Раннее утро отличается огромным земным притяжением, отчего сухая палка позвоночника хрустит и ноет под весом разбухшего тела. Я, неповоротливый, не пытаюсь встать, зная, что каждый пропущенный миг этого утра дает облегчение сердцу. Вот я, наконец, встаю, и сухие мои веки впускают в сознание картину темного весеннего неба. Слева, через тонкую тюль на окне виден призрачный круг луны, уже третью ночь подряд разливающий свой холодный испуг на землю. Здесь он еще ярче вычерчен в небе. Качнувшись, я различаю пронзительный крик, наполняющий литр за литром потрепанный гостиничный номер. Подхожу к окну - двор пуст, горбы мертвых автомобилей блестят, отражая свет фонарей. Эти фонари высасывают ночь из воздуха, разряжая плотную темноту в углах и под складками еще не до конца расправившейся от зимней стужи травы. Крик не во дворе, он здесь, вибрирует, падая и поднимаясь снова на обои стен. Вот он замолк, сомкнувшись в точку на тюли. Муха, маленькая, с неразличимыми кривыми линиями лап и крыльев. Складываю свои еще мягкие ото сна ладони в хлопке, но добыча пропадает, и между пальцев остается только ткань, на которой я с неудовлетворением нахожу прожжённое сигаретой отверстие. Гости сильно заездили этот маленький мир, зажатый тисками бетонных стен.
Крик тоже пропал, и я пытаюсь высмотреть труп мухи на полу, там, откуда ночь еще не уходила, и толстым слоем лежит, окутывая мои бледные ступни, темнота. На подоконнике лежат чьи-то перчатки. Отворачиваюсь, иду через комнату и, отворив дверь, захожу в соседнюю.
Здесь воздух тяжелый, он, посвистывая, вытекает из ноздрей лежащих на полу, а затем с тихим шепотом вползает обратно. Слышны какие-то бесцельные движения спящих, вторящие сюжету их запутанных снов. Включаю свет, и из мрака выталкивает полуобнаженные фигуры, закутанные в мятую одежду. Стараясь ни на кого не наступить, прохожу в центр комнаты и склоняюсь над плохо выбритым человеком, распахнувшим рот и бессознательно глотающим испарения своих вспотевших соседей. Вокруг начинают переговариваться, медленно поднимаясь:
- Так рано. Это сумасшествие, так рано вставать.
- Как гудит голова...
Наблюдаемый мною морщится, щурится, затем открывает один глаз и почти сразу произносит:
- Я знаю, ты меня снова изучаешь.
- Да. Но этому мешает кошмарный запах у тебя изо рта, а также пятно блевоты на твоих брюках.
Он открывает второй глаз, садится, секунду с любопытством разглядывает штанину, украшенную засохшей рыжей лужицей, и бессильно опускается обратно:
- Черт возьми, Лару и ее морковку.
Лариса уже вышла из комнаты, наверное, стоит в очереди к умывальнику. Я разворачиваюсь на месте и выхожу в коридор. Кислый запах сонных тел, пропитавший всю одежду, сопровождает меня и здесь. Лариса, с опухшим лицом, проскакивает мимо. Она умылась первая, бодро говорит:
- Знаю, надо было открыть окно. Но так было теплее, всем хотелось согреться.
- Ведь сейчас же жутко холодно, - язвительно замечаю я.
Улыбка с лица Лары исчезает. Она уходит собирать вещи, а я думаю о том, что делать с Петром. Он мой второй водитель, через двенадцать часов езды он должен сменить меня, но сейчас он пропитан алкоголем как губка. Мне не хочется умирать расплющенным на скалах.
Влюбленная пара проходит мимо, обнимая друг друга. Михаил и Марина, они альпинисты-любители, нужная часть нашей команды, ведь ехать придется через горы. Хоть мы и на машине, но потом придется выпрыгнуть и пойти пешком с мешками консервов за спиной. Двое целуются, проталкивая из губ в губы следы мятной зубной пасты. Они нам очень нужны.
Самым нужным себя считает Женя, молодой и тщедушный парень с дипломом медбрата. Он настолько худой, что я почти уверен, его не будет в конечном пункте маршрута. Женя расчесывает влажной рукой клок волос у себя за ухом, его рыжая шевелюра выглядит настоящей тряпкой с засохшими краями. Сам он бледен, на лице несколько ярких пятен - родинки. Глядя на меня боком, словно из-под очков, он спрашивает:
- Нас на выходе никто не поймает?
Я его успокаиваю:
- Здесь у меня свои связи, мы в надежном месте. До самой границы можешь расслабиться.
- Хорошо. Я понял.
Меня передергивает от его гнусавого голоса, но ведь он тоже вложил свою долю в мероприятие, хоть и стал тяжелым грузом на моих плечах. Из нас шести я самый старший, организатор. Именно мой прогноз убедил всех бежать, и вот мы здесь, в гостинице, за двести километров от границы, готовимся к самому важному дню.
Утро начинает заряжаться солнечным светом, и весеннее тепло пропитывает улочку под окнами, занавески на окнах, крышу нашего микроавтобуса. Когда мы выходим на улицу, свежий ветер одурманивает нас. Сердце сжимается от какой-то тревоги, необъяснимо. Деревья тихо шумят небольшими зелеными листьями, на проезжую часть с важным видом вышел черный кот и прилег на асфальт. Больше никого вокруг, только мы. Каждый из нас какой-то силой взвинчивается до предела, наэлектризовывается какой-то радостной энергией. И каждый из нас верит, даже я верю, что впереди нас новая жизнь.
------
Хлопнув дверью, устраиваюсь поудобнее. Голова по-прежнему звенит. Он садится рядом, на водительское сидение. Заводит двигатель. Глухой грохот начинает тыкать тупыми иголками прямо в мозг. Виталий злобно улыбается мне:
- Что, тяжело, Петр? Будет тяжелее, впереди серпантины.
Он считает себя самым умным. Самым образованным. Его въедливая критика, я заметил, направлена ко всем, но не к нему. Но он даже почти ничего не понимает в картах. Когда дорога закончится, он потеряется. Впереди него из небытия, из доисторических времен поднимется не разлинованный мир, со всеми его неожиданными поворотами и потайными углами. Я его второй водитель, через двенадцать часов я должен его заменить. Если мы не доедем. Как же кружится голова. Нельзя закрывать глаза, нельзя.
Дорога впереди, по сторонам льется вспененным потоком из деревьев, скал и мусорных свалок. Все это пахнет, как тонна бензина, распрысканная по всему нашему пути. Поток качается, дергается вправо и влево. Раннее весеннее утро вокруг нас разорвано зигзагами. И вот деревья уже не пролетают мимо, они с размаху влетают в мои зрачки, одно за другим. Теперь там нет места ни для чего другого, и становится темно. Эта темнота спускается из глаз внутрь меня, забивая нос кислым сгустком, заставляя не дышать, набивает рот шарами пресных слюней. Во рту тоже нет места, и я сглатываю, эти слюни потоком опадают еще ниже, в желудок, и там превращаются в свинцовые слитки, отчего я сам весь тяжелею.
Делая попытку совладать с собой, я трезвый открываю глаза. За веками моими поднимается солнце, левее его возвышаются горы, внизу, под нами, сухая пленка гравия. Мы, между солнцем, горами и гравием, берем резко вправо, вправо, вправо, затем также резко влево, влево, еще левее. Словно в голове взбешенного опарыша мы дергаемся в стороны в поисках мякоти между нагромождений скал. А может червь внутри меня и дергает из стороны в сторону мои глаза, отчего я теряюсь, как закрутившийся на карусели ребенок. Свинец оттягивает вниз мой подбородок. Кладу руку на подлокотник и сжимаю его, но ничего не помогает. Невидимая рука нежными пальцами открывает мне рот, что-то внутри съеживается, затем энергично пульсирует, лоб обхватывает стальным обручем. Внезапно возникает мысль об облегчении, о грядущем наслаждении. И, поддавшись ей, я чувствую, как что-то легкое и теплое поднимается, обжигая гортань, кислотой вырывается наружу.
Виталий, держа руль одной рукой, второй пытается подсунуть мне пластиковый пакет, я хватаю его, но не получается его до конца расправить.
- Черт, его стошнило!
- Ну и вонь!
Микроавтобус останавливается. Но я уже сплю, бессознательно теребя себя за край запачканной толстовки.
- Ладно, вряд ли нам ехать еще долго. Откроем окна.
------
Какая гадость, как это неприлично. Теперь его нутром воняет все вокруг. И это тогда, когда я так голодна. Как я голодна! Вчерашняя морковка ушла не впрок. Сейчас в сумке у меня два килограмма яблок и три чищенных вареных свеклы. Но от этого меня саму выворачивает. Эта назойливая мысль, взять и слизать его рвоту, состоящую из, мне кажется, мелко порезанных сарделек, которые Петя так охотно уплетал. А мясистое ухо Вити, вот оно впереди, болтается, сытное, наверное, жирное. Мы вскакиваем на кочке, и оно взлетает крошечной розовой отбивной. Мы все вскакиваем дряблыми сухими сардельками и снова усаживаемся на свои намозоленные задницы. Этот малец позади меня грызет свой бутерброд, у него полно бутербродов с балыком, соленых, сочных. Я убью этого придурка, как только мы окажемся одни. Я дополню бутерброды его раздавленными глазами и стану одной большой дырой, ненасытной, вечно требующей. Хлюпихлюп, соседи чуть позади сосутся, они всегда это делают. Слюна, вся полная спирта и трупного сока, глотается и выделяется постоянно, без конца. Фабрика по переливу жидкостей. Омерзительно. Вчера Петя тоже хотел меня, вылизать изнутри мои щеки. Но меня стошнило от запаха мертвечины и горькой бумажной колбасы. Словно он мертвый пес, всю жизнь бродивший по помойкам и жевавший гниющие головы мертвых крыс, или, так-так, посыпанные плесенью куриные кости. Да, и гноем, плесенью, засохшей кровью, вонючим дерьмом, покрытые блестящим слоем блевоты, пропитанные потом бомжей, из самых их грязных складок. Как он мне противен, Петя, сам сейчас грязный, бессильно болтает руками и головой. Труп, который хотел меня поцеловать.
------
Этот поцелуй, моя секунда счастья. Марина, Маринка, Мариночка. Ты - море, в глубинах которого я себя топлю. Твои тонкие, немного прохладные губки я обжимаю своими губами. Мы с тобой - две сливающиеся реки, и с момента поцелуя никто уже не найдет нас отдельно, мы смешались, общими стали наши органы, два общих гулко бьющихся сердца, две напряженные шеи, глаза, закрытые от нескромного удовольствия. Если их открыть - там пылающий огонь, взрыв вулкана, плавящиеся льды нашего прежнего одиночества. И с закрытыми глазами я помню тебя - ты как напряженная, трепещущая струна, загорелая, со светло-карими глазами. Волосы твои в мелких темных кудряшках, длинные пальцы твои на тонких руках сжимают мое плечо. Мы с тобой нашли друг друга на вершине плато где-то в глубине Индии. Усталые, не рассчитавшие времени и сил на подъем, остались вдвоем под густыми гроздьями звезд, под кашемировым полотном неба, и заходящее солнце согрело тогда наши с тобой лица. Твои блестящие ресницы, маленькие, едва заметные ямочки на щеках. Меня не стало, я потерял себя навсегда, забыл все, что было раньше. Теперь моя жизнь в тебе, я с удовольствием намотал на себя цепь несвободы и приковал к тебе. Я в тебе, потому что есть только ты.
------
Опять он лезет, этот его нахальный язык лезет в меня. А сам он зажмурился, видать, от удовольствия. Мне думалось, что это будет интересное приключение, а пока это просто дешевый порнофильм, в котором меня с регулярностью поезда каждые несколько часов насилует парфюмированный мешок мышц с мозгами невылупившегося цыпленка. Какой же он надоедливый, как автомат, и речь у него по слогам, и ласки его похожи на движения заведенной игрушки. Зачем я согласилась? Ничем не хуже быть сейчас дома, смотреть на всех этих бунтующих бритоголовых, которые через один умнее моего Миши. Можно сказать, я поехала с трусом, который спасает свою пятую точку в развязной компании таких же придурков. С чего мы взяли, что там, в столице, будут стрелять? Да, толпы, вооруженные камнями и бутылками - не лучшее соседство. Началась бы резня между окраинами и центром, где одни кудрявые цыгане, да горные бараны. Мое место в углу, хоть я по маме и из избранного народа. Ну, изнасиловали бы, как и здесь. Чем здесь хорошо, с чумной компанией? Этот же Витя, у которого контакты где-то за границей, он такой заносчивый сукин сын, голова-глобус, голос манерный. Я не выдержу, врежу ему по носу. Может он и мощный, да мягкий весь. Через горы бы не перелез. А эти Лариса и Женя, я бы лучше с трупами ехала, которые на Эвересте замерзли. Фотки вспомню, вздрагиваю. Лица вроде язык снежный вылизал, то кости, то мясо щеки. Также и Миша меня вылижет, если я засну не надолго, своим вертлявым языком вынет мои глаза и будет исходить пеной, перекатывая их во рту.
------
Мать мне звонила сегодня утром, но я не поднял. Отец звонил мне сегодня утром, и ему я тоже не ответил. Каждый день они мне звонят, ищут, скулят от горя. Но я теперь слишком свободен. Сегодня утром я выбросил телефон в унитаз, и он там застрял, никто его не заметил. Сейчас горы дерьма лежат на нем, вдавливая его в канализацию, а он, может быть, еще звонит. Я же далеко, я уже почти доехал до границы, и мои рабы на привязи стонут уже от нетерпенья. Команда остолопов, включая гнилого Виталия, который настолько хорош собой, что почти не замечает меня - ничтожество. Мы будем за границей, и я перестану быть послушным сыном богатых родителей, я стану безымянным скитальцем, я всем покажу, насколько я самостоятельный. Смотрю краем глаза на Ларису, эту истеричку, ее трясет от голода. Хочется вытрясти ее всю, чтобы из пор ее выдавило кровь с песком старости. Ненавижу их всех. Ненавижу, ненавижу...
------
Мы уже совсем близко до границы. Если посты еще не снимали, и кто-то там стоит, то нам надо выходить из машины километров через пять. Петр все еще спит. Вот, получил оплеуху и протирает глаза. С добрым утром от меня. Как же удивительно, что все они, сидящие в этом микроавтобусе, бегут от погромов и боев, которые там, далеко в глубине страны. Мы сумели оторваться от притяжения столицы и вот уже почти прорвали тонкую пленку нашего быта, чтобы очутиться в новом мире, незнакомом, опасном. Знаю, что за побег сейчас могут и наказать, никто не будет рад нас отпустить от себя, ведь мы живое мясо, ходячие орудия для бойни в руках властей или противящихся сумасшедших-революционеров.
Все, приехали. Поскольку внизу, в долине, в любом случае стоят пограничники, которые не пропустят нас, если мы пойдем напролом, используем хитрую заготовку. Я ставлю микроавтобус на нейтральную и соскакиваю на пыльный асфальт. Все мы, уже с надетыми на плечи рюкзаками, доли секунды провожаем взглядом ускоряющий свое движение автомобиль, стремящийся к пропасти, которую мы проехали минуту назад. Эти мгновения своим шелестом озвучивает каменная крошка под колесами, мгновения нашего перерождения и невинности, первозданной чистоты. В груди от страха и радости разрывается сердце, а глаза удивленно смотрят на небо, растянутое шатром над горами. Раньше было другое небо, отшлифованное миллиардами утомленных глаз, небо, видевшее миллиарды отполированных слезами лиц, небо над размытыми кровью и нефтью и грязными стоками землями. Теперь мы видим небеса, новые, словно с них сняли пленку. А под ними пахучий ковер ранних весенних цветов. От этого вида, от этого запаха у меня остановило дыхание, а вечно напряженные полуулыбкой губы разбухли, расслабленные.
------
Это знак, и мы со всех ног побежали. Мне все еще плохо, но ноги, отказываясь слушать мою больную голову, несут меня вниз по склону в долину. Быстро, быстро, еще быстрее. Вот мы уже не бежим, а почти падаем вниз, стараясь не задевать проносящиеся мимо нас камни и кусты. Мы бежим цепью, один за другим. Широкая спина Виталия впереди меня, она ужимается и снова расправляется, как огромное плоское сердце. Меня влечет за ним, и я чувствую, как моя спина вздрагивает в такт. Слышно болезненный возглас малыша, наверное, задело веткой. Когда мы бежим быстрее звука, света, времени к своей цели, я вижу справа два летящих тела. Это Миша и Марина, их ноги сверкают словно молнии, головы непокорно наклонены вперед. Они обгоняют нас за доли секунды и стремительно убегают вперед. Черт возьми. Виталий пытается их нагнать, но только сбивает себе темп. Я, спеша, оцарапываю себе локоть об какой-то выступ. Через секунду мы выбегаем на небольшую поляну, и я замечаю, как с двух сторон от нас навстречу мчатся люди в камуфляже, не видя нас. Мы прорвались. Впереди свобода. Пульс в голове превращается в раскачивающийся маятник-гильотину, отрубающую часть за частью мои чувства, все вокруг превращается в хаос. Все смешивается в разноцветную пластилиновую кашу, которая забивает мне поры, заполняет легкие, и я задыхаюсь от бега. Ноги превращаются в налитые свинцом мешки, отказывающиеся передвигаться. Виталий понимает, что дальше мы бежать не сможем, малыш Женя и так продержался на удивление долго. Его лицо побагровело, пот намочил волосы, отчего те превратились в потрепанные куски бечевки, бьющие его по лицу.
Я сам хорош, по губам льются сопли, а футболка под кофтой стянулась мокрым пакетом вокруг тела. Но... Где же Лара, нас было четверо. Хлопаю Виталия по плечу:
- Лара!
- Что, Лара? Где Лара?
- Нет ее.
Он, остановившись, осматривает нас с головы до ног. Нас двое.
- Жень, ты же последний бежал. Твою мать, где она?
Измученное лицо Жени разрезала невинная улыбка:
- Она, кажется, споткнулась и упала.
Виталий возмущенно приподнял бровь. Его могучей силе воли хватило энергии даже на эмоции.
- И?... Ты не остановился и не помог ей? Сукин сын! Почему ты ей не помог, почему ты нас не окрикнул?!
Женя, смотря куда-то вбок и вниз, противно прогнусавил:
- Нас бы догнали. Если мы не пойдем, нас сейчас догонят.
Наш руководитель сжал губы, развернулся на месте и двинул вперед быстрым шагом. Нам надо оторваться. Как можно дальше.
------
Вроде бы я бегу, мчусь. Словно игра все это. Мужики впереди уже запотели от усилий. Из них с вонью выходит мясной бульон, которым они напитались. А я легкая, я воздушная, я как... Как... Быстро мы бежим, в глазах немного темнеет, а в этой темноте... В этой темноте я, запихивающая в рот кусок сырого мяса, с жилами, с желтой свиной кожей и длиной щетиной, похожей больше на человеческие волосы. Зажмуриваюсь, сглатывая слюну. И тут внизу, где-то в ногах, раздается щелчок. Словно камешек ударил по голени. Ведь все равно. Снова левая нога, и снова правая. Я неожиданно падаю, падаю на мягкую постель из трав и цветов, крошечную, прямо возле спокойного, скользящего вниз ручья. Мужики уже далеко, а вот это Женя, он пробегает мимо, бедняжка, задыхающийся. Голова его наклонена вбок, и одним глазом он видит меня, лежащую, такую расслабленную. Легкий холодок пробегает мурашками по животу, перетекает в подмышки, сковывает шею.
Удушающий шар боли врывается в мозг, расползается леденящим ужасом поверх всех чувств. Горло затвердело, будто каменное. Поднимаюсь и пытаюсь сесть, но вижу ее, где-то на одной трети снизу погнутую, непослушную ногу, и расползающееся крови пятно. Упав на спину, извиваюсь, хочу как можно громче закричать. Голос пропал, и из глубин сознания раздается волчий стон. Я теряю чувства, и только неподвижные глыбы моих глаз передают мне картину, на которой первые облака вползают на небо, предвещая небольшой дождь.
Так не могло случиться. Я просто думала о небольшом путешествии. И не страшны мне товарищ переворот и его холоп погром. Теперь же я лежу здесь, и мир сузился до размеров этого пригорка, ядро мира перекатилось в мою пульсирующую ногу. Кричу почему-то "Люююди", и, теряя сознание, понимаю, как всех ненавижу.
------
Я глажу твою шею, чувствуя тебя, как твоя жизнь переливается из сосуда в сосуд. Своими пальцами я чувствую даже, когда ты моргаешь. Ты сильная, ведь ты забрала все мои силы. Чувствую, что я лишь привязанный к кончику твоего пальца сдувшийся воздушный шар. Мне стыдно, что я хочу тебя. Мы сидим на стволе упавшего дерева, и ты с шумом вдыхаешь, восстанавливаюсь после совместной пробежки. И я вдыхаю тебе в такт. Природа вторит твоему каждому вздоху, изливаясь запахами молодых листьев и мокрой трухи деревьев, в которой лениво переползают черви.
- Будет дождь, а компаньоны отстали. Нам бы найти место для ночлега.
Я вздрагиваю. Мираж будущей ночи, утопающей в звуках дождя, ночи вдвоем, проносится мимо.
- Правда, любимая, лучше всего остановиться вот там, где две скалы. Будет суше, ночью в дождь долину всю зальет.
Я не хочу тебе улыбаться, не могу на тебя смотреть. Хочу лишь стать твоею рукою, хочу быть причиной твоей улыбки. Не хочу видеть, как нас разделяет воздух, не хочу знать, что ты не бессмертна. Ведь ты воистину бессмертна, потому что я отдал тебе душу. Умри ты, и мою жизнь наполнит вакуум, без тебя моя жизнь станет холодным космосом, в котором разорвет на части мои воспоминания. И память о каждом твоем движении, каждом кратком мгновении вместе станет отдельной огромной звездой. Тебя не будет, и я сойду с ума. Потому что только в сумасшествии могу быть без тебя. Само мое существование ставится под сомнение, когда ты на миг прикрываешь глаза.
- Ты о чем задумался?
- Нет, это ты о чем так вздыхаешь? Неужто устала?
- Устала.
------
Легкая дрожь пробежала по телу. Это он взял меня за локоть, и даже через одежду я чувствую, как его ладони истекают слизью, будто улитка. Каждый день, каждый миг, о, ужас. Ко мне привязали, нет, прицепили, пропустив цепь под кожей, дохлую улитку с огромным ртом, нет, огромного опарыша, озабоченного залезть во все мои отверстия. Мне нужно ружье, нет, полиция, хоть кто-нибудь, кто его от меня оттащит, нет, расстреляет, нет, нет, нет...
- Вот и наши туристы!
Все трое появились между деревьев. Первым шел Виталий с каким-то озабоченным лицом. Увидев нас, они явно оживились.
- Мы, по правде сказать, боялись вас не догнать, - сказал Петр.
- Хорошо, что вы не потерялись даже, - ответил Михаил.
Он ответил с такой самодовольной улыбкой, что меня передернуло. Он всем своим видом, надувая грудь и раскидывая плечи, показывает, что он и только он мой самец. А я не хочу быть его вонючей самкой, колени которой протерлись о каждый камень на нашем пути.
- А где же наша лесбиянка?, - это я сказала, потому что только лесбиянка согласится идти через горы и степи в далекий Пакистан среди мужиков и без парня или, как в моем случае, без озабоченного мешка с мышцами.
- Она упала... В смысле, не в пропасть конечно, она просто поскользнулась и не смогла с нами побежать.
- И ты ее не поднял?
Я смотрела на Витю, смотрела испуганными глазами, хотя причина страха для меня еще не окончательно обрисовалась. Витя демонстративно, театрально наклонил голову вбок и прошептал:
- Мы не видели, как она упала. Она шла предпоследняя. Видел только Женя.
Женя также склонил голову, но оставил смотреть по сторонам свои красные от напряжения глаза. Мне хватило одного прыжка, чтобы настичь его и дать по щеке. Удар я сделала слишком сильным для такого червяка, он с визгом отскочил и присел на землю, закрывая руками лицо.
- Не надо, друзья. Я уверен, ее найдут пограничники, возьмут штраф и отправят первым поездом в столицу.
Сказав это, Петр отвернулся, не желая комментировать мою выходку, и показал всем видом, что пора идти.
- Миш, веди, где нам ставить лагерь?
Мы двинулись вперед, а Женя встал, и поплелся позади.
Но что-то теперь давит на меня.
- Марин, расслабься, улыбнись, - сказал мне Виталий и сам улыбнулся. Его, быть может, добрая улыбка мне показалась звериным оскалом. И ведь правда, что же получается, я здесь одна баба с четырьмя разной степени помешанностью мужиками. Позади нас мужская забава - кидание камнями и разбивание друг другу лиц. Вокруг нас дикие горы, где-то люди с оружием. Страшно.
Все это оплетает стальными плетьми, и ошибка сейчас из ничтожной готова стать фатальной каждый миг. Какого черта я сюда поперлась? Мне теперь даже не улыбнуться.
------
Она лежит там, одна, и я ее не знал почти. Лариса, ну, Ларисочка, открой глаза. Ты видишь, дождь начался, падают капли. Но почему же ты лежишь, встань. Не получается, сломана нога. И что же делать? Без сознания была ты несколько часов. Мы ушли, бросили тебя. Такую худышку не захотели нести. Я не захотел, потому что я не хочу видеть тебя, как и других. Я знаю, ты запомнила, как я пробегал мимо, спокойный. От возбуждения сейчас мне щиплет кожу. Я тебя оставил гибнуть, ты - беспомощный теленок.
Очнувшись, ты начинаешь кричать, нога уже разбухла. Ты кричишь и кричишь, но крик твой топят в себе раскаты грома, начинающийся дождь. Сил осталось мало, кровь вытекает теперь тонкой струей из места, где кожа оголила тебя настоящую, красную, скользкую и пульсирующую. Кровь собралась в пятне на брюках, кровь сползла с тебя каплями, покатившись по мокрой зеленой траве. Ты поешь свою последнюю песнь, в истерике отбивая руки о камни, превращаясь в извивающийся ком земли, брошенный на пригорок возле маленького ручья.
Крик твой - песня замолкает, глаза немного стекленеют, закрываются. Кроткий вздох, несмелый выдох, так только видно, что ты еще живешь. А в голове твоей, должно быть, бешеная канарейка с пеной на клюве бросается своей золотистой грудью на прутья решетки, которые, переплетаясь, делают клеть все меньше и меньше.
Противный я, улыбаюсь, и на щеке приятно разгорается след от пощечины.
------
Я уже думал об этом. О том, как ночной дождь рука об руку с ледяным ветром набрасываются на нас, лежащих под куполом тонкой палатки. О том, как мы, дрожа, прижимаемся друг к другу. А над нами месяц скользит из облака в облако, и качаются голые серые деревья. Больше ни о чем не думается. Нас пятеро, на одного меньше, чем было в начале. Прошел один лишь день, и вот, Лара с перебинтованной ногой лежит в фельдшерской пограничного пункта, ожидая завтрашний автобус к цивилизации. Мы же, дикари, не смеем включить свет или разжечь костер. Недостаточно далеко ушли.
Не разговариваем, не о чем нам говорить. Совсем недавно вся эта ситуация была фантазией, смелой выдумкой, теперь мы глубоко в ней, со всех сторон игрушечная опасность стала смертельным риском. И самое главное - холодно. Это не гостиничный номер.
Миша бурчит что-то о вернувшейся зиме, и что горы теперь не скоро смогут согреться. Он лежит, обнимая двумя руками Марину, на ногах у обоих две пары флисовых носков. Холодно. Особенно нам троим, Петя невольно прижимается ко мне справа и дышит ровно, кажется, он спит. Слева прижимается Женя, его донимает мелкая дрожь. Не уверен, что это холод, скорее страх или волнение. Я почти простил его, он мальчишка, не так уж он и виноват. Мой план был не очень хорош, бежать толпой по склону.
Шевелю холодными ногами и натыкаюсь на флисовые носки. Теплые.
Почему все не так, как задумано? Почему наверху не искры звезд, а плаксивые облака? Я верю охотно, что мне не везет, что всюду погоду ждет идиот, но, сколько не жди он, придут лишь дожди. Не смешно, эту песенку мне надо было спеть на чьих-нибудь похоронах...
Я бежал от боли стиснутых зубов, от пустоты в голове, что отнимает силы. Но взвалил на себя еще большую ответственность, пять жизней, из которых одна от меня уже ушла.
------
Часть вторая.
В который раз круговорот мыслей захватывает меня. Зажатые между двух морей, мы со скоростью черепахи проползаем сквозь горы. Их аура завораживает. Словно горы - магнит, они проверяют нашу полярность, от нее зависит, пропустят они нас или нет, или отбросят обратно, в окровавленную степь. Даже если мы пройдем, какую-то часть себя бы потеряем безвозвратно, плюс или минус, станем однополярными, устремленными только к горизонту, без кружения на месте. И тогда нас ничто не остановит, мы обойдем землю по кругу.
Вспоминается история-выдумка, забавный анекдот о том, как один храбрец пересек землю по диагонали. Пока он шел, он менялся внутри, снаружи обрастал бронзовой кожей и сединой. Внутри него трансформировался его бог из юноши со щуплой бородкой в обросшего мускулистого старца, затем в обезьяноподобного нищего с заплеванным лицом, потом в молчаливого странника пустыни с горящими очами. Его идол становился изнеженным господином с крошечными усиками, возлежащим на сотне подушек, затем становился многоруким, многоглазым, страстным чудовищем, которое облизывает, причмокивая, линзу этого мира. В конце концов, бог превращается в улыбающуюся пустоту и исчезает сам вместе с улыбкой, не оставляя ничего. Каждый раз странник, вынимая источающее пар сердце из груди, доверял его требовательному духу. И лицо его молодело. Он шел тысячу лет, но даже мозоли его не содрались и ногти не растрескались. Когда же он пришел к бесконечному океану, то без всяких слов стал снимать с себя потрепанную одежду, пропитанную потом и грязью дорог. Бесконечная толпа жаждущих прозрения фанатиков, следовавшая десятки лет за ним, зашуршала одеждами и зазвенела бусами, распевая на всех языках благословенья. Он спешно подбежал к берегу, и выпрыгнувшая навстречу волна поглотила его. Прочие бросились за ним, но в руках их оказался только песок. Те, кто захотели утопиться здесь же, выбрасывались океаном обратно на берег и с причитаниями рвали волосы на головах своих. Рыбаки с сетями нашли только камни. На следующий день на том берегу не осталось ничего, кроме потухших костров, все люди разбрелись по домам.
Эти и многие другие подобные истории вспоминаются мне каждый день. Я плохо сплю, идем мы очень медленно. Еда закончилась, кроме как у Марины и Михаила. Они поднимаются первые и о чем-то подолгу разговаривают друг с другом, ожидая нас. Скорее всего, они что-то едят. Когда мы с Петей их нагоняем, они уже наговорились. Молчат. Женя приходит последний, руки у него трясутся от усталости, на ладонях ссадины. Он падал, сильно заметно, как он покачивается на ногах. Холодно, этот холод проникает во что-то личное внутри каждого из нас, я вижу, что черты наших лиц затвердели, сложно повести бровью, даже нахмуриться.
Поэтому все смотрят на меня все чаще без эмоций, холод из их глаз тонким инеем покрывает мое сердце. Нас уже должны были встретить. У меня была договоренность, что к нам выйдут из горной деревни, принесут еды, мы сможем поправить силы, а там, в деревне, нас ждет крыша над головой и несколько дней отдыха. Но нас еще никто не встретил. Встретят ли?
Я смотрю на Петра изучающим взглядом, что он сейчас по отношению ко мне чувствует? Но он глядит насквозь. Какие же мы оказались слабые, изнеженные.
------
Пятеро нас, идем, нет сил даже выталкивать из себя пот, он накапливается внутри меня. Когда останавливаемся, все тело вздрагивает в ритм бешено бьющемуся сердцу. Интересно, это увлекательно. Приключение всей жизни, оно длится всего четыре дня, то есть пять, если считать со дня выезда.
Природа, дикая, не обмятая человеческими руками, просыпается вокруг меня. Я лежу, пытаюсь отдышаться, а росток какой-то травки успевает вынырнуть из земли и начинает нетерпеливо тыкаться мне в ладонь, пусти, пусти быстрее. Тропинка вся зеленая, в этом году по ней еще не ходили, мы же специально спланировали весь поход на весну. Смешно сказать, но у нас есть план на лето - жить на берегу моря. А потом, осенью, пойти вглубь карты, в самый ее центр. Но, может быть, если силы нас покинут, мы возьмем автомобиль. Документы на проезд через границы у нас оформлены, мы экспедиция, туристы-экстремалы.
Глаз ни за что не цепляется. Горы настолько конкретны, настолько всесильны, что им не нужно мое внимание, они проникают в сознание сами своими резкими очертаниями. Чувствую себя голым от этого. Сил не хватает ни на что, только одно желание, грязное и просто сумасшедшее в этой обстановке мученического подвига, Марина. Как она взлетает над камнями, тонкие руки ее плывут по воздуху. Не вижу ее, но образ, почему-то вырисованный со спины, пьянящей дымкой заполняет мозг. Она, беззащитная, вся позорно мягкая и подвижная, а позади нее горы.
Сквозь пелену дождя к нам навстречу выходит человек. Он один, аккуратно ступая по скользким камням, шагает к нам боком, постоянно оглядываясь. Уже поздний вечер, по плану мы выйдем к деревне к завтрашнему обеду. Но угрюмое лицо встречного нас заведомо разочаровывает, оно не обещает гостеприимства. Холодно жмем его руку. Он оглядывает нас и цокает языком, остановив взор на Марине.
- Вас должно быть шестеро?
- Пришло только пять.
Виталий выходит к нему вперед как вожак, как лидер стаи. Миша также делает шаг и закрывает Марину спиной.
- Ты принес нам продукты? Когда ты поведешь нас в деревню?
- Извини, дорогой, но не все так сразу.
- У нас с тобой уже все оговорено. Я заплачу, как и обещал.
- Еще раз извини, но теперь все намного сложнее.
Губы говорящего побелели и искривились, мохнатые брови еще больше распушились, грозно сойдясь у переносицы. Как будто сглотнув слюну, он поперхнулся и сорванным голосом прохрипел:
- Вас никто не любит теперь в горах. Там, в центре, убили из нашей деревни парня, Матуло. Там погромы, никто не вернулся еще обратно. Раньше звонили, но теперь тишина. Мы ждем, а можем не дождаться. Отец Матулы Лам - уважаемый человек. Он запретил пропускать кого-то в горы. Об отдыхе в деревне и речи быть не может. Я принес вам еды, сколько смог.
- Куда же нам идти?
- Идите вперед или возвращайтесь назад. Но не идите в города и деревни. Вам череп проломят как грецкий орех.
Виталий посмотрел задумчиво на меня. В его мыслях не отчаяние, не страх и боль, а равнодушие. Так долго он всматривался в меня, а теперь готов видеть мой труп, готов спокойно столкнуть наши холодные тела в пропасть, если потребуется. Так, или... Мне показалось, уголки его рта дрогнули.
Мы пошли дальше.
Почему же я здесь? Случайно или нет, но вспоминается моя последняя встреча с другом детства, с лучшим другом. Бывает, жизнь как волнующееся море бросает тебя из стороны в сторону. Отпустил руку ближнего, и вот вы уже вроде близко, но схватиться, удержаться больше нет возможности. Волны разносят в разные стороны, бьют в лицо, заставляют барахтаться, что есть сил. Но только ты отдышался, смог открыть глаза, как вокруг никого. Иногда волна кидает нас обратно друг на друга, на доли секунды мы рядом, ни произнести и слова, слишком быстро, а все же рядом. Вот так я встретился с лучшим другом детства. И прошлое, само это детство, я в этом детстве проснулись от многолетнего сна. Он сильно изменился, стал актером кино и певцом в рок-группе, я думаю, по наставлению родителей.
Сидит передо мной, изнуренный, в жаркой кожаной куртке, с невообразимой композицией из лака и уже редеющих волос на голове. Раньше он был, кажется, рыжий, а сейчас по-модному черный. Кажется, он доволен собой, а я собой нет. Яркий, я заметил, даже напомаженный и напудренный образ напротив потерявшегося меня. Тогда я устал уже быть правым, напускная веселость дворового и футбольного национализма превратилась в тяжелую ношу. "Ну, ты с нами пойдешь!?", "Конечно, куда же еще". Но хотелось спрятаться от назойливых друзей, настолько вся наша идейная связь была поверхностна, скорее нас объединила возможность шутить и смеяться над одними и теми же шутками про приезжих и прочих недолюдей. Вата заполняла пустоту.
И он признался мне - он тоже устал. Десяток выкуренных сигарет достал из нас общую правду. Внутри него тоже вата, цветная, с блестками, но такая же легкая и безвкусная. Может, жизнь действительно такова, наполняет твою пустоту быстро, незаметно. Как еще могло получиться, ведь не могли же мы за считанные годы найти, а может, создать что-то настоящее, тяжелое, что могло без всякой лжи и притворства занять место в сердце?
И он запел, запел какую-то грустную песнь, чужую, слова не важны. Голос его почти срывался то в плач, то в крик. Невозможно было взглянуть ему в глаза, когда он закончил. Хриплым голосом он попросил закурить. А через час мы разошлись в разные стороны. Склеить, заставить держаться друг друга может только общее, что-то создаваемое из небытия. У нас общей, как оказалось, была пустота. И чтобы не обманывать друг друга, мы попрощались, навсегда.
Тогда я решил, что хочу протянуть сквозь себя целый мир, чтобы осталось во мне хоть крупинка, песчинка, под микроскопом видно будет, что это настоящий маленький бриллиант.
------
Эта тошнота, она полнит меня. Дышать тяжело новой для меня пустотой. Ты - эта пустота теперь, не тянешь к себе, не отталкиваешь, ты просто есть. Марина. Зачем и почему ты так холодна. Ведь это невыносимо. Я хочу сказать тебе, но взглядом ты останавливаешь, иногда просто одной позой, безразличным подергиванием пальцев. Секунду назад ты рядом, моя, вся, до каждой молекулы осязаемая моими пальцами. Прошла секунда, тебя просто нет. Ты закрываешься от меня щитом из нашлифованных зеркал, "Взгляни на себя, ты, ненужный". Онемели чувства, даже глаза мои теперь не мои вовсе. Раньше они смотрели и видели - ты предо мною, ядро вселенной, ее хрупкое сердце. Тебя нет и ты есть, здесь нет, есть где-то, с кем-то, в глазах этого бестолкового Петрушки, на дне его похотливых глаз.
Скажи мне прямо, честно, плюнь в глаза! Нет, я тебя сам не спрошу, не решусь я на это. Пока ты не сказала, всегда есть путь, дорога впереди нас, вместе идущих. Слова, торговля и тасовка букв, не говори. Молчи, вернись без слов ко мне. Быть может ты устала, мы идем так долго. Наверное, ты устала, мы мало едим. Смешно, ведь мы оба шли на азарт, хотели сюда, в горы, надолго, вдвоем, испытать нас. Но теперь чувствую себя виноватым, нет, последним дураком. Зачем? Хотя, чего стоили все дни до этого дня, все поцелуи, ласки и объятья, если цепи нашей любви под пылью, их покрывшей, оказались из растоптанных в пыль ваз, из размолотых в прах огарков свечей.
Что мне осталось? Дорога назад? Туда, в прошлое?
Мое прошлое, взгляну на него на миг, похоже на прошлое всех людей. Молодость. Стыд весенней похоти. Неловкие движения моих деревянных лап. Хочу любить и верить, но в бездумстве сжигаю, оставляю только пепел от всего, что близко мне. Этот пепел слетает от дуновения ветра, и я снова становлюсь ищейкой. Одиночество этих дней ждало меня за каждым выступом. Как же легко в эти дни стать безумным, поистине безголовым, оставив лишь влажный извивающийся язык, торчащий из шеи.
Каким вижу я себя? Вспоминается мне миг тишины, в ночном парке, когда прохожие прячутся друг от друга, как схватившие мусор вороны. Что вынашивают они, тяжело шагая в темноте? От какой болезни у них это тяжелое дыхание?
Но я, сам я не дам ответов на эти вопросы. Сам я - большая и жадная ворона, обтачивающая клюв о кору вокруг стоящих деревьев. Я не могу здесь заснуть, деревья специально выставлены так, что меня всегда кто-то видит. Невообразимые чудовища должны прятаться за этими молчаливыми смотрящими тенями. Но разве я не есть самое чудовищное из существ среди этих теней? Я - максимум, все, что выше и больше в объеме, все самое греховное и самое праведное, все это содержится во мне. Это, и еще что-то. Слабый, пожираемый лихорадкой своей высушенной, своей выжатой и истерзанной похоти, весь во вчерашних, позавчерашних и недельной давности мозолях, и все равно трущийся о теплый весенний воздух. Вот тогда и явилась она ко мне, ранее неведомая, тишина. И я ужаснулся.
Страх мой понятен, ведь она забрала мои мысли, сняла одним движением зуд моих истерзанных извилин. Но что же еще я мог увидеть в себе, не заполненном туманом, если не маленькую дрянь.
И эта дрянь - я? Но никто не ответил мне, каждый незаметно отвел глаза, отвернулся, прошел мимо. Эта дрянь... Я решил тогда узнать, правда ли все пришедшее мне в голову. И я без зазрения совести соразмерил свою дрянь со вселенной вокруг меня, моргающей и вибрирующей миллиардами звезд, глаз, слов. Она, дрянь, оказалась меньше. Я соразмерил ее с собой, со своей рукой, со своим мизинцем. Но нет, она оказалась даже меньше ногтя на моем мизинце. Какой же это ужас, видеть как она мала. А она, увидев меня, разбухла, раскраснелась, стараясь показаться больше и оглушительно запищала: "Я, я, я - твоя сущность, твое ядро, центр твоей системы ценностей", и она смеялась. Она смеялась, а я сам уменьшался до размеров бездумной песчинки. Кто тогда я? Песчинка в пустыне, охваченная стыдом весенней похоти. Обнажающая чресла и трущаяся об теплый воздух.
Марина, знаю, мольбы и просьб моих мало, но ты лучше убей меня, пока еще не пошел я по дороге в прошлое, пока я еще больше размеров своего усталого сердца.
------
Уйди из моей памяти, исчезни, разбейся, ты, грубо вылепленная из глины фигурка влюбленного. Твоя любовь, как ты это называешь, всего лишь исходящее слюнями желание. И я бегу от тебя, от дикой обезьяны, у которой нет никаких сложных мыслей. Мне хочется к людям, бежать, прижаться к их ладоням, чтобы они ласкали мои волосы. И чтобы за ласками их была жалость ко мне, к потерявшейся в незнакомом месте девочке.
Я смотрю на Женю и вижу перед собой какое-то истерзанное одноклеточное, маленькую гидру, пустой желудок с пустыми глазами. Улыбка исчезла с его лица. Смотрю на Виталия и вижу безрукого идола, которого он сам из себя выточил, безрукого, не могущего, но страстно желающего нас защитить.
И только в лице Пети я вижу отражение человеческих чувств. Он стоит, задумчиво сверяясь с картой, оглядывается по сторонам. Замечает меня, и что-то мелькает в его взгляде. Пусть это что-то будет желанием сделать меня своей. Веди меня сквозь эту дикую природу, по бесконечным тропинкам и выведи, наконец, к людям. Еще несколько дней и мы перейдем границу, и нас там должны принять, говоришь ты, говорит Витя. И хочется идти быстрее, но нет сил даже на ободряющую улыбку, оттого лица наши стали плоскими.
Позади меня скрипит палатка, она раскачивается у Миши за спиной. Я оглядываюсь на него, и лицо обжигают его неудовлетворенные глаза, краснею, он все это время смотрел на мой затылок, на мою спину.
Как хочу потеряться я под этим взглядом. Я хочу пропасть, как когда-то, в моем растерзанном частыми ссорами детстве.
Оно было и осталось в моих воспоминаниях таким.
Уже неделю мы жили с матерью одни, он ушел от нас, грозный, недовольный, неудовлетворенный тем, что мы его отпускаем. Даже я, в мои шесть лет, помню, отпустила его. Как тяжелый груз сбросили мы его в колодец, заполненный алкоголем, грязными словами, сигаретами и бессонными ночами перед телевизором.
Неделю было спокойно, у меня, маленькой, не получалось быть грустной, плакать, ходить с поникшей головой. Не получалось даже притворяться. Мать спокойно смотрела на кипящую воду в кастрюле, со спокойствием относилась к замеченному прячущемуся таракану, с безразличием в лице нарезала овощи и кидала их в кастрюлю. И даже мелкие горячие капли, выплеснувшиеся на ее руку, она предпочла не заметить. В ее голове словно умирала смертельно больная мысль, которая так давно больна, что в каких-то комнатах этой головы станет невыносимо гулко шуметь каждый шаг переносящих гроб могильщиков.
В тот момент, когда дома мне не удавалось уже себя ничем занять, когда надоели куклы и выпуклые буквы книг, я просто и неспешно оделась (было еще прохладно, где-то даже лежал снег) и, встав у двери, спросила: "Я выйду?" Потом спросила громче: "Можно, я выйду?" Откуда-то издалека донеслось тихое усталое: "Конечно, иди".
На дворе был синий вечер. Сыро, под ногами трескалось тонкое стекло льда. Ботинки почти сразу стали мокрыми. Обойдя наш дом вокруг, я вышла к лесу, на него светящимся глазом смотрело кухонное окно. Мать вряд ли смотрела мне вслед, я же шла и шла вперед, пока свет окна не потерялся за очередным изгибом хлюпающей лужами тропинкой. Здесь я осталась совсем одна, только вот грязная лента тропинки приклеилась к подошвам. Я шагнула в сторону от нее, пошла в самую лесную глубь, в самое ее сердце, и тропинка потеряла меня.
Синева вечера стала угасать, пропуская мягкие щекочущие лучики луны, которая встревоженно проплывала над деревьями, словно ища меня. "Где ты? Мари? Где ты прячешься?" А я все шла и шла, тревожно оглядываясь на ее мягкий рыхлый сырный шар, впалыми глазами искавшая что-то. Деревья стали больше, темнота и тишина, укрывшиеся между ними - полнее и гуще. Я уже не шла, плыла по густой жиже, дрожа мелкой дрожью, поднимая вокруг себя крошечные волны, которые черными масляными пятнами ложились на подмерзший мох у моих ног. Это мои маленькие тени, мои смеющиеся преследователи. Их смех похож на треск крошечных веток, на шелест маленьких сухих игл. Вот тогда я побежала, конечно, от страха. А тени зашумели за спиной и пустились меня догонять. Слетела шапка, и волосы зацепились за жадно скрюченную деревянную лапу, я упала, опять от страха. И от страха не могла открыть глаза. Кто-то стоит надо мной и, тихо скрипя, раскачивается, устав от погони. Теперь он поймал меня. Я хотела потеряться, но меня нашли здесь, в самом сердце леса, в его мертвой глуши. И я одна, и никого рядом. Снова хочется пропасть, провалиться под землю и остаться там одной. Задержав дыхание, я распахнула глаза. На меня уставился он, огромный подслеповатый глаз, с рыхлой молочной серединой, сам по себе глубоко черный, с огромной мохнатой юбкой ресниц из деревянных веток. Он смотрел так пристально, что, мне показалось, изучил мой желудок, вглядываясь мне в рот. Внутри все съежилось и окаменело. И тогда я моргнула, и глаз моргнул, хлопнув ветками. Надо ли говорить, что тут я вскочила и помчалась со всех ног, выпуская из своего нутра, из самого своего сердца пронзительный крик, без единого вздоха.
Всхлипывая, я выбежала из леса, ворвалась в подъезд и мелкой чечеткой отсчитала ступени. Остановила меня входная дверь, об которую я разломала ногти и отбила кулаки. Мать открыла дверь и оказалась обвитой моею тысячью рук. Прямо в одежде она донесла меня до ванной и набрала горячей воды. Насильно раздетая, сидящая в кипятке, я смогла наконец-то вдохнуть и прошептать: "Я потерялась".
------
Все это нелепо. Тянусь словно не разжёванная резина от самого того момента, когда я сбежал, до равнодушной скалы впереди меня. Здесь я увидел многое из того, что ускользало. Я увидел, ощутил всем телом закат солнца вечером, прочувствовал движение полных влаги облаков над головой. Каждый из прошедших мимо дней оставил на мне нестираемые следы из-за их невообразимой насыщенности самой жизнью, той самой, из книг. Как живописно буквы длинных предложений ложатся на окружающий пейзаж - там "седовласый старец-пик", здесь "звенящий серебром ручей". Вокруг "девственная и манящая тишина". Нет, тяжело ненавидеть жизнь, когда наблюдаешь ее воочию, невозможно сказать, что смерть и есть прекрасная избранница, невеста в черном саване, которой только и достоин живущий человек. Вот цель, и средство, и простор. Ноги дрожат от усталости, хочется есть. Мы ложимся в палатку, дрожь уходит, растекается до кончиков пальцев томящая, тянущая боль. Чтобы отвлечься, держу ладонь на своей груди. Быстро, неожиданно быстро ребра стали выступать из кожи. Они мягко расходятся и сходятся, я глубоко дышу, живу прохладным воздухом сумерек.
Люди, не смотрите на меня, вы, мертвые картонки, заслоняющие мир, не хочу видеть вас, не хочу быть с вами, быть вашей частью, быть внутри вас. Освободиться, скорее. Зачем? Зачем я вообще вошел в вас, прыгнул в котел со всеми этими мерзостными взаимоотношениями, суждениями, разговорами, склеивающими души с их поросшим плесенью нутром.
Я был другой, помню. Когда-то мир мой состоял почти полностью из желтой пахнущей пылью бумаги. Она измерялась отрезками в триста-пятьсот листов, каждый из которых был картиной мира, желающей, чтобы ее поняли. Мир шуршал своими внутренностями темными вечерами, когда вокруг тишина... Что она делала? Просто была. Уютная. Со своим постоянным насморком и блеклой лампой с надтреснутым кронштейном я постоянно мешал ей проглотить в свои глубины комнату. Не хотелось спать, в голове перемешивались персонажи и события, воображение своими нечеткими кадрами в теплых тонах отодвигало руки Морфея от глаз. Как я могу рассказать, что было? Нет, невозможно описать вновь эти тысячи наполненных смыслом жизней, миллионы лет, прожитых под другими звездами, в другой коже, чужих одеждах. Кто-то старательно берег свои самые светлые минуты, чтобы потом показать их моим жадно горящим глазам.
Нет обычных людей, старающихся скоротать долгую жизнь, полную невзгод и разочарований. Есть только герои вокруг меня, второстепенные, третьестепенные, но каждый - герой. И я в центре всего. Без ожидания, без скучных завтраков и заправления постели по утрам, без долгой изнурительной езды куда-то, где не ждут, без пустых вечеров, превращенных в прелюдию к ночной смерти.
Засыпая на книгах, я видел причину всего вокруг, мне так казалось. Вставал я поздно, выходной или будний день, нет разницы. Одинаковое бурчание, что еще ожидать от недовольных родителей. Для них время, потраченное на книги - пролитая из кувшина на песок вода, как, впрочем, для меня - их интересы, цветные передачи, грозные слова. Я был замкнут, я им и остался. Но вот один день, когда я понял, что мое море почти наполнено, что я, как смею я, но все же - я стал выше всех.
Сев в автобус у окна, я осматривал фальшивые декорации мира вокруг, облупившиеся, выцветшие под жарким солнцем. Глаза непроизвольно закрывались. Текст незаметно начал закрывать собой проползающий мимо асфальт. Текст книги, прочитанной перед самым сном.
Это пена дней или дороги свободы, что-то молодое, новая наивность в словах, потерянный рай чтеца. Мне совсем не жаль того, что строго очерченные буквы загромождают собою мир. Хотя вот взгляд соскользнул случайно с буквы на этот самый мир, на его небо, полное облаков причудливых форм. Кажется, это самое красивое небо, какое я видел до того. Может, оно такое, потому что пора решать, зачем жить, стоит ли. И я увидел, как буквы растворяются в облаках, в проплывающих кронах деревьев, в волосах сидящей впереди девушки. Она, явно почувствовав нежной кожей на шее мой взгляд, отряхнула волосы кончиками пальцев и повернулась. Увидев, что я сильно моложе, да и выгляжу неопрятным и мягкотелым домашним мальчиком, она презрительно хмыкнула и, сверкнув улыбкой, отвернулась.
Я проснулся, спал или не спал, не могу понять, глаза немного щиплет. Красивые, полные жизни волосы женщины впереди меня плавно раскачиваются, повторяя повороты громоздкого автобуса. Зачем? Я снова себя спрашиваю - зачем? И мир вокруг начинает вибрировать красками вместе с людьми, стеблями трав и цветов, гигантскими горами, выросшими на животе молодой планеты. Чтобы быть, видеть мир самому, каков он есть, каждый миг дарящий и достойный восхваления за его дары. К каждому требовательный, он настойчиво уговаривает открыть глаза, предоставляя миллиардам усталых взоров на обозрение свою пеструю мякоть. Я буду жить.
С новыми силами делаю шаги, каждый шаг приятно тяжел. Я совершаю работу над собой, становлюсь легче, ближе к облакам, их уединенной прохладе. Шагаю, и словно грязь из бесчисленных надстроек разума, отрываясь, остается позади, катится в пропасть. Куда ей и дорога.
------
Часть третья.
В которой круговорот событий захватывает меня.
Сначала была цель - пройти по пути, оставляя в памяти разруху северных улиц, холодных даже в самый разгар лета. Путь увлекателен, нас ждали удобства, предсказуемость и в то же время новизна происходящего. После всего произошедшего у нас нет цели, нет сил признаться себе, что мы прошли слишком далеко, чтобы вернуться обратно и сдаться пограничникам. Путь стал заметно длиннее, сокращая наши шансы дойти до далекого приюта. Припасов осталось мало. Приходится обходить сверкающую зеленью всходящих посевов долину, внезапно враждебную, опасную. В глубине этой долины нас раньше ожидала веранда, заставленная напитками в фужерах, покрытых ледяным потом, а также кровати с матрасами, душ, еда.
Сквозь невысокие деревья я вижу рыжие крыши одноэтажных домов, знаю, все их видят. Женя, в конец измученный голодом, смотрит в ту сторону, не в силах оторваться. Он остановился. До того безвольно висевшие руки его медленно поднялись к лицу и, словно по своему собственному желанию, стали ощупывать впавшие щеки, зацветшие жидкой рыжиной, и заострившийся подбородок. Мне жаль, очень жаль его, в самом деле, может и нет ничего опасного в том, чтобы спуститься вниз. Возвращаюсь за ним и тяну за локоть. Ни говоря ни слова, он ступает за мной, черты его лица дрожат. Сил плакать нет, а хочется. Ведь он не был готов. Кто был? Может лучше ему спуститься. Но я подбадриваю: "Ты же наш врач, куда мы без тебя, ведь пропадем". И он уныло кивает. Но сам, я почти уверен, Женя жалеет о том, что он врач, что он вообще выбрал медицину, ведь ему уже тогда было все равно. Когда он, надев перчатку, вытаскивал длинную занозу, найденную Петей на каком-то кусте, на его лице было настоящее безразличие. Если бы заноза сломалась под кожей, грозя воспалением, Женя бы просто отошел и предложил попробовать кому-нибудь другому.
Мы мало разговариваем, и я опять же почти уверен, что если бы дело дошло до слов, мы бы уже давно и единогласно решили развернуться назад или сдаться на милость местных. Но каждый что-то несет в себе, глубоко внутри, желание ощутить безысходность нашего положения, безвозвратность происходящего. Похоже еще, роль играет то, что не нужно выбирать, куда идти и чем себя занять. Там, раньше, был безграничный спектр возможностей, заставлявший каждый день, минуту и секунду принимать решение. Здесь дорога ведет сама, грубой силой заставляет себе следовать, освобождая мозг от мук свободы.
Наша тропинка, явно еще не хоженная в этом году, ведет резко вверх. Берут сомнения, не пропустили ли мы поворот. Петр молча пожимает плечами. Мы все выше и выше. Долина превращается в блюдце у наших ног, когда мы взбираемся на плато, подпираемое с одной стороны цепью высоких гор. Обрыв с другой стороны заставляет съежиться, ноги деревенеют. Мы часто останавливаемся посидеть у края пропасти на земле, подышать, воздуха не хватает, размять стопы. Миша с Мариной выглядят явно свежее, у них есть свои припасы. А у меня нет сил заставить их поделиться. В самом деле, это Миша тащил все на себе, да еще общую палатку. Мне кажется, мы стали еще более одиноки, чем были дома. Не приспособленные к общению эгоисты.
У прекрасной пары альпинистов тоже проблемы в общении. Они редко идут рядом, Марина убегает вперед, прокладывая маршрут для прохода, а Михаил замыкает нашу группу, иногда поднимая поскользнувшегося Женю или просто подталкивая его вперед, когда он задержится в нерешительности перед очередной трещиной или крутым поворотом.
Наверное, многое решает ночь. Ночью я сплю глубоким сном, рядом постанывает и скрипит зубами наш тощий эскулап. Что делают остальные, я не знаю.
Новое утро, только холод заставляет подняться и идти. Осталось недолго. Хотя, силы наши тоже на исходе. На Женю больно смотреть. Я в очередной раз отдал свой скупой завтрак - ломоть лепешки ему. Вчера так сделал Петя. Благодарности не последовало, кажется, он уже не может толком говорить, так давно не произносит ни слова.
Мы идем по огромному плавнику скалы, близко к краю пропасти, идем не согласно карте, а животным чутьем, тропинки нет. Приостановившись, я вижу необычное. Стараясь не помешать друг другу, Петр и Марина идут рядом, почти касаясь плеч друг друга. Я не хочу оправдываться, но все же я даже не успел обдумать эту картину, сопоставить с обстановкой. Что-то сильно толкнуло меня в плечо и развернуло на месте. Слегка растерянный, я увидел, как Женя, шедший позади меня, раскачивается, готовясь вот-вот упасть. Собравшись, я сделал два резких прыжка вперед и схватил его за плечи, едва успел. Женя повис на моих руках, серое лицо его затвердело от страха. Но и мое сердце сжалось, когда я увидел сжатую от напряжения фигуру Миши, он как раз сбрасывал с себя рюкзак, в шаге от еще ничего не заметившей пары. Мой окрик, что-то неопределенное, вроде "Эй!", был не напрасным, они успели развернуться навстречу Мише, а Петр даже успел сделать шаг назад. Михаил пролетел мимо Марины и всем телом с высоты нечеловеческого прыжка упал на ее спутника. Вмиг они оказались на земле, со всех сторон от них зашелестели камни, укладываясь в щели скалы. Миша привстал на колени, губы его беззвучно шевелились. Хотя, может, я был только оглушен происходящим, а он с отчаянием в голосе проговорил несколько раз: "Она моя, она моя, моя..."
Блеснуло лезвие ножа, которым он так ловко раньше открывал консервы, а затем просто обтачивал колышки для палатки.
Марина взвизгнула: "Нет!" Это "нет" прозвучало тонким и хрупким, но в то же время властным. Чувствовалось, эту силу приказывать любящему ее человеку она накапливала долгие дни рядом с ним. Миша на секунду остановился, казалось, он опомнился, подняв на нас взгляд.
В этот момент Петя со всех сил ударил Михаила в нос, и тот, уронив нож возле шеи лежавшего, повалился на бок и закрыл лицо. Наклон скалы заставил его повернуться на другой бок, затем он, все быстрее и быстрее вращаясь, стал приближаться к краю пропасти, а затем исчез за ней. Отпустив Женю, я сам бросился к обрыву, упал, расцарапав о камни живот, и выглянул вниз. Миша чудом оказался на уступе размером два на два метра.
Едва он вскочил на ноги, весь уступ под его ногами пришел в движение. Сыпун сначала медленно, затем быстрее и быстрее сдвигаться вниз. Миша, подкошенный, рухнул на колени и, словно плывя по-собачьи, стал с невероятной скоростью ползти вверх, но камни под ним скатывались к обрыву водопадом, не давая ни одной точки опоры. Борьба была закончена в несколько секунд, и когда рядом оказался Петр со снятым ремнем в руках, Михаил, его огромные плечи и горящие жаждой жить глаза исчезли за краем уступа, с которого продолжали соскальзывать в пустоту мелкие осколки скал.
Неожиданно стальным обручем сжало горло, я понял, что сейчас из бездны к нам с неотвратимостью смерти поднимется звук удара живого существа о холодную землю. Раздался мягкий хлопок, и у меня задрожали веки, затем руки и все тело. Кажется, я заплакал. Петр просто молча закрыл лицо руками. Отвернувшись от пропасти, я увидел замершую в отчаянии Марину. Заметив мои слезы, она осознала случившееся, и рев, протяжный и хрипящий звук, захлебывающийся и в то же время густой, разорвал тишину вокруг.
------
Мы очень несчастны, все. Наше сперва безобидное приключение превратилось в кошмар. Всем нелегко. Женя совсем сник, лицо его вытянулось и застыло гипсовой маской, глаза затуманились. Мне не хотелось даже пытаться с ним заговорить, страшно было наткнуться на его бессмысленное молчание. Я уверен, он уже ничего не понимает от голода и усталости.
Виталий плачет. Неприятно видеть его таким. Он видел, как Мишка падал, от начала до конца, может это его так тронуло. Хотя он, наверное, чувствовал себя нашим вожаком, главным, ответственным. Не знаю. Он вообще ничего не говорит, тоже. Ему нужно все переварить. Мы не знаем, как и куда пропала Лара, надеюсь, с ней все нормально. Нельзя даже предположить было, что она серьезно поранилась. Хватает этого падения, глупого, нелепого.
Марине тяжелее всех. Мы никуда не уходили с места трагедии, не было воли сдвинуться с места. Поэтому весь вечер я просидел с ней рядом, она уткнулась мне в плечо, и я чувствовал ее плотно сжатые губы. Совсем не чувствую себя виноватым, на каких основаниях? У него был нож, он и сейчас лежит на камне, блестящий в закатных лучах света, отчего кажется похожим на блеклое пятно свежей крови. Ударил я тоже не сильно, едва целясь. Он такой здоровый, что я его даже не потряс, только нарушил равновесие. И виновата ведь она, не я. Она приглашала идти рядом, шальная, прикусывала себе губы.
Никто не сможет тащить дальше его огромный рюкзак, а без палатки, огня, посуды и прочего наш поход не продлиться и пары дней. Виталий, сдвинув брови и нервно подергивая плечами, разбирает вещи. Он выложил две пачки сухарей, консервную банку с фасолью, два размятых шоколадных батончика в обертке (один из них был отдан Жене, который весь сконцентрировался на поглощении пищи). Марина даже не взглянула на все это. Она вздрогнула и повернулась к Виталию, когда об камень звонко стукнулось донышко бутылки с шампанским. Бутылка была тяжелая, занимала много места и абсолютно не сочеталась с атмосферой удрученности и безысходности, нас поглотившей. Марина всхлипнула и опять вжалась в мое плечо, я почувствовал, как рукав футболки намокает от теплых слез.
Отставив бутылку подальше между больших валунов, чтобы ее не было видно, Виталий сначала аккуратно разделил ножом шоколадку, затем разложил по равным стопочкам сухари. Фасоль, а также найденные зажигалки, аптечку он положил в свой рюкзак. Поднявшись, Виталий подошел к обрыву и по одной стал сбрасывать предметы Мишиной одежды. Это продолжалось несколько минут и было похоже на церемонию прощания. Я не мог встать, чтобы подойти и подержать его, со мной была Марина, но мы вдвоем как-то пригнулись, отдавая дань уважения всемогущей смерти, внезапно проявившей свою силу. Бросив взгляд на Евгения, я заметил, что он перестал жевать и всматривался в каждое движение Виталия. Он оживился, сбросив на некоторое время усталость, глаза заблестели. Но, может быть, это просто мимолетное видение.
Вечер заканчивался, легкий холод спустился на землю.
Виталий начал ставить палатку, Женя по-прежнему с отсутствующим взглядом сидел рядом, руки его опустели, челюсть была неподвижна. Марина резко отпрянула от меня, поднялась и пошла за бутылкой шампанского. Она быстро вернулась, взгляд затуманенный, уже будто пьяный. Я заметил, что подбородок ее дрожал, растрепанные волосы упали на лоб. Я попробовал обнять ее, неуклюже, медленно подвигаясь к ней. Но Марина ткнула мне в грудь бутылкой. Послушный, я стал ее открывать, отворачивая пробку. На звук легкого хлопка нас оглянул Виталий, входивший в палатку. Его взгляд заставил меня подернуть плечами. Он скрылся внутри палатки, Женя уже спал там.
Марина схватила бутылку и стала пить большими глотками, было видно, что ей не хватало дыхания. Нужно сказать, что мы не пили с самого утра, когда прошли крошечный ручей, расколовший надвое скалу. Нужно добавить, что мы остались голодны, несмотря на поделенный и съеденный запас, который тащил Миша. Разделив на двоих содержание бутылки, мы быстро опьянели.
------
Мы совсем еще не пьяные. Я - еще нет. У него глаза немного заблестели, может быть, и я такая же как он сейчас. С виду счастливая, живая. Я жива. И вот все вокруг живое. Камни, темнеющее небо, какие-то травинки в тени, все это воздушное, пульсирует в такт моему сердцу. Само время пульсирует, бьется. Мы сидим, мы стоим, мы танцуем. Скажи, разве не каждый мечтает танцевать так? Со мной все мечтают танцевать. И ты мечтал когда-то. Да, мечты сбылись, несчастье будних дней отхлынуло, отбросив пену из забот и частых шевелений. Вот мы с тобой танцуем по горячему песку, наверно, только кажется, что быстро. Хватаешь ты меня, держа рукой за стан, ведешь из мига в миг без остановки. Но стой, но погоди, но кто ты? Ты пьян, я вижу по движеньям, твое лицо в тени. Ласкаю тень свободною рукой, целую тень, шепчу ей что-то. Тобою я увлечена, я отдаюсь тебе всецело. Я вижу, улыбаешься. Возьми меня в свои сто тысяч рук, сожми мой цвет, мой запах и мой звук покрепче и не отпускай, неси меня над пропастью, над рожью с опахалом колосков, над соком рек, над зеленым пухом леса. Неси все дальше, нет, не уставай.
Зачем? Зачем ты кинул нас о скалы, по что ты влагу чувств бездушно расплескал? С тобою танцевали мы наш жаркий танец, что-то из душной Испании, из знойной усталой страны. Но ты окунул нас в холод и свежесть утра. Нет, не тень ты теперь, а лишь человек. Пошлый, грязный и жадный до ласки. Ведь не танец был нужен тебе, а свобода кусать, рвать и мучать своими руками. О, как всегда слишком высоко оценила я жизнь, раз отдавшись желанию танца, забыла, что жизнь не танцует, лишь жрет и безмолвно смотрит на жрущего, истекая мускусом зависти к его месту сильного. Уйди, какая разница кто - ты? Уйди, человек. Бьюсь с тобою, желая вырваться из стеблей твоей возросшей похоти, из сфер твоих животных глаз, желая сорвать волосы с твоей головы, но ты уже обессилел, лежишь и дрожишь рядом. Лицемерие твоего молчания тягостно нам обоим. Я шепчу "Укрой меня", ты шуршишь, что-то двигаешь. Замолчи же. Я тону лицом вниз, погружаюсь в свою холодную футболку, она пахнет вчерашней мною. Расскажи, чего не знаешь ты теперь, что я сказать должна о дне, нас разделившем. А, впрочем, просто не пей слезы мои, хочу в них захлебнуться. Наверху, над поверхностью сваленного кома одежды торчит моя спина. Она надеется, что ее согреют. Теплая ладонь ползает рядом, ползает, ползает. Затем бросает на спину кусок холодной тряпки и замирает, размятая сном. Греюсь сама...
Лучи встающего солнца светят сквозь веки, заставляя морщиться по утру. Спина раскалывается от того, что спали на камне. Петр еще спит. Виталий, явно встревоженный, выглядывает из палатки. Смотрит больше не на нас, а по сторонам. Знаком прошу его отвернуться и одеваюсь. Приходится стянуть из постельного ложа свои брюки, отчего Петр глубоко вздыхает и начинает просыпаться. Не хотелось.
Подхожу к Вите, чувствую, как сводит желудок от голода, как нестерпимо захотелось пить. Виталий навстречу мне вытягивает флягу с водой, на его лице нет никакого злорадства и даже ухмылки. Он грустен. Хриплым голосом он сообщает, что Женя ушел. Впрочем, его, конечно, никто не держал насильно. Каждый волен уйти. Но куда он ушел один? Вся вина опять легла на Витю, он искренне разочарован, хмурится и даже кусает губы.
Подошел Петр и сразу все понял, увидев настроение Вити, только пожал плечами.
- На самом деле наш поход совсем не удался. Я тоже не вижу смысла идти дальше. До границы здесь, может быть, и недалеко. Но неизвестно, что нас ждет после. Без Миши,- тут он осекся: без него будет очень тяжело. Почти невозможно для нас троих. Марина, ты тоже должна это понимать.
- Конечно. Надо идти обратно.
- Вить, нам надо идти обратно. Дальше пути нет.
Виталий стоял на коленях на дне палатки, опустив голову, раскачивая ею в стороны.
- Нет, я пойду дальше. Пойду один.
Голос его был мрачен. Сначала я подумала, он хочет какого-то самопожертвования, искупления случившегося. Поступок героя, готового продолжить борьбу до конца. Но нет. Скорее, это его личное, заботливо выращенное, сильное своею искренностью желание. Продолжать разговор по этой теме было бессмысленно, мы разойдемся в разные стороны.
Немного посидели, разбирая вещи, освобождая рюкзаки от теперь ненужных вещей. Обратный путь был не близок. Еды не было, в дороге придется выкапывать корешки, да жевать все, что попадется. Деньги были у каждого, но входить в деревни было не просто опасно, а безумно опасно. Хотя, мы давно не слышали новостей, радиоприемник по какой-то общей договоренности не включали.
В горах начиналась настоящая весна, солнце грело все сильнее и сильнее. Зелень бурно разрасталась, выкидывая вверх и в стороны свои цветы, ветви, листья. В небе таяли облака, вокруг закипала жизнь. Ее новые краски радовали глаз, ее суета давала отвлеченье мыслям.
После короткого прощания мы с Петей, держась за руки, пустились в обратный путь. Виталий, как я видела, начал вырезать что-то из палатки, наверное, себе на спальный мешок. Затем он исчез из поля зрения, скрывшийся за уступом скалы. Мне запомнилось, что он нас тепло обнял, искренне улыбаясь, хотя повода для особой радости не было, и лицо его быстро затвердело с выражением решительного упорства, смоченного скорбью по настигшей вчера нас утрате. Показалось, что он больше смотрел в глаза Петру, словно изучал его. Со мной он вообще говорил мало за время похода.
Мы шли назад, спускаясь с плато. Жени нигде не было видно, мы перестали надеяться его встретить. Хоть бы он не сорвался где на камнях. Мы шли, наши руки, прижатые друг к другу, потели, и все чаще нам приходилось отнимать их, чтобы держаться крепче за попадающиеся выступы и обходить препятствия.
------
Никчемный мечтатель. Нахожу в себе силы ругать себя. Почему-то настигла икота. Наверное, я боюсь. Страшно идти одному. Но не вижу разницы, идти с ними или все-таки целенаправленно спускаться в поселок, к людям, какие бы они ни были. Верю, среди них так просто не умирают ни за что, как вчера. Мне ведь дали поесть, появились силы на все тяжелые шаги, отделяющие меня от цивилизации. Пусть они спят, я не обязан оставаться с ними или о чем-то предупреждать. Я свободен. И эта свобода понятным образом тянет меня к комфорту. К книгам, чашке чая и, пусть холодному, бутерброду.
Это еще больше придает сил, и вот я уже не иду, а почти бегу к деревне. Что я буду делать? Ну, в первую очередь позвоню родителям, скажу где я. Потом накуплю еды, деньги есть. Посплю хоть где-нибудь, но на мягкой постели, в доме первой попавшейся приветливой старухи. Потом найду пути выбраться в столицу. Встречусь там с сокурсником, расскажу про свои приключения. Расскажу про то, как подошел к краю скалы, пока все спали, и пытался рассмотреть в сумеречном свете утра труп. Я видел их раньше, но не доводилось видеть труп человека, который был недавно столь здоровым и живым. Ничего не разглядел. Уже пройдя достаточно много, пролез на уступ, отходивший в сторону от тропы, и присел, переводя дыхание и любуясь открывшимся видом. Долина начиналась метров на сто ниже, вся зеленая, далеко направо видны были крыши маленьких домиков. Скорее сараи, но даже они мне так милы. Солнце начинает припекать, и мне лениво идти, растягиваюсь на уступе и нежусь. Моим спутникам, видимо, это и в голову не приходило. Даже тупая боль усталости рассасывается в тепле, голову немного кружит. Подаваясь своей лени, разрешаю себе заснуть и плотно сжимаю веки.
И снится мне сон.
И в этом сне сижу я будто перед горою книг. Все из них прочитал я уже давно. Я вижу, они все старые, в красивых кожаных обложках, а страницы у них из тяжелой плотной бумаги. Листать их приятно. Я листаю, не то, чтобы читаю, выхватываю обрывки фраз, каждая радует, ведь это моя любимая книга, одна из любимых. Но больше мне нравится их шелест, как они щекочут кончики пальцев. В задумчивости я наклоняю лицо над открытой книгой и вдыхаю запах. Но это не запах книжной пыли, а аромат свежей типографной краски. Морщусь, жмурюсь от неожиданности. Открываю глаза, а это прям под моим носом буквы беззвучно лопаются краской и растворяются в воздухе, спрыгнув с бумаги. От всей краски воздух вокруг становится маслянисто черным. Видно только будто светящиеся страницы, белые, с теплым молочным оттенком, да еще вроде корешки и обложки слегка мерцают во мгле.
Вот подлетает ручка волшебной палочкой или спицей чудо-колеса без обода. Но сон в том и сон, что удивления никакого, страха вовсе нет, а только любопытство разбирает. Ну, я и приказываю ручке - давай, пиши. А она не пишет, только воткнулась в лист и пустила лужу чернил. Здесь я схватил ручку и сам вывел букву "Я", а потом не удержался и написал: "Красивый, умный, самый хитрый, высокий, решительный" и прочая, прочая, прочая. Чувствую, пьянит меня. Вроде в голове стало места больше, да и мыслей прибавилось, и все одновременно думаются. Взглянул на руки, на ладони свои, а они и больше, и ухватистее, а сами гладкие-гладкие, белые-белые. Не мои руки и мои, слушаются, только не похожи. Бросил ручку, лицо трогаю. Может, и правильнее стало, плотнее кожа, что ли. Не верю, но уже догадка сама в большую голову залезла - сбылось! Все сбылось, что записано. Эх, жаль, зеркала-то под рукой нету, не найдешь его в треклятой темени.
Дай, попробую! Ручка меж пальцев запрыгнула, и я стал писать. Так ведь у каждого есть множество желаний, заветных, общих для всех. Деньги, удача, красота... Затем на ум приходит мир во всем мире, бедные и несчастные... Пишется легко. Любовь, любовные утехи. Во все верится, никаких сомнений, что сбылось. Все становится правдой.
Безгранична человеческая фантазия, предлагающая нашему разуму миллионы разных вариаций образов, скрывающих одни и те же поводы для самообмана и обхода спящей совести. Но всегда, у каждого есть одно желание, стоящее отдельно и в стороне от других. Оно появляется тогда, еще в самом детстве, как только родившийся на свет тянет руку к интересному ему предмету и настойчиво требует подчиниться ему, его воле познания. И не нужно быть практикующим философом, чтобы знать, что главная цель этого познания - выяснить, подчиняется ли ему этот предмет, насколько он подвластен и готов подчиняться. Также и я, увы, не сдержался. Вот та самая мощь и сила, что дана мне, все-таки, насколько реальна? Сомнения, коварные сомнения превращают Атласа в горелую спичку. За доли секунды я разуверился во всем, и ужас объял меня, глубокий и сырой. Сидящий в темноте, я хлопаю губами, пытаясь прочувствовать пустоту. И ручка нагло покачивается перед глазами. Я проверю, точно, веры нет, все иллюзорно: ручка, лист исписанный, ладони, темнота. Тогда я написал: "Я умер", и тоскливо начал ждать.
Темнота схватила меня за горло и яростно начала душить. Я вскочил, встал на носки, замахал руками. Как она сильна! Как спокойна. Так реальна. Скрип означает мой задушенный крик, потонувший в ее крепких объятиях. Она сдавливает мне ребра, сминает кости, позвонки. Неистово метусь, пытаясь вырваться, но никак не поймаю и края ее платья. Только ручка назойливо попадается в руки. Большого усилия стоило мне перестать трепыхаться рыбкой, выброшенной на сушу. Пот начал литься по всему телу, особо взмокла спина. Но я крепко взял ручку в кулак и, согнувшись в знак вопроса, написал: "Я вздохнул" прямо перед фразой "Я умер", и тогда живительный воздух, слаще его я не пробовал, вихрем влетел в мои легкие. Всего один раз, затем - снова удушье. Не оставалось ничего другого, как снова написать про вдох, еще и еще. Но смерть, знаю, была все это время рядом, ждала моей лени, мгновения без строчки. Поэтому я размахивал и размахивал ручкой, стремясь отсрочить ее приход. Стоящий за спиной ужас заставлял вытаскивать из себя фразы все быстрее и быстрее. От этого они становились с каждым разом проще, чаще бессмысленными. Жизнеописание заполнялось потоком частностей, обрывками поступков и песком, песком беспамятства или небытия. Все это отнимало силы, рука высыхала и становилась голой костью под тонким пергаментом кожи, глаза холодели, лицо бледнело и заполнялось морщинами. Текст высасывал жизнь, письмо вбирало в себя чернила из воздуха, отчего он становился все прозрачнее. В итоге вот что выявилось, когда мгла рассеялась. Я, нет, не может быть, что это я! Седой старец лет преклонных, шершавыми пальцами ручку держа, выводит старательно, высунув язык из беззубого рта, букву за буквой два слова: "Я жив". Что-то неразборчивое бормочет он, бессвязное, скорее просто скрипит под тяжестью лет и мучений. Еще несколько раз он повторяет "Я жив", заполняя последние листы толстой книги, лежащей перед ним на столе. Вокруг стола, на полу лежат десятки книг, брошенные, с порванными листами и помятой обложкой. Если присмотреться к другому концу комнаты, скудно освещаемому светом лампы, видно, как столпы из сотен книг, также неопрятно брошенных одна на другую, подымаются ввысь и подпирают потолок. За ними не видно стен, они занимают здесь все пространство, довлеют над окружающим.
Я подумал взять одну из этих книг, но отпрянул, испугавшись выскочившей из ее листов стаи небольших сороконожек. Книги все в один миг словно вздыхают, разбухнув, отчего где-то наверху начинает скрипеть потолок. Выдохнув, они вместе со зловонным запахом начинают источать грязно-красные пузыри стухшей крови, которые висят на их бумаге и корнях, на встречу им из углов комнаты выползают самые разные твари, одна другой противнее, от муравьев до медузоподобных прозрачных слизней.
В ужасе бегу обратно к старику, а он едва слышно стонет. Сухая ветка его бледной руки тычет в последний лист книги. Там дрожащими буквами написано: "Я никогда не писал, не умею писать и не буду". Завороженно смотрю, как из-под ручки появляется слово "Конец". Затем выживший из ума старик ставит точку. Я вскрикиваю и резко бью по его руке, отчего точка превращается в запятую. Старик визжит от боли, рука сломана, словно тонкий мелок, и кисть болтается, висит на тряпке серой кожи. Здесь вдруг книга захлопывается, сдавливая нас между своих страниц, и я, ослепленный болью в голове, просыпаюсь.
Тогда же я услышал звук приближающихся шагов. От тропы меня отделяет груда валунов, и с замиранием сердца я выглядываю и вижу, как мимо быстрым шагом проходят Петр и Марина, те самые, по чьей вине вчера погиб человек, погиб бессмысленно и неожиданно.
Хочется крикнуть им в спину: "Звери! Похотливые обезьяны без стыда", но это все глубоко в горле, уцепилось за легкие и боится выходить. Смакуя свою незамеченность, провожаю их взглядом. Виталия нет, но, все равно, стоит подождать полчаса, час. Усаживаюсь на прежнее место, головная боль вновь накатывает, едва не тошнит. Глаза отдыхают, наслаждаюсь пейзажем, бесконечным горизонтом и теплом.
Не было особого желания идти, но голод и жажда, надежда вернуться обратно домой подгоняла, и я быстрым шагом стал спускаться в долину. Воздух стал приятно влажным, удалось найти ручей. Вокруг появилась зелень, природа бушевала, зажатая тисками гор. Медленно спускался вечер. Просто невероятно было встретить дома, результаты человеческого труда, подобие дороги, а не горную тропу. К моему удивлению все закрыто, дома выглядят безлюдными, никто не вышел навстречу. Побродив немного по селу, к своей великой радости я вышел к маленькому домику, стены которого окрашены толстым слоем белой и синей красок, а над самым входом висит лакированная табличка: "Почта". Вид у здания был обнадеживающий, сюда явно заходили еще сегодня днем. Поскольку другое более подходящее место сложно было найти, ведь из почты можно и телеграмму написать родителям, а может даже позвонить, я решил остаться здесь до самого утра. Обойдя вокруг и заглядывая в окна, с удовольствием для себя приметил телефонный аппарат. Вот бы он работал. Позвоню родителям, сразу же, или секретарю отца, он всегда на связи. Уверен, они меня простят. Сижу на крыльце почтамта, небо чистое, дождя не будет. Ночь спать не буду, а завтра позвоню и попрошу куда-нибудь пристроить, где есть еда и кровать. Еще я не прочь помыться в горячей воде. С этими мыслями я начал понемногу засыпать, отдаваясь усталости. Разбудил меня неожиданный удар в ухо, острый, болезненный. Камень упал рядом в пыль. Едва различимые в темноте, передом мной стояли мальчишки, у каждого в руках по камню. Не успел я вскочить, как посыпался шквал ударов. Мальчишки бросали в меня камни, сразу же поднимали новые и снова бросали. Сначала я вжался всем телом в доски крыльца, потом, полностью оглушенный, упал в пыль, даже не стараясь разобрать наполнившее все вокруг непонятные крики на каркающем языке. Больно. И обидно.
------
Часть четвертая. Заключительная.
Тяжело идти. Смотришь, вроде ноги тончают, да и сам весь становишься тонким, сухим. А вот идти все тяжелее. Знаю, впереди привал, он же - граница. За нею пойдет спуск и другие люди, должны помочь. Беда в том, что я плохо представляю, как правильно дойти до перевала, своя карта у меня есть, но где я на ней - не знаю. Иду один, без Пети, без всех остальных, потерянных по пути. Не могу остановиться, тянет вперед. Лишь изредка останавливаюсь, чтобы объесть попавшийся куст. Свежие маленькие зеленые листки кажутся кисловатыми. Фасоль уже съедена. Иду до самой глубокой ночи, затем заворачиваюсь с головой в плотный кусок материи, вырезанной из стены палатки, и сплю. Свежий воздух, тишина, все это пьянит, словно пьешь само синее небо, словно поедаешь глазами бесконечный простор. Чем ближе, как мне кажется, я к перевалу, тем больше вокруг ручьев, предлагающих свою прохладу. Нахожу давно умершего барана или козла, сложно понять. Смотрю на серый скелет, обмытый лучами солнца и ветром, удивляюсь, как он дополняет окружающую пустоту и нетронутость. Долго думаю, не попробовать ли погрызть кости, чтобы чем-то наполнить желудок. Не решаюсь, но беру с собой одну, самую длинную, она оказывается легкой, кладу ее в рюкзак. Долго время иду, горные пики, между которыми, по моему мнению, должен быть искомый перевал, то приближаются, то удаляются, хотя я шагаю вперед, только к ним, иногда обходя расщелины и неровные пирамиды скал. Несколько раз падаю и скатываюсь с уступов. Разбил подбородок, ободрал до крови локти и сшиб все пальцы на руках и ногах. Не могу понять почему, но боли нет, только тяжесть. Пытаюсь одолеть небольшой подъем, но понимаю, что руки онемели, и я не могу на них опереться. Топчусь на месте и разминаю затвердевшие мышцы. Идти вперед оказалось чистым безумием. Замечаю, что по каким-то причинам перестал различать звуки, возможно, это из-за тишины. Она везде. Этой ночью не мог долго уснуть, мешает свет звезд. Рассматриваю четвертую, самую блеклую звезду из четырехугольника Большой Медведицы. Вспоминаю, по одному поверью, если видишь ее отчетливо, значит зрение в порядке. Я вижу ее очень хорошо, уже какую неделю передом мной только природа, горы и небо, неудивительно. Я вижу звезды впервые так хорошо, как здесь. Они не только разной яркости, но и размера, цвета, каждая по-особому мерцает. Стоит остановить на несколько минут взгляд на одном месте ночного неба, обязательно увидишь звездный дождь. Я замечаю, что нет больше внутреннего голоса, который каждому неусыпно комментирует мелькающий перед глазами мир. Либо у этого голоса закончились слова, либо он также как и я превратился в удивленное созерцание.
Мир вокруг претворился в ожидание, я не дойду или дойду - вот что его интересовало. Я же перестал чувствовать себя участником спора с судьбой и не стал ждать чего-либо. Просто иду, идти чаще легче, чем падать. Но иногда я падаю, руки щекочет мелкий песок, занесенный ветром между камней. В этом песке случайно вырастает травинка или, может быть, маленький кустик. Их зелень часто сухая, потому что выстраданная. Я не обрываю листьев, если их не ем. Для того чтобы отнять здесь жизнь, нужно так мало сил, так много времени потребуется на создание новой. Я поднимаю голову от земли и вижу, что я почти на самом перевале, на его теневой стороне, где почти ничего не растет. Впереди только сотня метров по грудам валунов, холодных и иногда сырых, словно здесь совсем недавно растаял снег. Две вершины, сжимавшие между собой перевал, заслоняли половину горизонта. Начался сильный ветер, прогоняющий прочь, обратно. Но обратно идти невозможно, даже обернуться и посмотреть назад невозможно. Ведь тогда все зря. Тогда зачем упали Лариса и Миша, зачем мучились и мучаются до сих пор все остальные? Почему тогда я не пошел с Петей, с которым мы точно бы вернулись. Ну, так если все не зря, тогда я пойду вперед. Залезу наверх, одолею перевал, спущусь с него в другую жизнь. Сбегу от прошлого, от той самой скуки, ответственности, погромов и насилия, всего, что на самом деле противоречит моему пониманию разумного человека. Ради этого я ползу на коленях, царапаю ногтями плоскости скал, дрожа всем телом от напряжения, делаю шаг за шагом. Вокруг, мне кажется, все становится светлее, наверное, последние капли жизни выходят с потом, внутри ничего не осталось, только воздух, холодный и мертвый. Когда я дышу на свои руки, они не согреваются совсем. Когда я пытаюсь размять в очередной раз затвердевшие икры ног, кожа не чувствует прикосновений. Кажется, что я в невесомости. Я все же иду вперед, даже ночью, на ощупь. Едва видно, как часть неба богато усыпана звездами между пиками. К этому звездному небу, вперед!
Утром силы покидают меня, крошечная искра внутри тлеет и просит идти, но я согласен лечь в тень, сложив руки за голову, расслабится всем телом, чтобы из земли, закрытой моей спиной, выбились ростки травы и пронзили тонкую ткань кожи, выбравшись на воздух. Как хорошо, пусть она живет, а я отойду в сторону, нет, скорее спущусь вниз, к корням травы, буду ей нужен, пока не исчезнет последняя молекула, меня не останется вовсе. Светлеет, становится нестерпимо ярко.
В белом мареве неожиданно спустившегося тумана я спотыкаюсь с каждым шагом, теряю силы, наконец, опускаюсь на колени. Я не чувствую, не верю, что это конец, мгновенья, в которые дух собирается покинуть тело. Когда я уже собираюсь закрыть высохшие, голодные по сну глаза, мне слышится звон. Это так необычно, невероятно слышать его здесь, в сухом океане тишины. Звон усиливается, он растворяет в себе все окружающее. Кажется, что звенит недовольно само небо, закрытое туманом от взора. Я вглядываюсь в пелену вокруг. И вот, навстречу мне, стоящему на коленях, выходит горный козел с благообразной серой бородкой, круто завитыми рогами. Своим скучающим взглядом он осматривает меня и недовольно фыркает, раскачивая головой из стороны в сторону. Его появление настолько неожиданно, что я оторопел. Это знак. Конечно, не осел Фридриха в пещере, но что-то сверхъестественное. Страх пробегает волной тонких иголок от ног до шеи. Это не козел. Фырканье повторяется. Это зло, мучитель из Преисподней, моя гибель. Он - последняя преграда моя перед самопреодолением, перед переходом в новый мир, перед сверхжизнью. Он хочет искупления, хочет от меня равноценной платы за пропуск. Словно запертый в угол мелкий воришка я начинаю виновато рыскать по карманам, ища, чем задобрить этого цербера ада. Вызывая его дополнительное любопытство, скидываю с себя рюкзак и, не глядя, ищу свой кошелек с банковскими картами и купюрами, но пальцы наталкиваются на плотную поверхность кости, которую я поднял раньше. Ужас. Труп его сородича на моей совести. Зачем я взял ее, зачем я запачкал руки? Я должен отдать ее, должен показать, что я каюсь. Козел сердито фыркает, закидывает вверх голову. Я вынимаю кость и медленно опускаю ее на землю, но козел рассвирепел, он уже не примет мольбы о прощении. Громко хрипя и подергиваясь, он медленно подходит ко мне, наклоняет голову, увенчанную огромными рогами, я оцепенел, жизнь сузилась до точки, крошечной пылинки, дрожащей и извивающейся. Эта точка - участок кожи на запястье, к которой козел приложил свой теплый шершавый язык. Он поднял свою голову к моему окаменевшему лицу и выпустил из своих черных губ теплый, наполненный тягучим смрадом воздух из легких. Это все, что я запомнил перед потерей сознания, тьмой, меня объявшей с головой моей. Может быть, еще мой короткий крик, разбившийся о скалы. И все.
------
Мы шли очень долго. Сначала нас воодушевляла конечность нашего пути. Мы знали, куда придем в итоге. Но два дня сменили один другой, а уже на третий мы были разбиты. Ломило кости от того, что по ночам приходилось спать неприкрытыми на холодных камнях, обнявшись. Болели ноги, идти было невыносимо, каждый шаг невыносим. Воду мы нашли в ручьях, но желудки сжимались от голода. Вся Марина сжималась, усыхала, холодела. Меня это волновало больше всего. Тяжело давило осознание того, что мы на грани жизни и смерти, когда вокруг все расцветает. Пейзаж вокруг оживал, наполнялся запахами, зеленел. Небольшие долины, зажатые скалами, превращались в душистые зеленые поля, на которых начали трудиться миллионы пчел. Уставшие, мы теперь ложились в траву, жуя стебли, старались найти в себе силы в очередной раз подняться и идти. Вставали. Я поднимал Марину, она становилась все легче и легче. Она отказывается смотреть мне в глаза. По правде, я тоже стараюсь избегать встречи с ее глубоко запрятанным "Я". Вот она идет рядом, но я ловлю себя на мысли, что мне это безразлично. Она спотыкается и падает, я снова поднимаю ее, опять и опять. Рукам все тяжелее. Зачем же опять и опять? Мои движения грубы, я не произношу слов сочувствия, губы плотно сжаты. Ее тоже. Она холодно принимает мою грубость. Ее это не касается.
Я отворачиваюсь, когда она стонет от боли в разбитой в кровь коленке. Она не смотрит в мою сторону. Ей это безразлично.
Я ложусь на камнях на живот, чтобы лучше согреться без нее. Она обхватывает себя руками. Ей так теплее.
Я задумчиво смотрю вдаль, вспоминая своих друзей, свою оторванную бегством жизнь, когда мы сидим и пытаемся отдышаться. Она думает о своем. Ей больше всех есть о чем подумать.
Я молчу. Она молчит. Ей не хочется ни о чем со мной говорить.
Когда я замечаю за небольшим выступом людей, чужих, темных, злых, молча пробирающихся по камням вперед, к нам, все ближе, ближе, я паникую. Надо бежать, бежать к краю расщелины, где, если повезет, можно скрыться, закопаться в мелкие камни, выждать. Бежать, надо скорей бежать. Хватаю Марину за локоть, знаком прошу не шуметь и показываю на укрытие. Там мы можем спастись. Не понимает. Шепчу на ухо: "Люди". Она начинает вырываться, нет, она качает головой, нет, она не пойдет со мной. Нет, никуда не пойдет. Я еще раз трясу ее за локоть. Давай, иди же, скорей! Нет! Как глупо! Почему?! С отчаянием бросаю ее руку и бегу, бегу быстрее. Они близко, все ближе. Скрываюсь за углом, пятясь задом вперед, спускаюсь с уступа на почти отвесную стену с несколькими выбоинами, за которые можно ухватиться. Меня здесь не найдут. В безопасности. Приходится напрягать из последних сил руки и ноги, чтобы удержаться. Сверху слышен каркающий говор, словно стая ворон пролетает мимо. Вот она все ближе и ближе, почти слышно, как хлопают их крылья. Они должны быть здесь, где мы совсем недавно стояли. Значит, сейчас они найдут ее, и она закричит. Я ждал этого крика, но все равно боялся, что, когда услышу его, пальцы разомкнуться, дрогнет нога, и я покачусь вниз. Или я тоже крикну, и они как в известных постановках начнут давить мне пальцы острыми каблуками.
Но крика не последовало. Слышу их шаги, ссыпающиеся камни, непонятные слова. Их человек десять, не меньше. Вот они проходят, и голоса их начинают утихать. Не может быть! Она все же спаслась. Но зачем она не побежала со мной? Они могут вернуться, поэтому я жду минут двадцать, хотя время идет очень медленно, держаться за выступы все тяжелее и тяжелее. Поднимаюсь наверх, встряхиваю кисти, чтобы хотя бы немного оживить теплой кровью. Очень аккуратно иду обратно, где мы виделись последний раз. Ее нет, может быть, еще боится обнаружить себя. Полная тишина. Они ушли далеко. Выходи, Марина. Давай же, выходи, где ты? Шарю вокруг, где она могла спрятаться? На острых камнях не остается никаких следов. Она не могла пойти им навстречу, за мной она не побежала. Не могу понять, куда она делась? Битый час я обхожу одни и те же скалы, хожу нарочно громко. Она не появилась. Хотелось позвать ее голосом, но страшно, неужели она бы не поняла уже, что они ушли дальше. Остается только одно, настоящее безумие, бежать от них обратно. Так или иначе, они ее настигнут, они сыты, отдохнувшие, у них группа. А она одна, преследуемая, загнанная, уставшая. Есть только шанс, что она успеет где-то скрыться, когда поймет, что ей не убежать. Спасать ее бессмысленно. Ни на что не надеясь, я все же еще раз обошел все кругом. Снова хотел позвать ее, но что-то остановило меня. Не надо. Может, и они еще услышат. А это не даст спасения ни мне, ни ей. Близился вечер, чтобы не оставаться на том же месте, ведомый страхом, я продолжил спуск.
Прошла холодная ночь, уже почти жаркий день. Чем ниже я спускался, тем теплее и приятнее становился воздух. На следующий день я прошел место, где мы встретились с нашим проводником, отказавшимся приютить нас в деревне. Отсюда недалеко. Энергия иссякала, постоянно мутило, ночи казались все холоднее. Я не верил, что дойду. Пока еще была возможность вырваться, я решил ускорить шаг. Сердце билось бешеным темпом, разгоняя блеклую кровь по холодным венам. Но я все равно бежал там, где можно было бежать, на спуск, по ровным участкам тропы. Когда я спустился в долину, по которой шла линия границы, я падал ниц каждые сто шагов. Близко, близко, то самое место, где мы прорвались наружу из зажимавшей нас всю жизнь и со всех сторон оболочки. Место, где мы, отчаянные, решили не подчиняться, стали людьми с волей решать, где нам жить, кого нам ненавидеть и любить. Я вернулся обратно. Вокруг шумит молодая листва деревьев, я не верю своим глазам, какие они зеленые. Еще сложнее мне поверить в людей, которые бегут ко мне. Я сладко улыбаюсь. Да, в тот самый момент, когда они приблизились, я думал о чае с печеньем, о сливочном креме. Вовремя. Они не били меня, разве можно бить человека с таким счастливым лицом. Отвели в машину, я сел и растворился в мягком сиденье. Везите, скорее же, везите. На расспросы я не отвечал, просто не хотел думать, выжевывать слова пересохшим ртом. В машине я заснул, уронив голову на плечо сидевшего рядом. Благость, безграничное счастье, я среди них, не один.
В медпункте меня осмотрели, порекомендовали лежать, отдыхать. Не верится, врачи, потолок над головой, так быстро забывается простое. Но самое главное, что мне налили стакан воды, теплой, не из горного ручья, может даже, она была согрета в чайнике, а затем слегка остужена. К воде мне дали тарелку с овсяной кашей. На молоке, сладкую. Язык, желудок, сердце, все тело щекотало изнутри от удовольствия. Я ел, подавился, откашлялся, ел дальше. Мир вокруг словно стал сужаться и набирать резкость. Я здесь, сейчас, после всего, что случилось раньше. Что делать? Кроме приема пищи, затем душа и сна не хотелось ничего. Но ведь надо жить.
Вокруг всем абсолютно не до меня. Хотя, по большей части, никто ничего не делает, в головах людей проходят непосильные трансформации, отчего они кажутся уставшими и постоянно занятыми. Даже за мной приглядывают без особого желания, хотя я нарушил границу, неизвестно откуда взялся, непонятно, что было у меня на уме. Людей охватил страх перемен. Вполне понятно, мир их рушился, вихрь волнения поднимался вокруг столицы и крупных городов. Где-то недалеко стреляли, кто-то неизвестный с рупором призывал дать отпор, куда-то бежали толпы, зачем-то били стекла, переворачивали машины и вынимали из мостовых булыжники.
Мы убегали от всего этого в самом начале, но даже сейчас еще непонятно было, как все развернется. Через два дня, рано утром, когда я завтракал, пронеслась и каждого задела какая-то искра. Волна. Севернее центр области объявлен одним из опорных пунктов движения "Нации Единство, Родине Верность". Вооруженные силы округа направлены на усмирение бунтующих. Пришел приказ пограничникам направить половину численности на город. Командование было в шоке. Я не знаю точно, по каким причинам в итоге весь пункт пограничников принял сторону НЕРВа. Может быть, между людей просочился агитатор, или это был результат самостоятельного брожения умов. В результате половина военных была отправлена на север в поддержку восставших, половина осталась охранять границу. Нас всех, лишних здесь людей, решили отправить подальше, посадив на поезд, вослед ушедшему эшелону с пограничниками. Когда я вышел на платформу станции, местами уже заросшую весенней зеленью, меня парализовало от удивления. На единственной скамье, волей незамысловатого архитектора воткнутой в самый центр растрескавшегося асфальтового полотна платформы, сидела Лариса. Сердце на долю секунды замерло. Она без ноги. Вытерев глаза от выкатившихся слез, причиной которых стал поднявший песочную пыль ветерок, я присмотрелся к ней. Нет, оказалось, нога на месте. Неровная, грязно-серая труба гипса, обмотанная чернеющими от потертости бинтами, сливалась по цвету с асфальтом. Лара вытягивала ее нарочно вперед, не пытаясь спрятать под скамью, демонстративно несчастная. Увидев меня вдалеке она, по движению губ было понятно, с отвращением фыркнула и выматерилась. Мне абсолютно не о чем было с ней говорить. Я встал поодаль на краю платформы и стал ждать прибытия поезда. Затем передо мной развернулась сценка. На платформу вышли трое в форме и втянули вслед за собой пару немолодых супругов. Те двое не сильно активно сопротивлялись, но на словах всячески выражали свое негодование. Больше всего кричала женщина, размазав тушь по лицу, она просила вернуть ей сына, спасти его из плена ужасных дикарей. Мужчина вторил ей, обещал денег, нужен просто выкуп, который он готов оплатить. Они ждут только денег, их Женя жив, ему страшно, он борется, надеется. На этих словах женщина захлебнулась в рыданиях, повторяя только: "Женя, Женечка, мой мальчик...". Отец хватал то одного пограничника за рукав, то другого. Потом начал трясти самого худощавого из них за плечи. За это его грубо оттолкнули, и он упал, своим крепким отсиженным задом закрыв трещины асфальта. Раздался визгливый хохот Ларисы, отчего пожилая дама перестала плакать, а умоляющая гримаса ее лица превратилась в презрительную. Затем все неудобно замолкли, и я стал перебирать сушками в кармане, которые выпросил у солдата. Страшно боюсь теперь оставаться даже на минуту без еды под рукой.
Пришел наш поезд, внутрь зашли мы четверо, станция была проходная. Внутри было пусто, никто не ехал на север, может, сядут позже. Сели в одном купе, так купили нам билеты, никто сам не заплатил, нас выгоняли за казенный счет. Двое с унылыми лицами сидели напротив, муж шептал окаменевшей жене: "Он выберется, найдется". Желая снять томящее напряжение, я, сам себе не поверю, ущипнул Лару за ногу, сквозь брюки, чуть выше гипса. Она ругнулась, но не слишком озлобленно. Я приметил, что она немного опухла, поправилась, отчего стала казаться не такой вредной занозой. Мне кажется, ее там насильно кормили. Немного наклонившись ко мне, Лара игриво подмигнула.
Когда поезд остановился на следующей пустынной станции, я вышел из купе и отправился гулять по поезду. В окна заглядывали горы, словно нависавшие над железной дорогой. Мне было противно оставаться с Ларой и двумя печальными стариками. Пройдя по дребезжавшему переходу, я прошел в соседний вагон, где в коридоре стоял мужчина лет тридцати, на полголовы ниже меня, с густой темной шапкой волос и недельной щетиной. Он был одет в джинсы и рубашку с коротким рукавом, не походил на военного или туриста. Я сразу почувствовал себя неловко в одежде, какую мне дали на пропускном пункте, отобрав все наличные деньги, глупого светло-синего цвета брюки и большая для меня майка. Но он дружелюбно улыбнулся и пригласил встать рядом. Сергей, так он представился, начал издалека, расхвалил местную природу и минеральные источники, рассказал, что возвращается из командировки на какое-то горно-разрабатывающее предприятие. Сергей участливо выслушал мою краткую историю о походе (о Мише я не упоминал). Восторгаясь нашим путешествием, полным отваги и глупости, он предложил мне сигарету. Я не курил с тех пор, как выехал из столицы, вспомнил всю гадкость бытия и согласился. Сергей стал Сережей, мы посидели в его купе, он ехал один. Приблизились сумерки. Сережа откинулся на спинку сиденья, весь утонувший в тени, и заговорщицким тоном спросил меня, не хочу ли я вступить в национальное движение спасения. Когда я переспросил у него, Серж подтвердил, что он член одного из филиалов "Нации Единства, Родине верность". Его предложение сводилось к тому, чтобы выйти в ближайшем городе и занять сторону обороняющихся, есть деньги, оружие, хорошие ребята. На их стороне все местные и пограничники. Я редко принимаю такие решения махом, но просто не представляю, что буду делать, когда вернусь домой после того, что произошло. Главное, чтоб кормили, а так я за них, за "НЕРВ", за кого угодно. Неприятная пустота в голове схлопнулась, все, что будет дальше, сузилось до крошечной точки, которая оказалась прилеплена к носу Сережи с широко раздувавшимися ноздрями.
------
Молчи, прошу тебя, только молчи. Вскочив на скалу, забравшись на три метра вверх, цепляясь короткими ногтями, я лежу, прижимаюсь к теплому камню. Петр ходит внизу, неосторожно шаркает ногами, ищет. Камень в месте под головой становится влажным и скользким, слезы он не впитывает. Вот одна капля соскользнула с края и покатилась вниз, оставляя длинный черный след. Но она не проползла и метра, исчезла в трещинах и лунках. Уходи молча, ни одного слова, прошу. Ты скажешь, и я зареву в голос. Зачем мы сделали это, что мы натворили? Откуда это гнилое семя, его побеги дышат предательством и ложью. На этом чистом воздухе, в горах как разрослось оно? Играешь игры, блуждаешь верою своей, теряешь то, что было, не находишь ничего. Уют солнца поменяешь на свечи огонь. Когда погаснет он, дороги нет назад на свет. Сквозь море дремы перетянешь свою тень, очнувшись вдруг среди калек без вынутых сердец. Обманешь себя снова, подожжешь июньский пух, лежащий на душе. Но он погаснет, кроме сухих ожогов, зуда, шрамов не оставит ничего. Зашей мне рот, зашей глаза, зачем нужна сейчас тебе я, о мир, о утро раннее с тяжелым пробужденьем, о день усталости с тревогою и спешкой, о вечер, полный памяти признаний. Пустите меня в ночь, пустите обратно меня, прошу. А ты, Петр, ты мерзок и ужасен, не любивший, ты убил любовь, ты любящих убил. Уйди, молчащий, убегай отсюда. Поганые слова поганый рот твой еще больше испоганит, исчезни лжец, лже-защитник, ты защитник лжи. Уходишь, наконец-то, знай, нет пути назад, нет больше правильных путей от распятой нами цели. А без нее, без цели, я не проживу.
Спускаюсь, падаю, не больно, ужасно холодно, хоть солнце светит всею своей мощью, я дрожу. Откуда столько слез, за ними я не вижу следа, схожу с тропы, бреду, уставшая, без интереса всматриваясь вдаль. Ночь заставляет забыться, утро тревожит смертельно раненную душу. Надеюсь упасть, разбиться, но иду. Ноги не слушаются, глаза даже не смотрят. Что они видят? Черные силуэты. Пятна? Люди. Вот они ближе. Те самые разбойники, конец мой близок, только, я прошу, мне дайте умереть! Кто это? Женщины, в платьях, измученные лица. Меня не мучайте, мне дайте умереть...
Это хлеб, вода и молоко. Как этого много, как они щедры. Участие, сочувствие. Никто не говорит со мной, спокойно переглядываются друг с другом, я им ничего не могу сказать. Не в силах. Силы. Вечно они вокруг, разрывают тебя, делают судьбу цепью из катастроф. Вечно своих сил не хватает. Не могу есть, зачем? Я так долго голодала, проще прекратить дышать, чем заставить себя жевать, глотать. Женщины в черном встают с кривых деревянных скамей, по одной подходят ко мне и целуют сухими холодными губами. Последняя из них берет меня за руку, приглашает подняться и идти за ней. Выйдя из каменной коробки, зависшей над пустотой обрыва, двигаемся по протоптанной тропе. Это теневая сторона горы, здесь, наверно, никогда не бывает солнца. Мы проходим немного и поворачиваем внутрь горы, в одну из пещер, вход которой настолько мал, что надо встать на четвереньки. Это моя пещера, встали на колени, подняться с колен не получится, слишком тесно. Сопровождающая проводит рукой по камням, безразлично кивает мне и исчезает. В дальнем углу пещеры стоит свечка, рядом миска с молоком, железная чашка с водой и ломоть хлеба, под него заботливо положили белую тряпицу. Но и здесь, одна, я не могу есть. Не готова. Я ложусь на настил из досок, закрытый простынею, и засыпаю. Внутрь меня проникает запах камня, запах самой горы, сухой, немного трескучий. Начинается сон. Во сне приходит Петр, извивающийся всем своим обнаженным влажным телом. Я вижу два острых зуба у него и тонкий змеиный язык между ними. Он лезет с поцелуем, и я соглашаюсь. Язык его в моем рту, сначала тонкий и щекочущий, он превращается в трескучий хвост гадюки и дрожит своими бусами. Кусаю его, он изливается горьким ядом, не могу откусить его совсем. Пытаюсь оттолкнуть Петра, но он окаменел, только песок начинает крошиться с его застывшего лица. Язык его впивается мне в щеки крючьями и шипами, бью себя по лицу, разрываю челюсть, чтобы освободиться. И тут сон отпускает меня. Но отпускает не до конца. Еще горит свеча, воздух пещеры теперь полон ее дыма. Повторяющимися волнами по этому дыму, разными голосами, визжащими и шипящими выкрикивается слово "ЯЗЫК". Подскочив с постели, я ударяюсь о низкий свод пещеры, кружусь, без конца кружусь, не могу найти себе места. Не вижу выхода, его словно не стало. Вот взгляд хватается за свечу, за сложенную рядом пищу. Рядом с ней нож, не замечала его раньше. Он выпал из воздуха, при большом желании такое возможно. Подползаю ближе, осторожно беру в руки. Крики усиливаются, теперь они все визжат и умоляют, грозят, ругают, проклинают. Вот подношу его ко рту. И миг - мой рот открыт. Вставляю нож, отрежу, я отрежу. Нож искоса вонзается в язык, сухой, похолодевший, напряженный, от боли я бросаю нож поодаль и, рухнув об пол, забываюсь. Успеваю лишь заметить, как становится светлей, быть может, ангел снизошел, иль кто-то расступился пред входом в подземелье, и крики угасают. О, блаженство, тишина...
Когда я встала, захотелось сильно есть, невыразимо сильно. Жевать было больно, язык опух и не слушался. Во рту горело, но я смогла проглотить несколько щепоток хлеба и выпить молоко. Нега наполнила желудок, поднялась до головы, живот приятно защипало. Легкий привкус крови примешался ко вкусу еды, но это совсем не волнует меня. Я проглотила, не прожевывая, остатки хлеба и запила все водой, затем легла, внутри стал нарастать шар тепла, жизнь, это она. Мое помешательство, я не хочу скрывать этого от себя, было вполне осознанным. Я стремилась потерять жизнь, но пришло Существо, изгнавшее из меня горе, оно приказало избавиться от источника зла, я выполнила приказ. Теперь я жива, чиста, не мучаюсь болезнью скорой смерти. Спасители мои дали мне раствориться в своей печали по возлюбленному, я теперь не вижу краев горя, оно растворилось, разбавилось воздухом тишины и понимания. Я знаю, буду плакать по нему, оставшись в одиночестве, слезы пускай превратят меня в кошмарную старуху. Сейчас ко мне пришли, я выползаю из пещеры. Они ждут, одна одевает мне на голову темный платок, а вторая знаком велит снять ботинки. Я присматриваюсь, вижу их обезображенные шрамами, ссадинами и синяками стопы, поломанные ногти пальцев. Снимаю ботинки, опускаю ноги, красивые, белые на камни. Они смотрят на мои ноги, лица их в морщинах, седые пряди волос выпадают из-под платков и безвольно свисают над бровями. Становятся в ряд, я оказываюсь посередине. Мы начинаем идти, я инстинктивно стараюсь шагать аккуратнее, выбирать плоские камни. Но идущие сзади подталкивают меня, я оступаюсь и царапаю ногу. Затем снова и снова. Они идут все быстрее, без всякой тропы, в обход всей горы. Поскальзываюсь и подворачиваю ногу, шагать невозможно больно, я сажусь, но они молча поднимают меня и держат с двух сторон. Падаю на колени, они заставляют встать. Мы идем все дальше, ноги пульсируют, бесчувственные. Я вижу, что камни под ногами становятся красными, скользкими. Это кровь идущих впереди, они расшатываются в разные стороны, идут, слышно прерывистое дыхание. Я только сейчас понимаю, что слезы уже катятся у меня по шее, мокнет платок, сводит судорогой горло, я хочу зарыдать. Но они все гонят меня и гонят. Неловко ступаю на камень и падаю, успеваю выставить руку, но все-таки разбиваю нос. Я кричу, вырываюсь, это не слова, чувства. Вот, вот они, вылетают из моих легких. Внутри больше ничего. Они, эти призраки в черном, несут мое пустое тело обратно, сдирая кожу с пяток. Кладут меня на дно, где я лежала ночью. Пусто. Горит свеча, снова еда, я ем, наслаждаюсь этим маленьким счастьем. Ноги оживают, начинают гудеть от боли. Глуха я к боли, нет больше никакого горя, я погружаюсь в темноту, свеча гаснет, беспамятство мое все тяжелеет, и слез не находится для любимого. Слез больше нет даже для себя...
Следующее утро. Не верю, что я смогу идти. Но они знают, что идти возможно. Ставят на ноги, я не могу держаться прямо, ступни разбухли. Берут под руки, мы начинаем идти. С каждым шагом во мне внутри что-то затвердевает. Мокрый от слез песок души превращается в каменную глыбу, вытесняющую мертвое сердце. Я спасена. Уже не вспомнить страх, что гнал меня вперед, но он больше не настигнет меня. Мы по камням уходим в небо.
------
Если Вы хотите знать, впрочем, я все равно признаюсь Вам, что хочу закончить жизнь странником, чей день долгий и насыщенный красками. Откормленным щедрыми горными пастухами, лишенный всего, что было прежде ценным, одаренный утренним туманом, ветром, поднимающим теплый солоноватый воздух с пены волн до горных вершин. Слепец, я не видел. Не знал, но иногда догадывался, что за пределом маленького круга больше нет границ. Когда ты думаешь творить письмом, ты разбавляешь слабое вино спиртом-выжимкой из своей души. Когда говоришь, ты каплю вина размазываешь по языку и рукам своим. Только когда смотришь ты на облака, выстроившиеся в лестницу до солнца, на падающий с дерева лист, на омываемый горным ручьем камень, ты пьешь вино и наполняешь свой сосуд из воздуха, которым дышишь.
Если ты спросишь, хотя, ты уж точно не спросишь, куда отнесу я свой полный сосуд, я скажу так. Я не спущусь, не ждите. Пусть этот древнеиранский бог рождается снова, спускается каждый раз и убегает прочь, обратно на вершины. Я глупый, буду лучше сидеть под самой вершиной и рассказывать сказки козам и таким же глупым детям пастухов. Ведь они не понимают моего языка. А я не понимаю их. Но длинный монолог полезен для старых легких.
Ночью мне приснится сон, в нем паутины проводов обвязывают молчаливые тела и заставляют кривить лица и дрожать конечности. Но я проснусь, выпью ледяной воды из кувшина, стряхну с себя пыль и лягу отдыхать другим сном, где нет ничего, кроме меня, лежащего на постели, окруженного размягчающей темнотой. Ничего, кроме шагов моего сердца по натянутому канату времени, натянутому над пропастью забытья, натянутому между роем обстоятельств и стеной животных предрассудков. Не бог, человек. Просто без ума.
------
Посвящается тебе, К., я без ума от тебя, ты знаешь.