Сравнительный анализ критических работ Хосе Ортега-и-Гассета и Игоря Сунеровича Меламеда
В трактате Хосе Ортега-и-Гассета в первую очередь видна установка на освещение, продвижение, апологию и распространение на весь мир идей новейшей европейской культуры – и сокрытие её истинной сущности.
Возьмём хотя бы его пример с разными точками зрения на одно и то же событие четырьмя разными лицами: супруги умирающего, художника, газетчика и врача. Почему автор так уверен, что все трое не могут сентиментально сочувствовать бедолаге или даже настолько быть христианами, чтобы действительно сопереживать ему? Отчего он думает, что жена обязательно должна убиваться о муже, может, она ненавидела его всем сердцем и теперь только злорадствует? Неудачной выходит эта его попытка классификации «реальностей», иначе каждый бы такой взгляд (положение) лица, наблюдающего чужую смерть, делился бы ещё и на подтипы и подвиды, зависящие от личных чувств этого лица, испытываемых к жертве.
С какой же ослиной уверенностью он думает за каждого героя своего примера: жена напяливает рубище и обсыпает голову пеплом, врач – профессионал: его беспокоит только личная ответственность, газетчику уже совсем покласть на происходящее, он даже «должен ограничиться наблюдением», лишь бы описать потом всё в жалкой своей газетёнке. Но почему же газетчику не может придти в голову, что это может случиться завтра и с ним, или, может, это уже случалось с кем-то из его близких, и он теперь совершенно искренне сопереживает страданиям человека, потому что под воздействием жизни проникся жалостью ко всему живому? Может, он набожный, в конце концов, отчего нет? Какое же это шаблонное, хилое и европиизированное мышление у Хосе Ортега-и-Гассета, что такие узкие по представлению и неправдоподобные ситуации выходят из его головы.
И странно, что художнику, по мнению Хосе Ортега-и-Гассета, не должно помимо света и тени наблюдать и нечто глубинное – суть драмы, субстанцию её, едва отображающуюся в мимике, движениях живых и мёртвых тел, не видимую простому ненатренированному глазу; разве для этого виденья не нужно тоже сопереживать ; сопереживать даже куда глубже и опаснее, чем это могут позволить себе родные и близкие? Не зря же Ван Гог отрезал себе ухо, и не даром говорят, что картины заряжаются энергетикой художника и способны бывают как лечить, так и убить душу. Впрочем, Хосе Ортега-и-Гассет далёк от подобных позиций в свете искусства. Согласиться здесь можно с ним лишь в том, что есть род искусственной чувствительности, находящей на нас каждый раз, когда художник приводит нам в пример грустный сюжетец, вызывающий слёзы на глазах наших, абсолютно автоматические и рефлекторные, хотя мы и знаем, что это всего лишь творчество, выдумка и фантазия автора.
Вообще, если бы всё было в искусстве так просто: сентиментализм, затем романтизм, потом реализм, и всё «потому что потому и исходя из этого да вследствие того и одно из другого» ; то есть всё бы логически и осмысленно объяснялось, ; то мы смогли бы чисто математически вычислить стили, которые будут в моде в будущем. Но этого сделать мы не состоянии, потому что не способны предвидеть явления, должные стать причиной вдохновения художника будущего.
Конечно, для Европы естественен продуманный эпатаж в искусстве и рассчитанное шарлатанство. Все эти великолепные авантюристы вроде Пабло Пикассо и Сальвадора Дали – лишь временщики славы с кукишами в карманах и не более. В то время как истинные деятели искусства из России и восточных стран гнусно замалчиваются. Европейский же взгляд на искусство стал узок и меркантилен, он кончается там где начинается самопожертвование. Сначала европеец сказал, что может всё сам, без Бога, и назвался гуманистом, затем потребовал уровнять всех и сделался либералом, а доведя искусство до убогого самовыражения по типу ; кто во что горазд: от показывания зада прохожим до битья топором икон на площадях ; и стал в итоге успешным дельцом на поприще своего этого порно-бизнеса.
Закатывать в банки фекалии по 200000 долларов за штуку – вот апогей европейской живописи. А высший пилотаж ещё и обмануть всех «ценителей искусства», подсунув фекалии фальшивые.
Также Хосе Ортега-и-Гассет ошибается в определении реализма. Реализм есть не изображение объекта, каким его видят все, а изображение объекта таким, каким он является, но увидеть каким может его только глаз гения. Таким был реализм Достоевского, совсем не упомянтуго Хосе Ортега-и-Гассетым по выше обозначенным причинам. Также ошибка в примере с пьяницей и лотерейщиком: Хосе Ортега-и-Гассет сравнивает вещи из разных категорий, в одном случае радость физиологическая, во втором сознательная ; от знания выигрыша. Соглашусь здесь лишь в отношении общего, диктующего стиль духа времени (который, к примеру, так остро чуял А. Платонов и который не всем дано так чётко слышать).
Однако автор явно пытается превознести всё наглое и революционное, ходя давно известно, что вся эта революционность удел спесивых незрелых юнцов, наполненных под завязку спермой и дурью, требующих выхода. И за попытками такими зачастую не встретишь ничего, кроме болезненной хвастливости, раздувающейся в героизм, а для человечества являющейся чумой и бедствием. Ведь в хаосе и крови, порождаемыми революциями нет ничего прекрасного. И Хосе Ортега-и-Гассет зря так поощряет этот дегуманизационный зуд, свойственный молодёжи с завышенной самооценкой, подначиваемой своими пастухами.
Когда человека корёжит от цитат, но сам он не может придумать ничего лучше, тогда он начинает просто коверкать слова и фразы, и это поистине отвратительная зараза и дурное свойство нынешнего человечества. И если бы только оно руководило направлением искусства и курсом жизни, а не сдерживалось «старым патриархальным хламом», давно бы миру пришла хана – метафизическая и физическая, а искусство растоптали бы не в силах создать что-либо новое.
Сравним идеи Хосе Ортега-и-Гассета с идеями Меламеда, представленными в его работах «Совершенство и самовыражение» и «Поэт и Чернь». Главная мысль которых в том, что истинная поэзия нисходит как благодать свыше, даётся Богом, и она и представляет собой так называемое законченное произведение искусства. И зачинатели «стихотворство», такие, как Пушкин, об этом знали. Вдохновение есть божественное дыхание, и произведения, наполненные им легко отличить от деланных поэтами средней руки. И в этом нет старомодного мировосприятия, или отсталости взглядов, мир искусства прогрессировал лишь в болезни – одержимости новым, модернизмом и прочими течениями, и пришёл в итоге к самораспаду, к жалкой самопародии. И это не естественный ход событий, а результат либерализации искусства, его огуманизации ; его огуманивания. Но и при этом всеобщем мировом падении нравов под влиянием проповедуемых истин-однодневок появлялись и появляются поэты, не лишённые божественной благодати. И это только доказывает, что искусство в массе своей встало не на те рельсы. Впрочем, много его, истинного, и быть не может – лишь золотые крупинки тут и там в пучине плагиата и мрачной бесталанности.
Взявшая же над традиционализмом верх европейская душонка заразилась проказой и стала гнить, распространяя заразу и смрад. Не естественный ход событий, повторяюсь, завёл в тупик постмодернизма, а сознательный отказ от благодати в угоду либералистическим тенденциям. Что, «перевернуть всё с ног на голову» это заслуга постмодернизма? Нет, заслуга постмодернизма – это целенаправленная подача каловых масс в искусство. А откровенное отрицание Христа (по Вл. Соловьёву) честнее гуманного его замещения всевозможными общечеловеческими идеями.
Что касается чистого искусства, то это западные «реформаторы» могут так охотно, без конца и без толку рассуждать о нём, ; для русского нет литературы без России. Все великие Русские писали с надеждой, либо предотвратить революцию и спасти Родину, либо, уже после неё, вернуть то, что было; когда нет надежды, русскому остаётся лишь слать талантливые проклятья евреям, масонам и всему роду человеческому.
Злая мода отбирает у людей их обычаи, а с ними и человечность, то, что сделало из дикарей людей. Мода хапает это всё, взамен швыряя жалкие иллюзии самоутверждения, обманчивость которых не в состоянии прочухать люди в гонке за успехом. И поэтому очень важно развить в человеке чувство вкуса; когда его нет, человеку можно втюхать любую туфту под сладким соусом; сыпь, как поросёнку в корыто, он и рад.
А великих поэтов убили, и именно убили все вместе. Есенина, Лермонтова, Пушкина и других. Ведь каждая отдельно взятая драма их не какая-то бытовая авантюра, это вызов липкой обляпавшей Россию пошлости, из которой вылезли потом, как грибки, мелкие пакостники, вроде Чернышевского и прочих. Вся это литературная шушера. Их убила барская (читай «бабская») Россия, бессовестно задравшая юбку перед прохвостами дантесами, заглядывающими под неё да раскланивающимися при этом галантно.
Но, к сожалению, и теперь срубить куш в искусстве можно только «великим извращением». Безликие попытки многих только доказывают это. Дело ведь не в извращённости самого извращения. Стоит себе вещь, приходит извращенец и переставляет её с ног на голову, приходит другой, «ещё круче», и ставит на попа. Нет, не в этом дело, а в том, чтоб у извращенца этого было что-то великое за душой, на фоне чего извращение это мелкое, ; а другим оно и не бывает, ; даст небывалый контраст. Ведь чем интересен Свидригайлов, не тем, что он соблазнял девочек, а тем, что внутри него кипела огромная работа, и душа его превратилась в адскую машину по переосмыслению всех тех пакостных наростов на ней, контраст которых и погубил и привёл Свидригайлова к самоуничтожению, в конце концов. Великость его – вот что интересно. К месту было бы тут вспомнить и Набокова с его «жалостливым и скверным» Гумбертом Гумбертом, но боюсь от сравнения с Ф. М. «лингвистический маэстро» перевернётся в своём крепко сколоченном швейцарском гробу.
Также, к слову сказать, и вся европейская философия – это нагромождение болтовни. Один дурак соорудит балабольскую конструкцию, на неё закинет другой дурак свою, а там и третий, глядишь, недалеко – волочит уже во всю свою слепленную помойку слов. Так – пока с башню не нагромоздят, которая потом, как Пизанская, вечна кривая, торчит уродливо и в небо упирается нагло и гнусно. И бродит всё это в головах-умах потом, как дикий хмель кастанедовских кактусов.