплями за ворот, превращался в щетине в крупинки льда, которые срастались в сплошной колтун. По первости он срывал с бровей и щек ледовую маску и массировал деревенеющее лицо, потом заметил, что нарост защищает от ветра и перестал обращать на него внимание. Шел он налегке и местами переходил на бег, он задумал одним духом покрыть расстояние до поселка без остановки на ночлег. В крутомели пурги порой возникал уют. Ветер вдруг уходил вверх или выворачивал из-за спины и дружески подталкивал, то затихал выше деревьев, тогда меж стволов воцарялась тишина и прояснялось впереди.
В такие минуты Фараонов не думал о дороге и грядущей темноте. Мысленно он перелистывал том уголовного дела «котельщика». Обвиняемый заключил договор с мехколонной на изготовление четырех котлов в колхозе «Путь к коммунизму», параллельно с этим, за скорость, договорился с колхозом о доплате. В колхозном гараже он выгородил угол, где «наклепал» восемь котлов. Когда председатель потребовал объяснений, что за производство он у него открыл, спец по котлам признался, что попутно выполнил заказ колхоза «Ленинский путь». Первый «путь» предъявил ему иск за использованную энергию. Из этого гражданского иска выросло уголовное дело. Суд вменил «котельщику» 153-ю статью о частном предпринимательстве за то, что прикрываясь государственной организацией, получал деньги в колхозных кассах. Предусмотренное статьей лишение свободы суд заменил ссылкой на три года. Бежать, не отбыв столь мягкого наказания, – глупо. Может быть, он пошел на охоту и заблудился, мелькнула догадка. На охоту... без ружья? И тут Фараонов припомнил лепет знакомца про ружьецо и его извинения, но никакого прояснения причины нарушения ссыльного режима это не принесло.
Фараонов стал ощущать ноги, думать о них, посылать команды, какой ногой переступить валежину. По всем признакам напрашивался краткий отдых.
Под разлапистой елью образовалось защищенное от ветра местечко, куда и продрался Фараонов. Мелкие хвоинки да чешуйки шишек, облущенных птицами, еще проглядывали, чуть припорошенные. Фараонов улегся навзничь и свободно раскинул руки-ноги, приятно чувствуя, как давит снизу земля. Работало только сердце, замедляя ритм, сознание было чисто, без единой мысли, как экран прибора без импульса. Потом наметился короткий всплеск – человек приказал руке подняться, чтобы посмотреть на часы, не истекли ли минуты, отпущенные на отдых, но рука не поднималась. Еще немного погожу, сказал он себе, самую малость. Необыкновенная легкость объяла его, он будто завис над землей. Вот поднялся выше деревьев и с любопытством огляделся: тысячи остроконечных вершин образовали под ним вогнутую чашу, и на дне он увидел себя, а в нескольких шагах полузанесенное снегом ружье, прислоненное к стволу пихты, чуть подальше, в еловых глухих зарослях – маленького оленя с двумя рожками. Самец с лечебной мускусной железой! Тотчас он приказал себе очнуться и проверить видение, и снова мышцы отказались повиноваться, а сам он, невесомый, продолжал в воображении подниматься до тех пор, пока лесная чаща не стала плоской, а он, несмотря на хаос снежин, увидел избушку. В темноте там спали два человека – Шатун и ссыльный.
Вот «гость» проснулся и приблизился к охотнику, взял осторожно ружье, снял с распорок шкурки и убрал их в рюкзак, развел огонь, поставил на плиту чайник со снегом и стал смотреть, как завороженный, на пляску пламени. Печь выщелкивала горящие зерна на пол, и они подкатывались к голове больного. Глухарь заметил, что охотник не спит, но заговорить с человеком, которого обобрал и собирается оставить беспомощным, он не мог и сделал вид, что считает его сонным.
И Шатун почувствовал перемену в настроении пришельца. «Собрался в верхний мир, к богам. Будет скурки на дуси менять. Боги пообносились, охотники весь мех отдают белым людям, богам не дарят. Сейцас злой дух нацнет примерять мою козу, воевать с моим целовеком будет».
Нащупав на поясе, под укрывающей его фуфайкой, рукоять ножа, он расстегнул ремешок и сжал ее. От безысходности заскрипел зубами.
– Чего щеришься? – Злобно буркнул Глухарь. – Нашел я тебя на свою шею. А ну как неделю будет мести – ты загнешься, а меня затаскают начальники. Утром ухожу.
– Заль, цто не отправил тебя по Энгдекиту в низний мир, – с трудом выговорил Шатун и сам не разобрал того, что сказал. Язык во рту еле ворочался.
– Чего? – презрительно переспросил Глухарь.
Шатун отвернулся. Последнее оружие – речь, изменило ему. Молча как бороться с духом? Был бы он шаман, тогда произнес бы мысленно заклинания и призвал бы на помощь Хозяина Хунгари. Но добровольно кожу свою он Кадяму не отдаст, как с дохлого соболя снимет.
Набив до отказа поленьями печурку и прочистив поддувало, Глухарь вышел с пустым рюкзаком, ведром и топором. Шатун терялся в догадках от поведения духа. Через полчаса тот вернулся с полным ведром колотого льда и стал шуровать сильнее в печке и калить на огне камни, взятые на берегу, снова вышел и внес еще льда и охапку лапника. Затем принялся ломать топчан, сухие жерди совал в ненасытную печь. На освободившемся месте поставил палатку, которую нашел в зимовье. Из пихтовых веток выбрал самые пушистые и связал веник.
«Палатку поставил, никак зить собрался, – удивился хлопотам духа ороч. – Будет здать росомаху по мою дусу, потом заберет козу.
– Эй, дятел! Не спишь? – подал голос Глухарь. – Давай сюда шкуру.
Услышав живодерное требование, Шатун весь задрожал и разразился диким криком.
– Чего блажишь? – Глухарь чиркнул спичкой и осветил охотнику лицо – оно было перекошено ужасом. – Лечить буду. – Спичка погасла, и в ту же секунду он получил удар в бок.
– Ах ты, гад! – Глухарь виртуозно выматерился. – Пырнул, дохляк!
Он зажег свечи, быстро снял одежду до пояса и осмотрел рану: нож пробил кожу и вошел в спинную мышцу. Перевязавшись туго, он подошел с Шатуну, который верещал дурным голосом, выдернул из под него лосиную шкуру и постелил ее в палатке. Перетаскав туда камни, он решительно приступил к орочу и раздел донага. В самодельной парилке уж он над Шатуном поизгалялся: хлестал ежовым веником с замашкой и наотмашь до тех пор, пока больной не перестал брыкаться и затих. «Как бы не уморить дятла». Когда Шатун почувствовал боль от растирания ему спины и ног, он не сомневался больше, что расстается с кожей. Дико взревев, он сбросил с себя мучителя и, ощутив силу в конечностях, рванулся из палатки.
– Стой, полудурок, – Глухарь схватил его за лодыжку, – это еще не все, хрен моржовый! Ты еще спасибо скажешь, чурка с глазами.
Водворив с боем больного на место, он пригрозил:
– Лежи, не то примочу – китайская медицина не поможет. – Просунув руку за полог, он взял приготовленное полотенце и стал досуха вытирать примолкшего Шатуна. – «Не целовек ты, я тебя узнал!» В гробу бы тебя видеть, жмур таежный. Суй ноги в кальсоны, плюнуть бы на тебя, да ты, видать в Красную книгу занесен, отвечай потом. За кого ты меня принял, дуболоб?
– Зацем ругаесся?
– Гляди, заговорил! Я тебя еще бить буду, кикимора болотная, чтобы ножом не махался. Полезай в мешок, и если утром не пойдешь – палкой погоню. Ишь, медбрата нашел. Скоро сестрица на помеле прилетит, спиртяги Кешке привезет, любишь спиртягу? У-у, губы раскатал. Пей! – Глухарь поднес ему полную кружку зелья, разящего крепким духом самодельной фармакологии. Он готовил его по принципу: жив будет – помогло. Заряд пороха, ложка перца, две таблетки аспирина, одна тетрациклина (у запасливого напарника в рюкзаке нашлась аптечка), корни, чай, лимонник – все это размешано на водке и вскипячено.
Почувствовав запах спиртного, Шатун потянулся было губами, но увидев дегтярный цвет, остановился.
– Пей! Или зажму нос – сам пасть раскроешь. – Больной повиновался. – Тяни-тяни-тяни, молодец, Кешка. Ну, и мне полагается за твое здоровье, там в бутылке малеха осталось.
Только выпил, и открылась дверь, вошел Фараонов с кабаргой на плечах, в руке он держал двустволку – заур три кольца.
– Твое,.. Юрий Михайлович? – он вдруг вспомнил имя-отчество «крестника».
– Мое.
– Разрешение на охоту имеете?
Юрий Михайлович молчал.
– Незаконная охота, статья 166-я, срок до одного года... после применения мер административного воздействия.
– Я, Константин Яковлевич, отпуск заработал, узнал, что соболя здесь много, решил подстрелить жене в подарок...
Шатун, запеленатый, как египетская мумия, выглядывал из спального мешка и думал о своем спасителе: «Однако, его целовек совсем выгнал Кадяму».