"Здравствуй... Да, здравствуй. Сам не верю, но я пишу тебе. Прости и за это".
"...представляешь? И после того, как я засмеялся, он посмотрел на меня, как на душевнобольного! Словно это я так нелепо веду себя. Правда, это замечательная история, моя милая?"
"...Этот закат пожирает мою душу. Стоит только так запрокинуть голову, чтобы было видно только небо, ничего кроме неба, и все остальное утихает, растворяется во мне. Закат жжет глаза, и пусть это и не так невыносимо, как все остальное, я боюсь ослепнуть, но все-таки продолжаю смотреть, а с последними лучами солнца на моем лице высыхают слезы и душа, словно выблеванная, непереваренная, непринятая где-то там - возвращается на место, в меня... Почему детей учат не плакать? Почему плакать не учат взрослых? Я не должен, но это ведь слезы от солнца, солнца, умирающего ежедневно, его я оплакиваю, не себя, да и... Закат жжет глаза".
"Прости, прости, прости. Я такой эгоист, любимая".
"...кажется, что ничего не происходит. Что не было ничего. Что я такой же слепой и глупый. И я делаю свою работу, читаю свои книги и звоню своим друзьям по телефону... Но всегда наступает три часа ночи. Почему-то в сутках обязательно есть эта отметина - три часа ночи. Как колея. Как граница. Как грань. Она проехалась по мне, прорезала, прорвала душу, чувства, какие-то нервные волокна, синапсы, и я... И я сажусь писать тебе. Каждый чертов божий день. Надеюсь, ты не читаешь. Прости".
"...с ними все по-прежнему. Знаешь, восхитительна мысль о том, что у кого-то все неизменно. Я вот не могу клясться тебе в вечной любви. Боюсь, что однажды наступит момент, когда она исчезнет, словно по щелчку пальцев. Или медленно растворится во мне. И как жить после этого? Мне страшно. Мне так страшно, родная, что однажды я перестану писать эти письма... Не оставляй меня".
"Странная вещь... Я не смог отправить последнее письмо. Словно почтовый ящик был переполнен. Отчего-то мне неприятна эта мысль. Я найду другой. Боюсь, отправлю несколько писем разом, прости и за это".
Почтовый фургон притормозил было у яркого синего ящика на краснокирпичной стене, но не остановился, не выгреб шуршащую бумагу из его жестяных недр.
- Чей же это ящик, если он не зарегистрирован у нас? - спросил с недоумением молодой стажер.
- Кажется, я видел его однажды, - лениво ответил пожилой, усатый почтальон, закуривая. - Высокий, сутулый. Стоял у этого ящика, шатался, словно не спал несколько дней. О стену оперся, а руки дрожали так, что он в щель попасть не мог. Я окликнул его, сказал, что письмо не доставят, если он его опустит, а он только улыбнулся. Письмо все-таки бросил и ушел, словно и не... А это еще что?
- Что такое? - встрепенулся на водительском месте стажер.
- Еще один? - почтальон сверился с какими-то бумагами из бардачка, пока фургон остановился у блестящего, новенького почтового ящика уже на белой стене, и продолжил с веселым недоумением: - Так и есть, еще один! Вот же делать кому-то нечего! В общем, запомни, отсюда почту мы тоже не забираем. Что стоим? Поехали!