Колин Голл
Возвращение в Ламбетт
«Сердце человека обдумывает свой путь, но
Господь управляет шествием его».
Книга притчей Соломоновых: 16,9
( из письма к редактору «Ньюйоркер», 1969 год).
« Ведь совершенно очевидно, что путешествие было ярким и неожиданным на большом его протяжении: следовательно, я не могу воспринимать его как самое обычное уже потому, что в основу положен, как это принято говорить, необычный случай, его соответственно определяющий и который я волен, но, тем не менее, в силу своих убеждений, не имею намерения мистифицировать. Одним словом, место действия вам уже известно, остается только пояснить, что история, которую я собираюсь рассказать, берет начало в 1933 году. Я не имею намерения также убеждать в ее драматической достоверности того, кто не способен понять автора, который обладая воображением и способностью рассуждать на основании фактов, тщится быть философом, как вы понимаете, себя я не числю им, но я умею связывать мысли с образами, - чтобы не сказать больше, - а потому, нет ничего удивительного в том, что я вдруг начинаю свое повествование, вдохновленный идеей. Таково происхождение этой выцветшей и потрепанной рукописи: если вы одолеете труд ее прочтения и решите, что рассказ о событиях, происшедших во времена цветущего моего возраста, стоит предложить вниманию читателей, прошу только об одном, - оставьте без изменений мою манеру изложения, поскольку нахожу ее достойной самого повествования. Стало быть, если вы все-таки решитесь переработать мой слог, можете быть уверены, что с моей стороны на это последует негодующее возражение. Но что же? Однако я не буду против, если вы возьметесь за переделку моего труда только в случае крайней необходимости, мне даже до известной степени будет угодно, если во всех тех местах, где имеется напыщенная декламация или вдруг наткнетесь вы на риторическая тяжеловесность, тем самым поставите себя перед необходимостью убрать из текста фразы некстати употребленные. Конечно, вы понимаете, что я не собираюсь подтверждать достоверность обстоятельств, которым, в силу их необычайности, читатель не будет склонен поверить, по двум соображениям: одно из них – то, что я пришел к возможности рассказать о невероятных событиях, не ставя себе целью исследовать их до основания; другое – то, что меня мало беспокоит, если моя история покажется ему не особенно правдивой, а потому он усомниться в ее реальности, она нисколько от этого не пострадает, если только вообще правда кому-то нужна. И пусть никто не думает, что я нахожу в обыденной жизни мало чудесного и потому усилил свою и без того удивительную историю введением необычных событий, дабы сделать ее необычной в общем порядке вещей. Сразу скажу, не отбрасывайте предположение о реальности сюжета, не задавайтесь вопросом, есть ли в нем хоть что-то правдоподобное, не ищите недостатки в его построении и мысли неуместные в содержании, и даже не думайте, каким количеством вымышленных фактов я старался обогатить свою историю, и тем более не упрекайте меня в том, что я нагромоздил причудливые обстоятельства одно на другое. Как бы там ни было, без этого не стало бы ни интриги, ни романа, и иллюзия не имела бы места». И все же вот она.
В начале лета 1933 года детройский офис «Кадиллак» получил эксклюзивный заказ на ставшую престижной к тому времени восьмицилиндровую модель «Series 335» от своего постоянного клиента английского аристократа Ч. Харди. Незадолго до этого я ушел из специализированной кузовной студии, где работал художником, в новообразованную студию « Эстетика и цвет», которая стала составной частью прославленной компании. Возглавил ту студию Харли Эрл: человек-легенда. Он принял в моей судьбе самое деятельное участие; помимо всего прочего, мое появление в упомянутой студии было делом его рук. Харли стал моим другом, мы были постоянно вместе к моему и его удовольствию. Объединяло нас то, что мы были молоды и честолюбивы. Мне исполнилось двадцать четыре года, Харли было за тридцать. Мы оба были молоды, здоровы, гордились своим положением, а легкость, с какой мы жили и дышали, была оправдана до известной степени безмятежным жизнелюбием. Как-то под вечер, мы прогуливались за городом и Эрл, хотя к английскому заказу он не имел прямого отношения, предложил мне сопровождать дорогую машину за океан. « Очень рекомендую тебе принять предложение» - подытожил он. Я собрался с мыслями и после недолгого колебания дал свое согласие. Решающим был довод, что это путешествие внесет в мою жизнь приятное разнообразие. Я нуждался в переменах, больше того, не мог обойтись без них. Таким образом, приблизительно через месяц, я отплыл на трансатлантическом лайнере « Королева Мария» из Нью-Йорка в Лондон.
Был теплый вечер, я стоял на верхней палубе, смотрел на удалявшийся символ великого города и трепетал от мысли, что отправляюсь в романтическое путешествие. Разумеется, я не знал, да и не мог я знать, что на самом деле, судьба ведет меня к немыслимой цели. Не помню, какие мысли теснились в моей голове, - решение было стремительным, при том, что предложение возникло просто и естественно, - но помню, что они держали меня в большом волнении: мой взгляд скользил по лицам окружавших меня людей, отплывавших в Европу, их чувства тоже определялись положением, и я подумал, что каждый их них по-своему заинтересован в событии, занимающем всех. Полагаю, не надо объяснять то, что не нуждается в объяснении, хотя изложение требует, чтоб все было сказано. Итак, 18 августа 1933 года, если мне не изменят память, после остановки в Портсмуте я прибыл в Лондон и вступил на землю Англии, которая, при тогдашней моей впечатлительности, меня поразила торжеством западноевропейского духа. На следующий день я свел знакомство с сиятельным герцогом Харди. Его полное имя было Чарльз Сент-Джон герцог Дорвардский. Он происходил из младшей ветви дорвардских Харди. Его отец Томас Харди был лидером тори и премьер-министром при королеве Анне. Тогда – то и взяли свое начало удивительные события, меня прямо касающиеся, о коих я собираюсь рассказать правдиво и обстоятельно, почти ничего не упуская и в той последовательности, в которой эти события произошли.
Глава 1.
Преодолев без труда неглубокие ямы, на дороге, которая имела слабый и непрерывный уклон, могучая машина выбралась на асфальт и покатила в сторону замка. Я помахал рукой и мне ответил мелодичным звуком клаксон. Вскоре машина остановилась возле меня.
-Это чудо! – воскликнул герцог Харди, он был вне себя от счастья. – Еще один шедевр от Кадиллака!
Сказав это, он извлек из кармана носовой платок и протер одну за другой обе фары, после этого он смахнул пыль с сетки радиатора и обошел машину спереди, отступил на шаг, приставил руку к боку и сказал в той же тональности:
- Верх изысканности. Белое и черное. Просто и так выразительно!
Он имел в виду белую обводку на шинах, которая гармонично сочеталась с величественными формами черного кузова.
-Пойдем, я тебе покажу кое-что.
Мы прошли вдоль фасада и через готическую арку вошли во внутренний двор.
-Лошади давно уже распроданы с аукциона, - сообщил он мне и сделал знак слуге открыть массивные двустворчатые дубовые ворота в конюшню.
В просторном, прохладном помещении, стены которого были выложены из гладкого камня, стояли в ряд более десяти машин. Между окон на гвоздях висела парадная упряжь.
-Эта, одна из моих любимых, - показал Харди. – Выглядит очень утонченно и аристократично. Передние крылья традиционно летящей формы, запасное колесо, во всем совершенство линий, тормозная система, само собой гидравлическая.
-“La Salle” – первая модель Эрла для Кадиллака, - сказал я.
-А теперь посмотри на это маленькое лакировано чудо. Модель “ Eight”. На таких машинах ездят звезды Голливуда. В ней есть что-то от Паккарда. На мой взгляд, Паккард делает самые красивые машины в мире. Ну, а эти две: “Type 51” и “Type 57-Victoria” выглядят очень скромно, в духе Форда и вроде ничем особым не примечательны, если не считать, что “Type51” 1915 года выпуска, является первой американской восьмицилиндровой моделью с первым в мире мотором с жидкой системой охлаждения, имеющей термостат.
-До этого, - прибавил я, - в ходу были преимущественно четырехцилиндровые машины. А эту модель я знаю, - первый в мире автомобиль с электрическим стартером. 1912 год.
-И знаменита не только этим, - подхватил Харди. - Эти две и более ранние машины собраны из полностью взаимозаменяемых деталей. Знаешь, я предпочитаю всем машинам Кадиллаки, но это не мешает мне восхищаться моделями Бьюик, Паккард, Хадсон, Студебекер, Линкольн, Форд. Американские машины мне по душе, они имеют индивидуальность и душу. Я считаю, что европейцам не хватает вкуса и души, чтобы делать по-настоящему красивые машины. Технически они хороши, вот только все они какие-то топорные, серые, неинтересные.
Говоря это, Харди прошел мимо первой модели Кадиллака “ Runabout” и остановился перед покрытой черной тканью машиной.
-Здесь, - улыбаясь, сказал он, - непревзойденная, безупречная, самая лучшая машина в мире!
Не сводя с меня блестящих глаз, он стянул покрывало на пол, и моему взору открылась действительно потрясающая машина – на олимпийском возвышении, устланном красным ковром, стоял роскошный, монументальный серебристый Кадиллак « Спорт Фаэтон» 1931 года.
-Вот она машина всех времен и народов! – воскликнул Харди, гордый тем, что является владельцем столь бесценного приобретении. – Супермашина! Первый и единственный в мире автомобиль с фантастическим мотором V16 и гидрокомпенсаторами клапанов в моторе. Настоящий монстр с душой прекрасной девы. При случае завтра или послезавтра мы поедем на ней кататься в предместье.
-Но я должен вернуться в Лондон, - начал я.
-Должен?- переспросил Харди. – Или хочешь?
-Не то чтобы очень хотел, но - признался я.
-Я намерен продолжить знакомство. Этим я хочу сказать, что ты мой гость. Я не отпущу тебя ни сегодня, ни завтра.
-Ваша светлость, я не могу. Меня ждут в Нью-Йорке. Эрл, сказал…
- Я ему позвоню. И еще, я тебе не разрешаю называть меня таким образом. Просто Чарльз. Обойдемся без церемоний. Ну, что скажешь?
-Даже не знаю, что сказать, - отозвался я.
-Если не хочешь, убирайся в Лондон. Дорога туда прямая.
-Пусть будет, как я хочу – остаюсь, - сказал я и пожал протянутую мне руку.
За порогом, привалившись плечом к дверному косяку, стоял слуга в балахоне с накладными карманами, он что-то говорил другому слуге в соломенной шляпе, который тоже смотрел на нас. Когда мы приблизились, они почтительно посторонились, мы вышли из бывшей конюшни и тяжело заскрипевшие на ржавых петлях ворота закрылись за нами. В это время по двору, озаренному заходящим солнцем, проходила немолодая женщина в простом коричневом платье. Она отвесила мне учтивый поклон и обратилась по какому-то делу к хозяину. Я стоял на некотором расстоянии от них, мой взгляд блуждал по обширному двору, образованному с трех сторон каменными зданиями с разными окнами, одна сторона, собственно, имела вид боковой стены замка, который именовался Дорвардским или Большим пальцем по главной башне: высокая и толстая, она когда-то была частью средневековой крепости, что и придавало ей сходство с пальцем.
-Письмо от Шолема принесите в кабинет, - сказал Харди, посмотрел на меня, перевел взгляд на экономку и спросил – Что-нибудь еще?
-Дерзкий мальчишка…
-Могу себе представить, опять какая-нибудь его выходка!
-Это дело требует вашего вмешательства, дошло до того, что… - сказала она с серьезным видом, собираясь продолжить, но герцог жестом остановил ее.
-Сколько раз мне вам повторять: оставьте его в покое. Прежде всего – он ребенок…
- Он всячески меня задирает, старается направить на меня всех слуг, все эти гадости с его стороны мне опротивели, я потеряла покой, скажу прямо, вы приблизили его к себе до такой степени, что - вознегодовала Эбигейл.
-Замолчите! Ничего не хочу знать об этом. У вас будет ко мне еще дело?
- Да, будет. У кого мне заказать уголь? – осведомилась экономка.
Бросив взгляд в окна нижнего этажа, ставни которых были открытыми, я посмотрел на эту худую, мужеподобную женщину. Грубое лицо ее всегда было непроницаемым, даже в позе она сохраняла властность, но все в ней отражало сокрушенное величие.
-Как всегда, у Рабена, - ответил Харди.
-У Боуза уголь дешевле, - прямо сказала она, и решительный тон придал силу ее словам. - Вдобавок, у него можно взять дрова. Так вот, я говорила с ним по телефону, завтра он будет у нас.
-Хорошо, покупайте у него, если сочтете нужным, - вздохнул герцог и сделал жест в мою сторону. – Теперь, Эбигейл я хочу представить вам моего гостя из Америки, он останется на какое-то время у нас.
Эбигейл слегка откинула голову назад и измерила меня, как того и заслуживает новое лицо, нарушающее в какой бы то ни было мере покой, поверхностным взглядом, при этом в нем сквозила строгость не оставлявшая и малейшей надежды на снисхождение. Приходится думать, что я очаровал герцога, не прилагая к тому никаких усилий, он находил меня нежным, привлекательным и простодушным. Этого мнения не разделяла Эбигейл, она знала, какие расходы приносит прием даже одного гостя потому и была озабочена моим появлением. Она вообще не любила гостей, даже титулованных, на разумном основании, обычно, она говорила: «от них только ущерб и разорение», а посему по-настоящему радовалась, когда они убывали в числе.
- Я хочу, чтобы вы сделали его пребывание у нас приятным во всех отношениях. Приготовьте для него лучшую комнату, поближе к моей.
-Вишневую что ли? Это не представляется возможным, - заявила Эбигейл. – Та комната, пришла в негодность. Того и гляди потолок рухнет. Было бы лучше отвести ему спальню Сибиллы.
-Вам виднее, - сказал герцог. – Распорядитесь, чтобы приготовили ту комнату.
-Я сделаю это безотлагательно, - кивнула Эбигейл и посмотрела на меня – представьте себе! - осуждающим взглядом, как если бы было установлено за мной какое-то преступление. Надо сказать, что она имела широкие и неограниченные полномочия для ведения домашних дел и, несомненно, всегда была полна всемерной решимости добиться повиновения от всякого.
Едва экономка отошла от нас, ее окликнула из окна кухарка, Эбигейл подошла ближе, достала из кармана связку ключей и передала их кухарке.
Такова была моя первая встреча с Эбигейл, флегматичной, педантичной до крайности, аскетичной и ограниченной всем этим старой матроной.
-Она управляет всеми тут делами, - сообщил герцог, когда мы шли через двор. – Она мелочная, сварливая, злая на вид, но безобидная фурия. Самый большой ее недостаток, пожалуй, - скупость. Она постоянно думает о том, сколько, что стоит. Что скажешь?
-А что я могу о ней сказать? Посмотрю, подумаю, что можно сказать. На это нужно время, - а пока ничего.
-Знаешь, объявись у меня какой-нибудь враг, - так она ему сразу глаза выцарапает. Она преданна мне настолько, что станет защищать меня хоть против самого дьявола.
-Мне кажется, что у нее строгий нрав, такие женщины, быть может, и даже почти наверное, никогда не грешат против своего долга и совести.
-О, так, значит, и ты понимаешь это? Она – столп и утешение нашей семьи, все делает для нашего блага. Мне кажется, ты ей не понравился. Это-то меня больше всего и удивляет!
- О да! Важно то, что мне ничего не стоит расположить ее к себе.
-Вряд ли тебе это удастся.
-Почему нет? – возразил я.
-Еще никому это не удалось. Эта мумия не способна чувствовать. Представь себе, она даже не улыбается.
-Я заставлю ее улыбаться.
-Хорошо, заключим пари: если ты добьешься ее благосклонности, я подарю тебе двадцать бутылок вина из моего подвала. А если у тебя получится выжать из нее улыбку, прибавлю еще пять.
-Тогда прикажи упаковать двадцать пять бутылок в деревянный ящик.
-Подожди, определим срок: скажем, две недели.
-Так долго мне не разрешат оставаться здесь, - возразил я.
-Не беспокойся об этом, - весело бросил герцог. - Ну, так что две недели?
-Согласен. Скажи, кто разозлил Эбигейл?
-В замке живет мальчик, в некотором роде сирота. Я опекаю его, а Эби пытается наставлять, с тем проклятым благоразумием, в котором сквозит провинциальная тупость и викторианская строгость, она пытается его образумить, подчинить себе, но все сводится к откровенным столкновениям и ненависти. Она честная, трудолюбивая, ревностная, смиренная женщина, такие, как она не оставят на возделанном поле сорную траву, но она относится ко всему слишком серьезно, делит все на черное и белое, она просто не понимает, что чрезмерное благоразумие может быть тем лекарством, которое хуже самой болезни.
Я посмотрел вперед и увидел невысокую тучную женщину в зеленом платье, лиловых чулках и белой шляпке. Ее внимание было захвачено новым кадиллаком, стоявшим перед парадным входом. На верхней ступени лестницы стоял упитанный, добродушный на вид и вроде безгрешный, а посему не знающий терзаний совести, дворецкий в серой ливрее. У меня создалось впечатление, что он был риторической фигурой, а женщина в зеленом принадлежала к тому типу своенравных и капризных особ, которые ни в чем не знают меры.
-Ах, Харди! Ох, злодей! – громогласно воскликнула она, потрясая маленькой рукой. Последовавший затем поток слов содержал какое-то психопатическое чувство, оно делало ее речь обрывистой, нескладной и истеричной. Прелесть ее слов стала мне понятнее, когда Чарльз сообщил вполголоса, что она одержима положительной страстью к поэтическому экстазу. – Как я в тебе ошиблась! Да что уж там! Я такая умная дала себя обмануть. Это что такое? Еще скажи, мне птичке, залетевшей во двор, что это твое неожиданное приобретение. Говорил, что денег нет, а сам, что? Ты меня в известном смысле ограбил. А. Ты расчетливый и вероломный! Прислал мне апельсины. Сам их ешь! У меня к тебе длинный список различных претензий, никогда тебя не прощу. Простить тебя? Это выше сил моих, потому не могу.
-Я особенно не тревожусь на этот счет, дорогая Хлоя, - был ответ. Пока старая дева обдумывала его слова, кусая губы и вздыхая, он представил нас – Обри Маршал – Хлоя Уэнрайт.
Приблизившись, я пожал ее руку. Хлоя, рассчитывавшая исключительно на успех в мужском обществе, увидела, что ей придется иметь дело с юношей, который не очень рад быть ей хоть чем-нибудь полезным, а посему, вряд ли она может рассчитывать на соответствующее обращение. Стало быть, я забуду о ней сразу же, как она уйдет туда, откуда пришла. Зачем взгляды сопровождать вздохами, если тот, кому они предназначены, совсем не заинтересован завести новую связь. Да иначе и быть не могло, - от меня нечего ждать. Вот так история! При таком положении дел, Хлоя, вероятно, решила, что будет иметь дело со мной, только в случае крайней необходимости. Харди смотрел на меня с восхищением, он радовался знакомству со мной, но Хлоя вовсе не находила причины радоваться вместе с ним. Она стала приставать к герцогу, чтобы он продал ей машину, отозвала его в сторону и не постеснялась напомнить ему о долге, он не сдавался и Хлоя, не сходя с места, заявила, что готова взять новую машину в качестве уплаты, но Харди решительно отказался: Хлоя обрушилась на него с упреками за то, что он не принимает это в расчет. Доставить большую неприятность ей было, пожалуй, невозможно, ибо ей не хватало роскошной машины как раз сейчас, когда она ей была всего нужней, не говоря уже о том, что новый Кадиллак возбуждал в ней желание получить его в собственность.
В это время с лестницы спустился дворецкий и взял мой чемодан, герцог велел ему препроводить меня к Эбигейл, видя, что его светлость занята разговором, я последовал за ним. Мы прошли сразу в столовую, где все домашние собрались к ужину. Меня усадили рядом с рыжим, неотесанным парнем, лицо которого было слегка повреждено оспой. Его звали Огастин. Дальше расположились служанки Ада и Джейн. В центре восседала самолично Эбигейл, по левую руку от нее два места занимали пожилые женщины – прачка Гризелла и краснолицая кухарка м-сс Лифтон. Амброз сел на углу стола. Перед каждым на плоской тарелке аппетитно дымился горшок с тушеной бараниной и картофелем. Кроме масла на столе был домашний хлеб. Поскольку Эбигейл взирала на всех и на каждого не иначе как с пренебрежением, ее присутствие за ужином не располагало к застольному разговору. Для нее главной обязанностью было вести домашние дела в замке, свою работу она выполняла наилучшим образом, но порядок, который она установила, надо думать, ради человека, был важнее самого человека. Поэтому собравшиеся, то и дело украдкой поглядывая на ее вытянутую физиономию, вели вялый разговор, всем своим видом каждый как бы показывал, что он томится ее присутствием. После ужина дворецкий повел меня за собой по узкой каменной лестнице на третий этаж. Поселили меня в уютную комнату с двумя окнами во внутренний двор. В моем распоряжении была еще смежная комната с чугунной ванной. В обеих комнатах, не смотря на то, что топился камин, было сыро, к тому же было очевидно, что здесь всегда царит полумрак. Дело в том, что дневной свет попадал в эту угловую комнату из затененного двора, образованного с одной стороны главным фасадом, а с другой сводчатой крытой галереей примыкавшей к башне, именовавшейся Большим пальцем. Конический купол башни, построенной в XV веке, не сохранился. Позднее я узнал, что в той башне содержался до конца своих дней умалишенный дед герцога, он потерял рассудок после удара черепицы упавшей ему на голову с крыши башни. Некоторое время я был один: уже после того, как я развесил на вешалках рубашки, а чемодан сунул под кровать, в дверь постучалась, а затем вошла Эбигейл. С порога она посмотрела на меня с таким видом, словно хотела сказать: « Вот и я – здесь!». Молча и неторопливо прошла на середину комнаты, осмотрелась, положила левую руку на ладонь правой, одновременно опустив правое плечо и подняв левое и уже приняв позу, без которой никак нельзя было обойтись, устремила на меня пристальный взгляд, который сопроводила такими словами:
-Я пришла, - ну, скажите, если не во-время, так я уйду.
С улыбкой посмотрел я на нее и сказал:
-Нет, что вы.
После общих фраз замечательных своей недосказанностью, и бывших чем-то вроде предисловия, она еще раз смерила глазами меня, и в обычной манере вызывать в собеседнике мысль о своем превосходстве, начала так:
-Между прочим, до вас тут проживал один милый, скромный больше обычного и порядочный юноша, хотя на первый взгляд, так простофиля. Вот уж сказала! Довольно с него и того, что во всех своих видах он вообще-то выказывал себя непритязательным молодым человеком и как таковой заслужил мое расположение своей положительной неспособностью возражать там, где дело касается его самого. Наблюдая и ни о чем не расспрашивая, заметила, что он немного склонный к мечтательности был – все это немало способствовало допущению некоторых затруднений, впрочем, ни одно из них не имело даже малейших последствий. Вы знаете, сколько существует безусловных препятствий к пониманию. Одним словом, он не требовал больше того, что получал и, смею думать - был всем доволен, хотя неуемность его натуры не давала ему покоя, он, видите ли, не мог долго находиться на одном месте, особенно в сельской местности. Так как же это? Где еще можно набраться новых впечатлений? За все время один раз от нечего делать ходил на пруд смотреть, как ловят рыбу. Знайте же, он ни разу не причинил мне беспокойства. Если вам хватит одной подушки, вторую за ненадобностью унесут…
-Пусть останется.
-Принимая во внимание, что вы гость его светлости, я – как и полагается – буду относиться к вам с большим почтением, сделаю, что могу, - хотелось бы видеть вас довольным, однако я не хочу закрывать глаза на некоторые особенности вашего появления в данном случае. Ах, да что уж там... скажу прямо, я советую вам подойти к делу широко, с разных сторон и в этом смысле, понимая меня, уподобиться тому благоразумному юноше. Вы же отлично знаете: кто следит за собой и знает свое место, тому и почет и уважение.
-Да ну? Вы стараетесь внушить мне мысль о покорности и так сказать, направить меня по тому пути, по которому прошел тот, немного склонный к мечтательности, юноша. Кто он, знаете?
- Как не знать. Ой ли! Я не готова была поверить, но меня убедили, что он племянник дворецкого. Вы его видели и вероятно решили, что он человек важный и влиятельный, если позволяет себе стоять перед хозяином руки в боки, никого-то он не боится, разводит сплетни, по всякому пустяку поднимает шум и льстит себе мыслью, что имеет подобающий вес. Так я вот что вам скажу: ради самого неба не доверяйте ему, он, конечно, сделает все, чтобы поскорее услужить вам, он…, ну, впрочем, довольно, всего ведь сказать нельзя.
-Знаете, он дал мне похожий совет в отношении вас.
-Да что вы! Вот видите, он вам уже начал морочить голову – воскликнула Эбигейл, повышая голос: не то удивленная, не то разгневанная, она подняла руку и потрясла пальцем в воздухе. – Нет у него страха божьего! Только зачем было выдавать того юношу за своего племянника? Что же мне, по-вашему, было делать? О том, как его здесь принимали, вам надо послушать самого герцога, он оказывал ему особое внимание. Возьмем вас, соблаговолите разъяснить мне, что и как…
- Скажите просто и ясно, в чем же дело! Что вы хотите от меня?
-От вас я ничего не хочу, ничего – не до того сейчас, - с тяжелым вздохом сказала Эбигейл, пристально глядя на меня. – Просто дошла до надобности узнать, как долго вы будите у нас.
-Я полагаю, две недели. Ну, а там посмотрим. Куда уехал тот юноша?
- Что мне за дело до того, куда он уехал, раз вы теперь здесь. Я умею обходиться с гостями его светлости и все устрою, чтобы угодить вам. Уж потерпите! Можете не сомневаться, что он оказал честь достоинству вашему, предложив себя в друзья. Не часто с такими предложениями его светлость приходит в совершенное умиление. Мало ему этого, так он даже меня просил засвидетельствовать свое почтение вам – вот почему я прошу: только не возгордитесь. Вы ведь все понимаете, я обычно мало говорю о таких вещах, о которых я, по долгу положения, вообще не должна говорить, так вот, как только принесут простыни и скатерть я удалюсь, но Гризелла еще не пришла и я успею вам сказать, что вас принимают с тем почтением, которое оставляют для особ знатного происхождения, которым мы, скромные слуги, отвешиваем низкие поклоны. Я это говорю, потому что никак не могу успокоиться при мысли, что вас возвысили над всеми, будто вы королевский сын. Подумать только, объявились к полудню гостем у его светлости и уже приходитесь ему до некоторой степени другом! Зачем вы ему? Боже мой! Да из-за кого же я так сокрушаюсь?
-Что вы пытаетесь сказать?
-А что тут говорить? – с усилием, вздыхая, произнесла Эбигейл, вглядываясь в мое лицо своим проницательным взглядом. – Давно я не видела себя такой. Но посмотрите, как вы меня заставили нервничать!
-Я вас?
-А вы еще спрашиваете, кто? - воскликнула Эбигейл, указывая на меня пальцем. Затем, понизив голос, она печально и вместе с тем решительно сказала. - И даже если бы…., надеюсь, я вас не обидела. Дай только бог мне терпение да душевное спокойствие в этом деле. Смирение и терпение. То, что вы приехали из великой страны мира сего, ничего не значит, во всяком случае, для меня, хотя, быть может, это имеет важность для того, кто внушает мне почтение к вам. Я хочу, чтобы вы, с позволения сказать, неожиданный гость - янки, успокоили себя мыслью, что не имеете никакого преимущества перед тем юношей, - так что для меня вы не можете считаться важной персоной, пусть даже вы и приветливый, очаровательный юноша, столь преисполненный собой, мне кажется, я не сказала ничего лишнего, а если и сказала.… Но ведь надо же мне объяснить вам, чтобы облегчить все. Одним словом, хотелось бы мне, чтобы вы все-таки сознавали деликатность своего положения и в соответствии с ним, сочли бы себя обязанным считаться со статусом его светлости. Знайте же, что во всей округе нет ни одного человека, который хоть отдаленно мог бы сравниться с ним по своему происхождению, достоинствам и связям.
-Как же мне быть?
-А вот как, - на столе свод правил для слуг и посторонних. Хотя бы ради того, чтобы избежать неприятностей прошу их прочесть. Если кое-что не поймете, так скажите, я эти места вам растолкую обстоятельнее, чтобы хорошо условиться обо всем. Обратите особое внимание на пункт 7. Сами понимаете, правила нельзя нарушать. И еще одно: их не обсуждают. Вам ясно?
Ответа не последовало, и Эбигейл не замедлила продолжить все тем же повелительным тоном:
- Большая часть дня в вашем распоряжении: можете гулять, где вам заблагорассудится. Вокруг замка много красивых мест. В соседней деревне есть пивной трактир. В библиотеке для слуг имеется известное количество интересных книг, так что если у вас будет соответствующее настроение в свободное время, стало быть, можете употребить его с пользой. Никто не будет вас развлекать или кормить до или после обеда. Не дождетесь ни того, ни другого. Так вот, опоздаете на ужин, пеняйте на себя. На кухне после девяти часов вам ничего не дадут; если же по какому-нибудь непредвиденному случаю задержитесь, то могут и сделать исключение, единственно в угоду простой мольбе голодного, что, конечно, будет прямо-таки неслыханным делом. Прошу только – сторонитесь Амброза. От этого человека ждать нечего, он не такой безобидный, каким хочет казаться. Наконец, последнее, не вздумайте флиртовать с кем- либо из девушек. И впрямь, у одной длинный язык, у другой – ноги и обе постоянно ищут оправдание своего безделья. Парня, что сидел с вами и ел больше всех, зовут Огастин. В самом деле, никто и меньше всего он сам, не в состоянии составить вам подходящее общество. Да, чуть не забыла. На то время пока вы здесь в вашем распоряжении будет мальчик-слуга. Его комната в самом конце коридора. На тот случай, если вы окажетесь в затруднительном положении, кроме тех случаев, что я в расчет не беру, можете воспользоваться звонком, шнур висит возле кровати. И дабы определиться окончательно, мне придется сказать вам прямо – не тревожьте меня зря своими просьбами, разумеется, вы можете дернуть за шнур и ждать, что я поспешу появиться здесь в полной уверенности, что нужна вам, так и будет, но если окажется, что вы позвали меня лишь для того, чтобы я открыла окно, потому как вам вздумалось ни с того ни с сего подышать свежим воздухом, вы будите во власти такого гневного взгляда, который, поверьте, и мертвого поднимет на ноги!
Нужно ли говорить, что я смотрел на Эбигейл, как на женщину, которая мнит себя важной в своем высокомерном ничтожестве, и между тем, такие оригиналы бывают способны на крайний фанатизм. Это, естественно, не является одной из разновидностей сумасшествия, но указывает на фигуру, которая подчиняется его законам. Не сразу придя в себя после столь сокрушительного монолога, я сказал:
- Послушайте, любезная м-сс Троллоп, я собираюсь быть здесь не меньше, чем две недели, а может и больше к вашему неудовольствию и к моей радости жить в старинном замке. Так что наберитесь терпения и прошу вас не делать мне больше предложений ни в деликатной, ни в угрожающей форме и не пытайтесь во что бы то ни стало стать близкой мне, причем я даю вам понять, что на меня не действуют ваши взгляды, какими бы они не были: презрительными или строгими. Не знаю, что вы себе вообразили, однако вы обращаетесь со мной так, будто на мне лежит пятно какой-то вины.
Не много было сказано слов, но делая это внушение я, что называется, пригвоздил ее к стене. Негодование Эбигейл при мысли, что к ней относятся с явным пренебрежением, а это было ненавистнее всякого оскорбления и вместе с тем мучительное сознание своей беспомощности, нельзя описать. Да, она в обращении была строга и почтительна, но как я не смог заметить, что она проявляет ко мне уважение особого рода, как не понял, что ее строгость не выходит за пределы необходимого. Невольно я дал ей почувствовать свою независимость, в таких обстоятельствах, отверг робкую попытку проявить благосклонность и тем самым уязвил ее.
-Удивления достойно, как вы могли такое помыслить, - придя в себя, невозмутимо начала Эбигейл впадая в покровительственный тон. – Но именно потому, что по молодости лет вы так не сдержаны и неразумны я легко прощаю вам весь этот вздор, хотя хотела услышать другие слова, которые уладили бы все. Буду с вами до конца откровенной и, невзирая на то, что вы сейчас сказали, а всю эту чепуху я легко вам прощаю, уверяю, что не настроена против вас лично. Я нахожу вас честным и непосредственным юношей, разумеется, обладая такими качествами, столь ценными при всяких обстоятельствах, вы легко можете занять положение, которое поставит вас выше предубеждения и уловок недоброжелателей. Ясно и другое: единственной твердыней для меня является долг, в сравнении с этим все остальное кажется мне незначительным, и я могу даже утверждать, что чувствую прямо-таки безмерную потребность действовать в соответствии с ним. Не всем здесь нравится, как я веду дела: против меня восстают Амброз, который только и ждет, когда будет командовать, Огастин,в лице которого набирает силу оппозиция, да мало еще кто. Оба стоят друг друга, они называют меня не по имени, а гадюкой. Пусть эти интриганы затевают бесполезный шум и не поддерживают мои планы из-за того, что они не совпадают с их собственными, пусть они мне не оказывают подобающее уважение - я не нуждаюсь в милости ограниченных и бестолковых людей, поглощенных исключительно своими мелкими делами. В конце концов, ни во что серьезное это не вылилось. Дело ведь не только в том, что мы с Гризеллой расходимся во взглядах на политику и религию, она питает нежное чувство к дворецкому, поэтому не пойдет против него, а Марта, из болтовни которой вылезает непроходимая глупость, не упускает случая дать мне понять, что стоит за меня – опять неясно, как именно. Вот так получилось, что надежной опоры у меня в замке нет. Не по своей воле я избрала этот замок местом своего постоянного пребывания. Вот уже без малого двадцать лет я живу здесь, во всем проявляя себя преданной служанкой их светлости, и хотя мне отвели почетное место за столом, а мое усердие ставится в образец другим, я не стремлюсь обеспечить себе приятную жизнь, хотя могу, стоит мне только захотеть, но я веду жизнь, которая мне подобает в соответствии с суммой моих обязанностей, и не жалея сил стараюсь обеспечить порядок и, какой ни на есть, покой в замке. Чтобы не было хуже, в конце концов все должно идти своим чередом. А между тем готовятся большие перемены. Говорю все это без всякого намерения произвести на вас определенное впечатление. Вот так. Слышу шаги на лестнице. Это должно быть Гризелла, несет вам простыни.