Материнская линия. Дед и бабушка.
Дед (отец матери) – Винокуров Семён Осипович. Уроженец Орловской губернии (ныне Рогнединский р-н. Брянской обл.) Рождение примерно 1860 – 1870гг. Село Селиловичи (не точно).
О деде я помню только со слов бабушки. Хорошего она ничего не рассказывала: выпивоха, драчун. В молодости занимался отхожим промыслом – работал на шахтах Донбаса. Оттуда и привёз пристрастие к вину и грубые, не деревенские замашки. Всю жизнь занимался тяжёлым крестьянским трудом, не спасавшим от бедности.
Было какое-то улучшение после выхода из деревенской общины на «выселки» (хуторская система). Впряглись в работу подрастающие сыновья, обзавелись скотом, сельхозинвентарём. Могли содержать уже не одну корову, а также овец и свиней. Были и лошади.
Почему дальше не пошли дела – бабушка не рассказывала. Или я не запомнил. И в какой период было это «хуторянство» – тоже. Если это было в период столыпинских реформ, это одно, если землю получили в период НЭПа – другое.
О столыпинском периоде я сомневаюсь – дети тогда были ещё малы, – рождались в первом десятилетии 20-го века. Вот в середине-конце 20-х они уже могли крестьянствовать. Во втором случае (НЭП) конец хуторского приволья понятен: согнали в колхоз.
В этом случае могло быть и раскулачивание: большая семья, по тем меркам, была зажиточной.
Когда и где умер дед – не знаю. Может бабушка и рассказывала, но запамятовал. Знаю, что в 1932 году он ещё был жив: есть надпись на фотографии моих родителей, подаренной деду и бабушке именно в этом году: мама «носила» Лену.
Спустя три года, когда появился я, бабушка уже жила в Рославле, нянчилась с сестрой, а затем и со мной. Значит, деда уже не было.
О прадеде знаю только одно: был крепостным, но на оброке. А это значит: обрабатывал надел выделенной земли и платил барину частью урожая или деньгами.
И ещё, что был вороватым, таскал индюшек и гусей с барского подворья. Бабушка рассказывала, как он этим промышлял: выбрасывал наживку с крючком на волосяной леске, а потом бежал от «гонящегося» за ним гуся или индюка. В кустах за околицей скручивал «преследователю» шею и запихивал его в котомку.
Правда это, или бабушка рассказывала обычную сельскую сказку? – утверждать что-либо не имею оснований.
Знаю ещё, что прадед и многие крестьяне округи на зиму, а кто и на весь год ездили в Юзовку, работали там на шахтах коногонами. Значит, крестьяне этого уезда были не на жесткой барщине, а на оброке, или вообще были не помещичьи, а казенные.
Видимо с Донбасса попала в рогнединские сёла шахтёрская старая песню, которую часто вспоминала бабушка:
«Гудки на копре загудели, шахтёры побрели толпой. А молодого коногона несут с разбитой головой. В углу заплачет мать-старушка, слезу смахнёт с усов отец, и дорогая не узнает, каков мальчишки был конец».
В этой песне было много куплетов, и мне она казалась бесконечной. В памяти остались только эти. С Донбасса, видимо было и занесено на брянщину много южнорусских и украинских словечек и выражений.
Прадед большую часть зрелой жизни провёл на шахтах, приезжая к семье как на побывку. Значит, только был приписан к крестьянскому сословию, а работал, пока хватало сил, шахтёром.
Кроме этих скупых сведений осталось ещё имя – Осип. Откуда фамилия Винокуров, выяснить невозможно. Вероятно кто-то в его роду, а может и он сам занимался винокурением.
Бабушка, Евдокия Митрофановна прошла через всё моё детство. Нянчила меня в ясельном возрасте, оберегала и позже, а главное – выходила в тяжёлые военные годы. Только её крестьянская бережливость и опыт выживания дал нам возможность уцелеть.
Бабушка упомянута во всех моих воспоминаниях о довоенных, военных и послевоенных годах. Здесь добавлю только то, о чём там не упоминал.
Она умела всё: копать, пахать, сеять, боронить, жать и молотить. А кроме этого теребить и прясть лён, сучить нитку, ткать холст, проводить эти же операции с овечьей шерстью. Перечесть всё, что умела русская крестьянка невозможно. А бабушка была крестьянка, т.е. человек, обеспечивающий потребности семьи в почти натуральном хозяйстве. Даже лапти сплести и выткать суконные онучи.
Мне пришлось походить в 41-м году в этой обувке. За лето наша обувь (сандалии) пришла в негодность и когда пришла пора возвращаться из «эвакуации», а была уже поздняя осень, меня обули в лапоточки. Проходил я в них всю зиму, а после босоногого лета сменил лапти на грубые «безразмерные» чеботы. Холщёвые штаны, бабушкиного покроя, я носил всю войну и аж до 47 года, когда мне сшили шаровары из фланели. А заодно и «бобочку», тоже фланелевую.
Родилась бабушка в 1870 году в семье лесника или лесничего, в общем, смотрителя «казённой дачи». Именно это наименование лесного хозяйства я слышал от неё.
Владела ружьём с детского возраста. Рассказывала, как переборщив с зарядом пороха, не раз кувыркалась от отдачи приклада. Стреляла и в медведя на овсах. Девичью фамилии бабушки я не знаю.
Должность прадеда Митрофана, видимо, была не такая уж важная, иначе не выдал бы дочь за малоземельного крестьянина, родившегося крепостным. Может и сам лесник – бывший крепостной. Вот о нём я ничего и не знаю, наверное, бабушка и не рассказывала.
Помню лишь её рассказ как гнали ночью с отцом в кошевке от волчьей стаи и как уже на въезде в село пала лошадь. Отец с дочерью заскочили в крайнюю хату, а кобылу стая разодрала прямо на околице. Ехали они в деревню Снопоть и было это в 80-х годах позапрошлого столетия.
О прабабке знаю только, что была она искусной прядильщицей, ткала очень тонкие холсты и обшивала всю семью и родственников. От неё переняла это ремесло и бабушка.
В шестнадцать лет её обвенчали, и началась долгая крестьянская жизнь. Почти ежегодно появлялись дети, их всего было двенадцать, но выжило только шесть.
Было всё в этой жизни: и престольные праздники с поездкой в большие села – Пятницкое, Рогнедино, Пацынь, и радости от достатка в урожайные годы и счастье при выживании в тяжёлых болезнях детей. Но была и череда голодных лет в неурожай.
Единственно, что бабушка вспоминала с особой радостью, это несколько лет жизни на хуторе – в трудах, но в достатке. А так вся жизнь – в труде и нужде.
Зять, мой отец, после армии увёз жену в город, и бабушка перебралась к дочери нянчить внуков. Но вскоре грянула война, и потребовался весь опыт крестьянки, чтобы этих внуков сохранить. И это в 70 лет. С подорванным многолетним трудом здоровьем, с букетом болезней.
Бабушка была абсолютно безграмотной, даже расписаться не могла – ставила крестик. Детство прошло в лесу, – где было учиться? Ближайшая церковноприходская школа – в десятках вёрст. А ликбез времён энтузиазма первых советских лет её не коснулся: не до пожилых тогда было, молодых бы обучить писать и читать.
Была она очень набожным человеком, пыталась приучить к молитве и нас с сестрой, но школа и общественная жизнь пересилили – мы стали атеистами. Не могу утверждать о сестре – жизненные удары возможно и вернули её к церкви, но я на всю жизнь остался убеждённым безбожником.
Когда я уезжал в лётное училище бабушке было уже 83 года и она была полнейший инвалид: сгорбленная, худая до невесомости с провалившимся беззубым ртом и торчащим вперёд узким подбородком. Дважды я её ещё видел, приезжая в курсантские отпуска. А когда приехал после училища, её уже не было. Умерла она поздней осенью 56-го года. О смерти мне не сообщили: мама решила, что нельзя меня расстраивать – я в эти дни сдавал выпускные экзамены.
Похоронили бабушку вблизи церкви на Вознесенском кладбище. В 1993 году рядом с её могилой мы с сестрой похоронили и нашу маму.