Глава 16
На новом месте Алексей встретил не менее дружную компанию. У цесаревны в «хоре честном воспевальном» первые голоса были малороссы Тарасович и Божок, был и сказитель дум слепой бандурист Михайлов. Среди лакеев служил малороссиянин Иван Котляревский. После ухода Столетова Егорки Елизавета приняла секретарём Петра Мировича. По сравнению с императорской капеллой жилось тут вольготно. На цесаревниной кухне для них готовились борщи и галушки, им разрешалось закусывать горилку салом. Но и в певческом флигеле Алёша задержался лишь на неделю. Ему была выделена комнатка в большом доме, на одном этаже с личными покоями самой хозяйки. Цесаревна решила, что он должен быть под рукой в любое время. Обстановка в его жилище была самая простая: кровать, стол, два кривоногих стула, обтянутых голубым шёлком, сундук, и поставец с красивой посудой, какой он прежде не видывал. Кубки, тарели и чаши были расписаны синими мельницами, кораблями, цветами. «Это голландские раритеты, для красоты», - пояснила ему цесаревна. Окно было всего одно, и на нём, как и над кроватью, висели синие бархатные занавески. Синий с красным ковёр лежал на полу. Убирать горницу и прислуживать господину должен был калмычонок по имени Николка. Алексей также получил право появляться без спросу в музыкальной гостиной, библиотеке, где были книги и киевской печати, и во всех горницах, кроме опочивальни.
Разгорелись страсти немалые вокруг его фамилии. Елизавете очень уж не хотелось записывать его Розумом. Слишком неблагозвучно. Цесаревна спрашивала мнения у всех, и в её хоромах на Покровке несколько дней только и знали, что склоняли отцовское прозвище Алёши, данное, стоит припомнить, в насмешку. Розум – Розумов – Розуменко – Розумовский… «Разумовский!» - восторженно воскликнула Елизавета. И как раньше-то не додумалась? Разумовский – звучит и красиво и благородно. С французским вариантом имени – Алексис, тоже великолепно сочетается. Вопрос полностью был исчерпан. Так и появился в штате Елизаветы новый слуга в ранге камердинерском – Алексей Григорьевич Разумовский. Камердинер при цесаревне, представительнице царствующего дома – высокое звание. Оно сразу вознесло безвестного юношу, на высоту, какой ему при императорском дворе никогда бы не достичь. Ведь камердинерами там служили дворяне. В штате Елизаветы такой чин указывал на особое положение новичка-певчего. Словом, он теперь только номинально принадлежал к певчим. Придворные сразу определили в нём нового фаворита, и с нетерпением только и ждали, - а когда? Когда же цесаревна насладится его музыкой и допустит в постель любимца? Однако, будто околдованная, цесаревна ходила-похаживала вокруг застенчивого красавца, наслаждалась его пением, любовалась лицом, а поманить боялась. Маврушку более всех тревожило поведение госпожи. Она видела, что Елизавета влюблена, а только в этом качестве та и была счастлива. Да и парень тоже втрескался в неё не на шутку. Первая фрейлина цесаревны никогда не ошибалась в людях. Она не спускала глаз с пары, а в удобное время ещё потихоньку пособляла юноше осваивать придворный этикет. Алёша и сам не заметил, как взял за правило обращаться к этой невзрачной девушке с каким-нибудь вопросом. А их у него накапливалось всё больше и больше. Да, это ад сущий, - двор! Хотя бы и двор полуопальной петровой дщери! Все только и знают, что плетут кружево интриг и интрижек и, того и гляди, подставят ножку. Дела Алёшины, какими бы они ни были, ни во что не шли по сравнению с выкрутасами доктора Лестока и камер-юнкера Петра Шувалова. Эти двое сразу поставили себя на ногу приятелей нового любимца, и он скоро понял цену такому приятельству. Только благодаря вниманию Елизаветы! И это внимание ставило его выше всех при её дворе.
- Алексей Григорьевич, её высочество ожидает вас, поспешите! – с этих слов теперь начиналось каждое утро нового певчего цесаревны. Вот прошло полтора месяца с того дня, как юноша появился в её доме. Он пел для неё одной малороссийские и польские песни, а она, наблюдая за ним, думала, что не права оказалась, считая, что не до счастья уж ей теперь. И ещё ей приходилось сознаваться перед собою, что впервые она смущается перед молодым человеком. Ах, она была влюблена несколько раз: в жениха-принца, в Бутурлина, в Шубина, за которого готова была выйти замуж, кабы смягчилась её двоюродная сестра, коронованная мегера. И всё думала: да как это так? Как она слюбилась с Шубиным – в первый-то вечер их встречи? Не думая, отдалась ему в охотничьем домике! Неужто, это была похоть? Ох, нет! Чистая любовь на это обоих склонила. Но похоть всё-таки была. Она тогда вся будто пламенем полыхала! А вот второй Алёша не возбуждал в ней подобной похоти! Она знала, что влюбилась в него без памяти и, вместе с тем, боялась в этом ему признаться. Ей и одного взгляда на него хватило, чтобы обомлеть и растеряться, как какой-нибудь глупой, зелёной дуре-девчонке! Ох! Она никогда не желала так мужчину и не боялась одновременно оскорбить светлое и словно первое в её жизни чувство. Да что же это такое творится-то, и с ним, и с нею? Алексей тоже не был девственником. Больше того, он прежде являлся любовником развратной и неуёмной женщины – её близкой подруги. Лучше сказать, - сдан подругой с рук на руки! И в чёрных его глазах с самой первой их встречи бушевало божественное пламя, но не было в юном казаке желания - овладеть, точно крепостью, той, кого он обожал, кого полюбил беззаветно. Он не застенчив был – скорее самодостаточен. Пришли слухи от Большого двора, что не одна придворная красавица предпринимала попытку перейти границу в отношениях с певчим, но в гневе должна была от него отступиться. Юноша вёл себя так, как будто не понимал намёков придворных дам. «Любит? Не любит?» - первое время пыталась разобраться в их отношениях Елизавета, но потом, каждый раз встречаясь с Алексеем глазами, и чувствуя, как земля уходит у неё из-под ног, догадывалась: да ведь и он, то же самое, переживает! И разговаривает с ней, овладевая голосом большим усилием воли. Когда благодарит её, когда целует её руку, по телу его пробегает всё тот же самый огонь. Да они оба уже горят-полыхают! Пламень огненный пожирает их. Так отчего же они оба столько времени медлят-то? Чего им не хватает, чтобы разрушить волшебную преграду? Уединения? Кругом их столько народу! Или той самой избушки на курьих ножках, каких понастроила она по лесам без счёту? «В деревню! В деревню! В Слободу! - вдруг отчаянно запросилась душа Елизаветы. - Как можно скорее собраться и уехать, начать всё сызнова, отпустив от себя несчастную тень Шубина. Проснувшись как-то в одинокой постели утром, она сладко вздохнула: «Господи помилуй! Дай мне всё позабыть и вкусить счастье!». Она спрыгнула с постели и погрузилась целиком в свои планы. «Ох, судьба, судьба, слепая Фортуна, так жестоко поигравшая со мной, пожалуйста, переменись! Уж хватит, вам, слёзоньки, лицо моё жечь, хочу победить судьбу-злодейку, хочу предъявить миру, что и я сама себе хозяйка, кого хочу, того и люблю. Да будут двое дух един!». С чего бы пришли эти слова из Писания на ум Елизавете? Сама не понимала. В Писании-то говорится о супругах, о жене с мужем. Алёша не был тем, кто бы предназначался ей в мужья, то есть его высочеством принцем. Но она хотела всем показать свою независимость, и ей было приятно думать о нём, как о муже. Она - дочь своих родителей, живших по собственному закону. Для неё, как и для Петра с Екатериной, если уж колесо любви понеслось, то не остановишь. «Пусть един дух на двоих». И тут же на Покровке дым коромыслом! Начались сборы к скорейшему отъезду.
Представив Разумовского унтер-офицерам гвардейских полков, собравшихся у неё незадолго до Троицына дня на ассамблею, цесаревна отправилась в Александрову слободу. Императорский двор тоже переехал из столицы в Измайлово. Вся московская знать туда же устремилась. А в Александровском – только свои, и каждый день то театральное представление, то охота. Пришли зелёные святки – Троицын день. Примчалась озорная Купаленка на семидесяти тележках, привезла добра и здоровья на весь год, открыла купание в ясной воде реки Серы. В день святых апостолов Петра и Павла в собственной её величества церкви служили молебен, а на клиросе знатно пел Алексей Разумовский. Прибыли кое-какие гости из Измайлова. Цесаревну не забывал младший брат обер-камергера Густав Бирон, майор Измайловского полка. Она знала, что этот баловень в прошлом году ещё на неё зенки свои пялил, и жаждал жениться, да фаворит Анны её спас. Эрнст Иоганн Бирон пока держался осторожно, и не осмелился бы принуждать дщерь Петрову к браку со своим младшим братом. Хотя, у него могли быть и собственные виды на цесаревну. Об этом не хотелось думать. Другим гостем был принц Людвиг Гессен-Гомбургский, тоже возможный жених, но императрица его почему-то держала в черном теле. Незадачливый этот принц околачивался при Бироне и прослыл как доносчик. Не успев ни при царице, ни при цесаревне, он обхаживал молодую вдову князя Дмитрия Кантемира. Елизавета теперь пресекала любые попытки придворных начинать с нею амуры. Она была влюблена в юного певчего и старалась как можно выше вознести его при своём скромном дворе. В послужном списке придворных имя певчего Алексея Разумовского стояло после имён Полтавцева и Чулкова, тоже служивших в камердинерском ранге, но, в отличие от него, исполнявших обязанности по назначению. Покои ему опять выделили рядом с апартаментами госпожи, чтобы она могла вызывать его в любое время. Покои теперь состояли из спальни и прихожей-гостиной, как у камер-юнкеров. Специально для него Елизавета заполнила шкафчик книгами киевской печати, а стены украсила картинами французских мастеров. Ещё одним полезным даром стал клавесин – он играл охотно, на ходу схватывая уроки учителя музыки, старика Шварца. Появился и учитель танцев. На этих уроках обязательно присутствовала сама цесаревна. Они вместе танцевали с Алёшей менуэты, польский и контрдансы, но, неизменно, каждый урок заканчивался весёлой русской пляской. Плясали много и охотно на лугу с деревенскими девушками и парнями, водили хороводы. Цесаревна щедро засыпала юношу подарками с целью придать ему более достойный облик. Положенную ливрею он так ни разу и не надел, а одевался в платье по французской моде. В придворном театре цесаревны разыгрывали пьесы и выступали перед местным дворянством. Поставили пьесу, сочинённую в честь её высочества пиитессой Маврушкой. Драма со счастливым концом называлась «Принцесса Лавра»: о некой царственной сироте, отринутой жестокими противниками от трона. Елизавета легкомысленно согласилась на действо, но, слава Богу, зрители были все свои. Блистал в «Маврушкиной пьесе» певчий Ваня Петров, в роли Юпитера Громовержца, а в роли самой принцессы только однажды появилась цесаревна, передав её юному певчему Тарасевичу. Однако и одного раза хватит: в близком кругу её стали называть принцессой Лаврой. Ну, не преступное ли легкомыслие? Алексей Разумовский явно не одобрял пьесу, и когда цесаревну кто-нибудь называл Лаврой, стискивал зубы, но молчал, а про себя раздраженно думал: «Зачем испытывать судьбу? Каждый вечер сюда могут заглянуть шпионы, и среди них – ряженый граф Бирон. Не лучше ли отводить им глаза? Как будто мало в библиотеке пьес?».
Алёша при активном участии цесаревны, выучил роль Орфея, в пьесе «Орфей в аду», где она сама изображала Эвридику и роль Клеандра в «Акте о Клеандре и Неонильде», полном жалостливых сцен. Она изображала Неонильду. Бывало, сладко сжималось сердце, когда, в белом платье, на чёрном атласном чехле, цесаревна входила в театральный флигель. В воздухе стоял плотный запах потных, хоть выжимай, рубах, облеплявших тела певчих. Елизавета махнула рукой на свой сан, и сама трудилась до седьмого пота, хлопотала о декорациях и костюмах, сама проверяла знание ролей назубок. Алёша оказался деятельным помощником. Он властно покрикивал на товарищей, а ленивых порой угощал кулаком в лоб, по-казацки, или подавал ей советы, слегка при этом краснея и опуская глаза долу. А когда вскидывал ресницы, то цесаревну, порой, до судорог доводил. Ведь их-то отношения, где были, там и остались! Что же он? А иной раз посмотрит – так и вовсе тоска во взоре. Нарышкина? Или – хохлушка, оставленная на Черниговщине?
О том, что у Алексея была в Малороссии невеста, она узнвала из писем. Написали ему по одному разу: полковник Вишневский из Петербурга и дьячок из села Чемер, прежний воспитатель. Письмо дьячка взволновало Алексея. Он пару дней пребывал в состоянии плохо скрываемой грусти и томился. Через два, на третий день лишь и признался, что его батька чуть не умер от удара после большой пьянки, и теперь лежит в хате за печкой, обезножев, а мать не сможет выдать замуж сестёр, две из которых уже и перестарки. Сестрицы на него гневаются, за то, что он уехал, а не женился. Слегка покраснев, юноша поведал про Ирину. Ну и что? У цесаревны ведь тоже возлюбленный был, Шубин, за которым она плачет и скучает. Елизавета так и обомлела: батюшки мои! Да он же ревнует к Шубину! Надо было что-то делать. Она тайком от юноши собрала и отправила его матери и сёстрам подарки, якобы награда матери за доброе воспитание сына. Вскоре, она надеялась, все противоречия разрешаться. Она порой крепко задумывалась, какой из Алексеев больше дорог ей? Шубин! Она уже отдала ему себя, и у них мог быть ребёнок! Но что-то в её сердце переменилось. Шубин был и останется ей дорог, и она всё сделает, чтобы освободить его, но безумие страсти к Разумовскому не проходило. И было нечто ещё, мистическое. Взаимный интерес. Как будто они когда-то уже были вместе. И теперь им нельзя друг без друга. Николи! От юного казака веяло такой крепкой верностью и силой, что она чувствовала в нём опору – в его руках, на его груди. Ей страшно хотелось принять его в себя и не разжимать объятий. Всё это сильнее её. Оставалось только перейти незримую черту между ними, но она мучилась и ждала, что было совершенно на неё не похоже. Ей было плевать на общественное мнение, да и ему тоже. Пускай хоть все вокруг шепчутся. Нет, дело в глубине нового чувства. Читая вместе с Алексеем письмо полковника Вишневского, цесаревна по-настоящему возревновала своего певчего даже к его возможной перемене в карьере. Полковник, успевший полюбить юношу, скучал по нём, и прежде, расписав в письме подробно, где, да чего строится в Петербурге к приезду императрицы, он, в конце концов, полюбопытствовал, а не худо ли его бывшему питомцу живётся у цесаревны? Коли худо, то милости просим переходить к нему в команду, в качестве его личного ординарца. При виде вспыхнувшего лица Елизаветы, Алексей немедленно бросился её уверить, что не изменит раз принятому решению. Он намерен и дальше совершенствоваться в пении и прочих науках, которые будут ей угодны.
В конце лета Елизавета объявила о начале охоты. Она выбрала для Алёши чёрного персидского жеребца Арея. Утром, у конюшен, они встретились. Цесаревна – в охотничьем мужском костюме серебристо-голубого цвета, Алексей – в карамзинном суконном кафтане, высоких ботфортах. Шагнув к ней, он поклонился, и она, привычно согнув в колене ногу, почувствовала прилив крови – прикосновение его рук! Он выполнял обязанности стремянного: взял её под колено и подсадил в седло алого бархата, расшитое золотом и жемчугами. Кобыла Елизаветы теперь была рыжей масти с золотой гривой – Афродита. На этот раз она предпочла греческие имена - римским. Дала шпоры кобыле и понеслась – а ну, догони! Алексей бросился следом молодецки. Она и не думала, что он - лихой наездник! Потом вспомнила, что он был пастухом у себя дома. Казак! Говорят, тот казак, кто на коне родился! За конём Алексей пожелал сам ухаживать, Елизавета разрешила. Неделю спустя, она проснулась рано, солнце только что взошло. Золотом сверкало по краям небо. Цесаревна вышла на балкон. Перед ней открылись зелёные пойменные луга и дорога. Блеснула серебряная ширь реки. В это время у ворот зацокали копыта. На двор влетели четыре всадника, и он впереди всех скакал на Арее. В одной только белой французской рубашке и кюлотах. Солнце играло в волосах, рассыпавшихся в беспорядке, стройное тело просвечивало через ткань бронзой. Он был весь точно бронзовый грецкий бог. И вдруг цесаревна вскрикнула, зажав себе рот рукою: он сидел на жеребце без седла! С радостным визгом, белая сука Хлоя и пего-рыжий кобель Дафнис, прыгали к нему, слегка опережая Арея и, ласкаясь, заглядывали в глаза. За хвостом коня бежал арапчонок. Следом скакали братья Шуваловы и Лесток в тех же костюмах – рубашках и кюлотах. Как прекрасны и как волнующи мужчины в их первозданном виде, подумала цесаревна, любуясь на своего Адониса.
Подошло к концу лето. Алексей Разумовский по своей нежной природе, всё не решался первым дать знать Елизавете, что любит её. Он не считал себя достойным, а цесаревна впервые страстно влюбилась не в принца, не в знатного дворянина и даже не в унтер-офицера, а в сына простого казака, наделённого от души Богом красотой и талантом. Она видела, что юноша добрый и смелый и в то же время рассудительный. В верности его она уже не сомневалась. Миновал первый Спас. И вот подошёл второй, Спас на горке, Праздник Преображения Господня. К этому дню в садах созревают яблоки, которые несут в церковь для освященья. Ими же разговляются. Все церкви, поэтому благоухают как рай, приторно-тягучим яблочным духом. Кому-то высшее наслаждение, а кому-то и нет. Цесаревна у обедни стояла, прижав платок к носу. Ей претил яблочный дух, а почему, сама не знала. Связывала это с детством, когда яблоками в Измайлове объелась, а впрочем, Бог знает. С утра понаехало гостей в церковь к обедне. Все восхищались голосом Разумовского. К концу службы у цесаревны закружилась голова, мочи нет, и задрожали колени. Когда она вышла из церкви на паперть широким шагом, то поняла, что ревнует своего красавца – ко всем. Он незамедлительно появился рядом по правую руку. Елизавета медленно сошла с паперти, на ходу подавая щедрую милостыню нищим, приветливо разговаривая ними и со всеми слободчанами. Прошла по площади и базару, где сделала многочисленные покупки, чтобы не обижать торговцев. Скупала оптом сладости и раздавала тут же детворе. Торг, как и всегда, отличался разнообразием и богатством. А шуму, гаму! Она видела, что Алексею это тоже доставляет удовольствие. Они шли и присматривались - что-то не видно молодёжи? Ага! Все девушки уже побежали на качели, а за ними и парни! Качели были устроены на краю луга, на врытых в землю и раскрашенных в разные яркие цвета столбах. Столбы перевивали цветочные гирлянды, доски, покрытые ковровыми дорожками, раскачивались на крепких канатах. Качались по двое, стоя на краю досок, по обычаю – девушка и парень. Взлетали высоко к небу: вверх-вниз. Девки взвизгивали, немного стыдясь голых ног, мелькавших из-
Заметив цесаревну с Разумовским, Марфа Чегаева завела своим лёгким и звонким сопрано:
Как во городе царевна, царевна,
Как во городе молодая, молодая …
Елизавета беззаботно прошла в центр луга вместе со своим спутником. Девчата сплели руки и окружили её хороводом, оттеснив дружка. Алёша не растерялся и стал прогуливаться за стеной хоровода: дело это ему знакомо. Цесаревна, стоя в кругу, упёрла руки в бока. Голоса взлетели над лугом:
Среди кругу стояла, стояла,
Дорогим кольцом бренчала, бренчала,
Золотым перстнем сияла, сияла!
Марфа Чегаева одна повела дальше:
Как за городом царёв сын, царёв сын,
Как за городом гуляет, гуляет.
Алёша похаживал гоголем перед всеми, но ему предлагали действовать решительнее: прорубить сначала одни «ворота», потом другие, ворваться в «город» и кланяться царевне. «Пониже, … ещё пониже, а теперь припади к ножкам, да целуй ручку!». Алёша храбро ворвался в «город», упал на колено и жарко поцеловал нежные пальчики.
Ты возьми, сударь, царевну, царевну,
Ты за правую за ручку, за ручку,
Поцелуй, сударь, царевну, царевну,
Поцелуй-то помилее, помилее,
Как ещё чтобы помилее, помилее!
Поцелуй, сударь, царевну, царевну,
Поцелуй её в уста алые, в губы,
Вот и выйдет помилее! Помилее!
Это заблеял Балакирев, появившийся на лугу и взявшийся подтанцовывать за спинами хороводниц.
На Алексея точно плеснули варом. Он вскочил, подхватил на руки Елизавету и, закружив, поцеловал страстно. Девицы допели:
Какова ж наша царевна, царевна?
Какова ж наша молодая, молодая?
Она личиком беленька, беленька,
Она бровями черненька, черненька! 1
Поцелуй поверг их обоих в шок. Ни он, ни она даже не подумали, что должно быть стыдно. Как чудесно было почувствовать себя в его объятиях! Елизавета едва сознания не лишилась. Её и его губы таяли, а тела становились невесомыми, но юноша до конца не расслаблялся и первым вспомнил о долге.
- Простите, ваше высочество …
- Не останавливайся, не останавливайся, мой свет!
- Крулевишна, все же на нас смотрят …
- Так к чёрту их всех!
- А вон тот сержантик пучеглазый как на нас пялится …
- Это Ванька Балакирев …
«Убью!.. - про себя подумала цесаревна. – В несчастье моём прежнем, не он ли уж виновен-то? Всё возле нас с Шубиным крутился! Возможно, задумал получить место шута при императрице?».
А когда встала на ноги, поняла, что не может ступить, ни шагу. Ойкнула. Но девушки продолжали завивать свои пляски, теперь стоя в два ряда, друг супротив друга и образуя «улицу», по которой должны идти царевич и царевна. Они об руку двинулись в направлении качелей, но больше не думалось об удовольствиях, хотелось уйти, вот так, крепко держа и уводя за руку его, покорного и, вместе с тем, властелина её сердца, в царский терем. Слов никаких не требовалось. Перед ней – зелень луга, широкая серебряная река, солнце, клонящееся к закату. Солнце зайдёт и не взойдёт утром таким, каким было. Дождик упадёт и никогда не воротится на небеса. В одну и ту же реку не зайти дважды.
Они медленно направились лугом к реке. В заводи на волнах тихо качалась лодка. На том берегу, Алёша заметил небольшой шалаш. Он всё понял. Подняв девушку горячими нетерпеливыми руками, он со своей ношей вступил в лодочку и оттолкнулся от берега. Грести он тоже умел. Едва лодка уткнулась в берег носом, Елизавета, часто дыша, прижалась к нему своей пышной и мягкой грудью, обвила обеими руками его шею и нежно поцеловала. Покачиваясь на воде, они долго и страстно целовались, под шум деревьев, под лёгкие вздохи реки. Они были одинаково юны и сильны, чтоб до утра побуждать себя к новым и новым ласкам в плену ещё ни разу не испытанных ими необычайных ощущений.
1 Русская народная песня