Вместе с Джиневрой мы гуляем по Монпарнасу. Неторопливая беседа кружит исключительно вокруг парижских художественных выставок: ничего не поделаешь - моя французская знакомая – живописец.
Я уже третий раз в Париже и пробуду здесь всего две недели. Несколько лет назад я жил во французской столице полгода. Половину этого срока провел с Элькой.
— Завтра поедем в Большой дворец, — тараторит без умолку Джиневра. — Там как раз выставили Валлотона.
— С удовольствием, — киваю я головой, — мне импонирует насмешливый стиль его полотен.
— А я восхищаюсь литографированными портретами.
Джиневра улыбается во весь свой лягушачий рот. Ей нравится, что я почти со всем соглашаюсь.
— Зайдем в кафе? — не выдерживаю я. — Выпьем по бокалу вина и переведем дух.
— Погоди, — улыбается Джиневра, — мы почти уже на месте.
Через несколько минут она кивает на симпатичный домик. Не говоря ни слова, я покорно достаю из рюкзака фотоаппарат.
— На протяжении семи лет здесь жил и работал Леонар Фуджита, — говорит Джиневра. — Мой любимый художник, — с грустной улыбкой добавляет она.
Я извиняюсь и сообщаю знакомой, что мне ничего не говорит это имя.
— Цугухару Фудзита родился в Токио в 1886 году, — начинает рассказывать Джиневра, — в семье, принадлежащей к самурайскому роду. Еще в детстве мальчик решил стать художником.
Отойдя на несколько шагов, я фотографирую дом. Чуть подумав, щелкаю и размахивающую руками Джиневру.
— В тысяча девятьсот десятом он закончил токийскую школу изящных искусств, — вдохновенно продолжает француженка, — а через три года уговорил отца отпустить его в Париж. Сорок пять дней молодой японец и его юная жена Томико плыли в Европу. Прибыв в столицу, они поселились в гостинице «Одесса». Очень скоро, однако, Томико не выдержала неудобств, связанных с богемной жизнью мужа, и вернулась на родину.
— Меня давно уже не удивляют примеры женской слабости, — картинно вздыхаю я, чтобы позлить Джиневру.
— Да, — кокетничает та, — с женщиной должно повезти. Пошли в «Лила»?
"Когда мы жили над лесопилкой в доме сто тринадцать по улице Нотр-Дам-де-Шан, ближайшее хорошее кафе было "Клозери-де-Лила", - оно считалось одним из лучших в Париже", — так начинает Хемингуэй одну из глав своего "Праздника".
В прошлый приезд в Париж я снимал квартиру поприличнее. Это была просторная студия с высоченными потолками. К её единственному минусу следовало отнести страдающую поносом шавку из квартиры этажом ниже. Мерзкая собачонка не страдала угрызениями совести из-за строптивого кишечника, зато с энтузиазмом облаивала меня при каждой встрече.
«Лила» располагалась в пяти минутах от моего дома, и я с удовольствием приходил в знаменитое брассери на бульваре Монпарнас. Появлялся здесь по утрам, поэтому чаще пил кофе. Иногда просил бокал вина. Случалось, одним не ограничивался. Тогда о работе можно было забыть.
Через месяц меня стали узнавать. Степенный прежде гарсон теперь подлетал с улыбкой, причину которой я так и не определил. Он рассказывал мне о знаменитостях, прежде посещавших «Лила», показывал их любимые столики.
— Раньше, — слегка картавил он, — персонал должен был знать эту информацию на память. Теперь же к столикам прикреплены таблички.
Я вежливо изображал интерес.
— Фотографируй, — уговаривал смешливый гарсон. — Человеческая память так ненадежна.
Узнав, что я из России, француз вспомнил двух знаменитых гостей-соотечественников, Ленина и Михалкова.
В один из бокальных дней я попытался угостить радушного француза. Он вмиг изменился, чего-то испугался и посуровел. Однако через неделю оттаял.
В тот день я сидел на месте Тома Уэйтса. Возможно, поэтому и заказал Шато Лафит.
— За сто шестьдесят пять лет здесь ничего не изменилось, — принеся вино, бахвалился Дезире. — В точности тот же интерьер, та же мебель.
Чтобы позлить лягушатника, я делал вид, что не верю, и гарсон обижался.
Перед тем, как рассчитаться, я спустился в туалетную комнату. Увидел сантехнику и все сомнения моментально улетучились: в нашей шутливой пикировке с официантом правда была на моей стороне. Дезире в тот раз остался без чаевых. А выйдя из «Лила», я встретил Элю.
По дороге в знаменитое кафе мне приходится дослушать историю монпарнасского самурая.
— Цугухару Фудзита любил женщин. А еще кошек. И наибольшую известность ему принесли, как раз, их изображения, — бубнит семенящая рядом Джиневра. — Японец быстро стал завсегдатаем монпарнасских сборищ, познакомился с Модильяни, Пикассо и другими известными художниками. В пятьдесят пятом году он получил французское гражданство, а в пятьдесят девятом прошел обряд крещения, после которого получил имя Леонард - точнее, Леонар, — в честь Леонардо да Винчи.
Я шагаю вслед за Джиневрой и прячу улыбку. Вспоминаю встречу, круто изменившую мою жизнь.
В тот день Эля была блондинкой (через неделю она превратится в жгучую брюнетку). Присмотревшись, я обнаружил, что она не просто хорошенькая, а настоящая красавица.
— Не вижу машины, — озираясь по сторонам, сказал я, — неужели весь путь от Тюильри вы проделали пешком?
— А почему я должна следовать оттуда? — улыбнулась незнакомка.
— Неделю моды всегда проводят в Карусели Лувра.
Эля смешно наморщила лоб.
— Погодите, теперь моя очередь, — сказала она, — а вы, по всей видимости, сын олигарха.
— Из чего это следует?
— Ну, как же, будний день, а вы не в офисе. Шатаетесь по кафе, словно пенсионер или турист.
— Ошибаетесь, — покачал я головой, — сыновья олигархов другие. Они не пьют по утрам, знают несколько иностранных языков и носят дорогущие джинсы. Сыновья олигархов никогда не снимают солнцезащитных очков, а ещё они влюбчивы, непостоянны и злопамятны.
Эля внимательно рассмотрела меня, ненадолго задержав взгляд на моих замшевых Balmain.
— Разрешите вас угостить? — сдвинув на лоб новенькие Ray-Ban, спросил я, — По бокалу кларета за знакомство.
— Вы предлагаете пить до обеда?
Как выяснилось, Эля приехала в Париж, чтобы собрать материалы для диссертации, которую она никак не могла дописать.
При разговоре она много жестикулировала. Я отчего-то сильно волновался: пролил вино, задавал идиотские вопросы.
Эля заметила мое напряжение.
— Не переживай так, — с улыбкой сказала она, — просто представь, что мы давно женаты.
— Почти пришли, — оборачивается ко мне Джиневра. — Не устал?
— Всё в порядке, — заверяю я. — Не переживай.
— Фудзита сокрушался, — продолжает рассказ француженка, — что в качестве носительницы божественного начала ведущее место в японской живописи отведено природе. Природе, а не женщине. И Леонар решил изображать обнаженную натуру.
Джиневра останавливается, чтобы перевести дух.
— Ну, вот мы и на месте, — сообщает она.
В «Лила» все столики заняты и нас просят подождать. Недолго, минут пятнадцать, не более.
— Ничего страшного, — улыбается мне Джиневра. — Мы же никуда не спешим?
— Пойдем в другое место, — решительно говорю я. — Хотя бы в «Ротонду».
— Можно и туда, — согласно кивает новая знакомая.
— Послушай, — спрашиваю я по дороге, — а что означает твоё имя?
Джиневру, как кажется, совсем не удивляет мой вопрос.
— Моё имя, — сообщает она, — можно перевести как «белая волна» или «белая фея». А некоторые словари приводят и более простые толкования – «белая» и «гладкая».
Проблем со свободными местами в «Ротонде» не возникает. Джиневра говорит, что не голодна, а я заказываю себе стейк-тартар, который начинают готовить прямо у нашего столика.
Через неделю Эля переехала ко мне. Началась сказка, в которой за счастье необходимо было побеждать темные силы. Когда мы заканчивали заниматься любовью, Эля всегда плакала. Я не понимал природы этих слез, а спросить не решался. Было в моем отношении к ней нечто такое, чего я не мог выразить словами, однако ценил и не хотел потерять.
По утрам Эля выскальзывала из постели, чтобы закрыть форточку. Перед тем, как отправиться к окну, она смешно передергивала плечами от предрассветного холода.
Сексуально выпотрошенный я лежал в кровати и наблюдал за подругой, удивляясь как сильно она напоминает обнаженную женскую фигуру, стоящую у входа в парк музея Родена. Ну, разве что талия у Эльки была тоньше и плечи не так широки.
Привстав на цыпочки, Эля тянулась вверх. Распущенные волосы подчеркивали прозрачную белизну и гладкость ее плеч. Порой она оборачивалась, чтобы взглянуть на меня. Однако наши глаза не встречались: я в этот момент увлеченно разглядывал бедра подруги.
В отличие от тяжеловатого крупа роденовской Евы, Элькина задница была выточена с куда большим тщанием. Между стройными длинными ногами – а ростом Эля превосходила модель, позировавшую скульптору, - мелькал треугольничек заоконного света. Мелькал – и пропадал. Исчезал, словно наивные ожидания.
Ожидая заказ, мы незаметно разглядываем друг друга. Джиневра мила, однако, совсем не в моем вкусе. Её избыточная телесность мешает мне признать её сексуальной.
— Как раз в «Ротонде», — глотнув вина из принесенного бокала, сообщает Джиневра, — в марте девятьсот семнадцатого Фудзита был сражен красотой модели Фернанды Барри, секс-символа Парижа и первой звезды европейской эротической фотографии. Поначалу девушка даже не отвечала на попытки японца заговорить, но когда на следующее утро он явился к ней с синим корсажем, который создал своими руками всего за одну ночь, она не смогла устоять и … предложила художнику чашку чая. Спустя тринадцать дней они поженились.
Настоящие сказки никогда не заканчиваются добром. Через два с половиной месяца Эля впервые не пришла ночевать. Её телефон не отвечал и я на такси помчался на правый берег. Съемная квартирка Эли в Маре также оказалась пустой.
Всю ночь я не сомкнул глаз. Слонялся из угла в угол, прогоняя из головы ужасные картины трагедий.
Эля позвонила на следующий день. Время подходило к обеду, и я как раз собрался идти в полицию.
— Только ни о чем не спрашивай, — попросила она. — Пожалуйста.
— Договорились, — сквозь зубы процедил я.
— Когда-нибудь я всё тебе расскажу, обещаю.
— Это необязательно.
— Давай уедем из этого города, — затараторила вдруг Эля. — Куда захочешь, только прочь из Парижа. В деревню, в другую страну, далеко-далеко. И тебе не обязательно будет работать. А хочешь - заведем ребенка?
Вслушиваясь в раскаты телефонной истерики, я представлял себе Элю в момент нашего знакомства. Выходило не очень: в сознании всплывали лишь точеные бедра и тонкие, словно изломанные, белые руки. Чуть позже вспомнился маленький золотой крестик, постоянно забивающийся в левую чашку её бюстгальтеров.
— А помнишь нашу игру? – спросил я. — Как тебе удавалось всё время выигрывать?
Эля молчала.
В самом начале нашего романа, по вечерам, мы забавлялись глупой затеей. Называли друг другу случайный адрес - улицу и номер дома. Побеждал тот, кто называл ближайшую станцию метро. Мы были влюблены и совсем недавно приехали в Париж.
Соревновались азартно, склонившись над огромной картой французской столицы с циркулем и линейкой. Эля побеждала в девяти случаях из десяти. Это было более чем удивительно, ведь я в то время много мотался на подземке, а Элька передвигалась по городу на автомашине.
— Колись, в чем секрет твоих побед? — повторил я вопрос.
— Всё понятно, — тяжело вздохнула в ответ Эля. — Ты никуда со мной не уедешь.
Мы ещё немного помолчали.
— Ладно, — сказала Эля, — вечером приеду. До встречи, — и она положила трубку.
Джиневра с нескрываемым интересом наблюдает за тем, как я расправляюсь со стейком.
— Как это часто бывает, — качает она головой, — даже самая красивая любовь живет всего около трех лет. Приблизительно столько и длился роман художника и Фернанды Барри.
— Для чего ты об этом рассказываешь? – интересуюсь я.
Обычно невозмутимая Джиневра отчего-то смущается.
— Представляешь, — улыбается она, — все знакомые утверждают, что у меня фигура в точности как у Фернанды.
Она достает из сумочки и протягивает мне старое фото.
Я беру снимок из её рук, внимательно и неторопливо разглядываю его.
Джиневра замирает, такое впечатление, что она ждет моего вердикта.
Я не знаю, что сказать француженке.
— Просто удивительно, — наконец, говорю я, — как подходит тебе твоё имя.