И снова - Чехов

  «Почему-то у всех, писавших о Чехове при всех добрых намерениях не получается обаятельного образа. А ведь сколько тратится на это важнейших, проникновеннейших слов,  изящных эпитетов, веских доказательств. Ни о ком не писали столь умиленно, как о Чехове, даже о добром, красивом Тургеневе, даже о боге Пушкине. Писали жидкими слезами умиления о густых, тяжёлых, как ртуть, слезах Толстого над ним. Писали, какой он тонкий, какой деликатный, образец скромности, щедрости, с а м о о т в е р ж е н н о с т и, терпения, выдержки, такта, и всё равно ничего не получается. Пожалуй, лишь Бунину что-то удалось, хотя и у него Чехов раздражает. И вдруг я понял, что то вина не авторов, а самого Чехова. Он  не был по природе своей ни добр, ни мягок, ни щедр, ни кроток, ни даже деликатен (достаточно почитать письма к жалкому брату). Он искусственно, огромным усилием своей могучей воли, вечным изнурительным надзором за собой делал себя тишайшим, скромнейшим, добрейшим, грациознейшим. Потому так натужно и выглядят все его назойливые  самоуничижения: «Толстой первый, Чайковский второй, а я, Чехов, восемьсот восемнадцатый». "Мы с вами", – говорил он ничтожному Ежову. А его не остроумные прозвища, даваемые близким, друзьям, самому себе. Всё это должно было изображать ясность, кротость и веселие духа, но, будучи насильственным, отыгрывалось утратой юмора и вкуса. Как неостроумен, почти пошл великий и остроумнейший русский писатель, когда в письмах называет жену «собакой», а себя «селадоном Тото» и т.п. Его письма к Книппер невыносимо фальшивы. Он ненавидел ее за измены, прекрасно зная о её нечистой  связи с дураком Вишневским, с Немировичем-Данченко и др., но продолжая играть свою светлую, благородную роль. А, небось, про изменившую жену, что похожа на большую, холодную котлету, он о Книппер придумал! И какой же злобой прорывался он порой по ничтожным обстоятельствам – вот тут он был искренен. Но литературные богомазы щедро приписывают все проявления его настояще-сложной и страстной натуры тяжёлой болезни. Убеждён, что живой Чехов был во сто  крат интереснее и привлекательнее во всей своей мути и непростоте елейных писаний мемуаристов». (Ю. Нагибин «Дневник»)