Этой ночью было крайне тихо. Некий писатель Z заканчивал последние главы своего кропотливого романа. И писал он об, пожалуй, самом исписанном вдоль и поперёк явлении, кое, сколько бы обликов не принимало, всегда будет иметь успех у обычного люда – о смерти. И не столько нам важно, о чём велось в том романе, как то, что чувствовал автор, когда созидал его. Ах если б вы знали, что творилось у него внутри! Ах если б вы могли, вы бы забросили его роман и ринулись читать его душу. Чуткую, властную, ревностную к фантазиям.
Сколько раз он опрокидывал голову назад с желанием выиграть минуту-две на осознание написанного. Сколько раз во время забвенного творения он хмелел от рома, каждый глоток которого смаковал как совершенную строчку. Сколько раз он злился на свой роман за изобилие силы, которую он сам созидал и сам боялся. Сколько раз он возбуждался от описаний героинь и сколько раз боролся с инстинктами, кои излишне извращали его искусство. И казалось ему, что он вовсе не Z. Мир летел к чертям, когда он брался за ручку. Мир сжимался, чтобы сотвориться вновь в сознании. Мир в мире миров.
Герой наш был столь несчастен, что обрёк себя на главную роль. Она же съела его. Несчастное логово, и вовсе не льва, а забитого, запуганного существа, под названием Гетто, отвращало прохожих. Стоял дикий холод и дикая вонь.
Посиневшие потоптанные мёртвые тела уже какую неделю дарили этим улицам смрад, разлагаясь на проезжей части. Канализация стала прекрасным спасением, когда отключали холодную воду. Опухшие дети цеплялись за лохмотья, умоляя дать еды. Люди не обращали на них внимания. Они и не глядели на них. Смерть стала столь естественной в этом жестоком мире, как небо над головой, как пустая тарелка на столе. Опрокинутые в своё горе, несчастные сгнивали внутри ещё задолго до того, как синели их губы.
Так случилось, что герой наш по меркам того времени считался не более, чем ничтожной тварью. Немецкие солдаты, вздумав согреться от холода, частенько избивали их до смерти, похваляясь силой удара. Как-то раз, гонимым неведомо куда, спотыкающимся об друг друга, представителям этой нечестной нации преградил дорогу немец, старше по званию тех, кто возглавлял толпу обездоленных. В его голове вился хмель, а в мыслях сеялась ненависть. Он, будто обезумевши, кричал, вопил о страшнейших грехах человечества, вспоминал что ни есть самые ненавистнейшие проклятия и кидал их в бледные лица тем, кто едва понимал немецкие речи. Прячась за друг дружку и опуская глаза, евреи молились как бы лишний раз не привлечь внимание, как бы не обратить на себя взор этой грозы беспощадности, тем самым обречь на себя последнее, что еще им может угрожать – кончина, глупая, жалкая.
Остудив пыл, немец встал в начале колонны и медленно ступая, пошёл вдоль:
- Du!...Du!...Du!...Du!... – хладнокровно, даже каменно, он тыкал пальцем, казалось бы даже не размышляя о его направлении, в толпу.
Одного за одним несчастного бросали на пол, приставляя оружие к виску. Проклятый пьяница, не разглядывая долго людей, обреченных на гибель, вытянул револьвер и прямой рукой выстрелил первому в голову. Ни колеблясь ни секунды, он, не сгибая руки, пошёл вдоль, каждый раз секундой позже нажимая курок и выстреливая в макушки, исчерченные полным горем и отчаянием.
Девятый был то ли мужчина, то ли женщина, то ли мальчик, то ли девочка.Он лежал со скрещенными руками на голове, молясь тому, в кого уже давно не верил. До его смерти было 9 секунд, и с каждой секундой смерть близилась, переползая труп за трупом. И какого же это быть живым, и знать, что ты уже мёртвый. Ах лучше бы быть первым и не ведать, когда будет секунда из последних. Нет ничего хуже мерить приближение кончины секундами. Кто-то говорил, что перед концом проносится вся жизнь. В моих глазах не проносилось никакой жизни. Всё, что там было, это мысль о смерти. И совсем не догадки, что меня ждёт в загробном мире, и не размышления, в какую из полушарий мира Божьего попаду я. А просто мысль о смерти, о самом концепте, о моём концепте, обо мне как о смерти, о смерти как обо мне.
Слезы даже не успели умыть мое лицо от пыли.9 секунд оказалось так мало для них. Как недостаточно, чтоб оросить душу слезами. Но как изобильно, чтоб её уничтожить. Кто теперь я? Смогу ли я задать этот вопрос после того, как меня не станет? А чёрт с ним, нет. И нужно ли задавать такие глупые вопросы о такой глупой жизни. Глупа ли моя жизнь, когда так глуп конец? Будь я фильмом, заплакал бы зритель на последней минуте? На последних 9 секундах?
Где-то там до слуха людей в Гетто долетали выстрелы и напуганные вскрики наблюдающих ряд в 9 человек, по неволе разложенный жестоким дулом в грязи на улице Гетто.
Через минуты они впали в забвение, ибо что значит чужое горе, когда своё сердце рвёт своим.
А что же автор? Сказать вам, что он умер вместе со своим героем над своей книгой? Вы возразите: «Чушь! Ложь! Как неправдоподобно! Мы не верим!»
Какие же вы скептики, люди. Не верите в то, что под силу чужому, когда не под силу вам. Называете ложью высочайшую точку сострадания, когда стираются все приставки «со». Называете чушью, когда мало что знаете о правде, и даже когда допускаете мысль, о том, что мир – ложь.
Ложь это не только ваши напущенные слёзы, не только ваша боль, и не только ваше глупое понимание. Вы не понимаете ни этих букв, ни этих строчек, ни этой мысли, ни страданий, ни горя истории, ни человечества, ни людей в частности, ни девятого, ни восьмого, ни седьмого, ни шестого, ни пятого, ни четвёртого, ни третьего, ни второго, ни первого, ни пьяного немца, ни голодных опухших детей, ни света, ни тьмы, ни меня, ни вас. Простите.