Воспоминания из детства
Он всегда для нас, ребятишек, да и для взрослых тоже, был «колхозным», даже после преобразования колхозов в совхозы. Он занимал, приблизительно, площадь (4 га), определяемую его размерами: примерно 120 метров по направлению север-юг и около 300 метров в перпендикулярном направлении.
Эта ситуация, о которой я расскажу, сложилась к середине 60-х годов прошлого столетия, то есть перед отъездом нашей семьи из деревни Красный Куст Токарёвского района Тамбовской области в Узуново Серебряно-Прудского района Московской области. А ситуация такая складывалась постепенно. Сначала, в 1930 году, образовали колхоз «Красный Куст», в который входили только две деревни, Красный Куст и Пичаево. Несколько позже, я думаю, что после смерти Сталина, при Н.С.Хрущёве, мелкие колхозы стали объединять. Наш колхоз, объединённый с колхозами «Свободный Труд» и «Путь Правды», назвали колхозом имени М.И.Калинина. Во времена Н.С.Хрущёва, кажется, что практически одновременно с введением денежной реформы в 1961 году, а может быть и несколько раньше, в 1959 году, образовали совхоз «Полетаевский», в котором наш колхоз имени М.И.Калинина преобразовался во 2-е отделение этого совхоза.
От старых строений, времён первых колхозов, остались, на мой взгляд, амбары, конюшня, свинарник и кузница, да ещё и школа, находящаяся в стороне от этой группы зданий, но и не относящаяся, понятно, к колхозному двору. Раньше было построено и саманное помещение правления колхоза, к которому позже присоединили также саманное помещение клуба. Магазин, не относящийся, как и школа, к колхозному двору, тоже остался с тех времён, но только сооружение слева от существовавшего в наше время магазина, используемое в последующем как подсобка, и было изначально тем самым первым магазином, смычкой, как раньше в деревне называли такие заведения: в смысле – смычка города и деревни. Уже попозже построили второе помещение магазина, примерно в два раза просторнее.
Старый коровник тоже был и на моей памяти. В самом начале 1960-х годов, его заменили на новый, который построили армяне, «шабашники». Стены нового коровника были из шлака, перемешанного с цементом. Сначала делали из досок опалубку для стен, а потом заливали в неё полученную смесь. На стенах так и остались заметки стыков досок опалубки. Да и, вероятно, маловато строители армяне добавляли цемента, потому что через небольшое сравнительно время стены стали шелушиться и осыпаться.
Свинарник по своему прямому назначению существовал до окончания строительства нового коровника. С организацией совхоза стадо коров стало больше, потому что появилась установка, сказанная Н.С.Хрущёвым, «догоним и обгоним Америку по молоку и мясу», свиней ликвидировали, как очень нечистое и прожорливое животное (себе в убыток), и свинарник благополучно превратился в телятник. До войны и после неё, до 1954 года, в этом свинарнике работал мой дедушка Василий.
В кузнице, оставшейся от начальных колхозных времён, одно время, уже после войны, конечно, на моей памяти, работал отец. Мне нравилось приходить в кузницу и вертеть в ней рукоятку системы подачи воздуха в топку, так называемые кузнечные мехи. Вероятно – так, поскольку в словаре имеется для названия этого агрегата слово мех во втором его значении (множественное – мехи).
С развитием кукурузоводства за конюшней вырыли силосную яму: скрепером выбрали сравнительно глубокую траншею с въездами в неё с двух сторон. В эту траншею и закладывали перерубленную на силос кукурузу (стебли без початков).
Когда в совхозе уже организовали свой сепараторный пункт (сдавать государству стали не молоко, а сливки), то указанную силосную яму в виде траншеи приспособили для хранения в ней льда. Лёд вырубали весной на пруду, который мы называли Авиловым прудом, по фамилии хозяина дома, располагавшегося непосредственно перед этим прудом. Заготавливали сравнительно большие ледяные глыбы, закладывали их в траншею и сверху заваливали большим слоем соломы. Хранился этот лёд довольно долго, почти до следующих морозов. Но жаркое лето на сепараторном пункте было обеспечено возможностью охлаждать сливки: в большой чан с водой закладывали лёд и ставили в этот чан фляги со сливками.
В то время, когда мои родители работали на сепараторном пункте, я часто помогал им как сепарировать молоко, так и ездить на тачке или на телеге за льдом к хранилищу. Иногда (я учился в девятом и десятом классах) даже бывало, чаще в 1965 году, когда отец уехал на поиски нового места жительства, что я полностью сепарировал весь удой, делал анализ молока на его жирность, пастеризовал сливки и охлаждал их затем в чане с ледяными глыбами. На следующий дань сливки отправляли на машине на молочный завод, который находился, по-моему, в Жердевке.
Для пастеризации сливок (или молока) на сепараторном пункте был специальный герметичный котёл, который нагревался от форсунки. В котле создавалось высокое давление водяного пара. Шланг от котла опускался во флягу с пастеризуемой жидкостью и вентилем открывался доступ пара. Примерно пять минут – и пастеризация фляги готова. Хорошо, что сливки, потому что на пастеризацию молока нужно было бы затрачивать значительно больше времени, раз в пять больше, чем при пастеризации сливок, из-за большего количества молока, чем сливок.
Определение жирности молока выполнялось для каждой доярки отдельно, потому что её удой (утренний, обеденный и вечерний) определялся не только количеством молока, но и его жирностью. Для перерасчётов использовался стандартный показатель жирности – 3,2%. Потом всё это упростили, дояркам установили стабильную заработную плату, а жирность молока стали определять для всего удоя сразу (из всех привезённых фляг производился забор молока по одному литру, всё это хозяйство перемешивалось, и анализ на жирность уже определялся один всего раз. Второй анализ на жирность определялся уже для сливок, после сепарации молока.
Вместо изъятой из обращения силосной траншеи силос стали закладывать непосредственно у нового коровника в открытый бурт, который, по мере доставки силоса (а его получали непосредственно в поле во время скашивания кукурузы и отделения от стеблей початков) закатывали трактором со скреперной навеской. Сверху бурт закрывался соломой. Силос интенсивно перепревал, выделяя большое количество тепла. Так что и зимой, в сильные морозы, от бурта шёл пар, а внутри он разогревался до такой высокой температуры, что рука не могла её терпеть. Запах от бурта исходил просто тошнотворный, во всяком случае – для меня. Но мы часто зимой приходили к бурту погреться, да и побегать по нему. Вверх-вниз и – радуйся! На санках, естественно, с бурта не катались, потому что для катания на санках, понятно, должен быть снег. А откуда на горячем бурте снег? Так, при очень сильных морозах, – только тонкая ледяная корка.
Если от тока пройти вправо метров пятьдесят-шестьдесят, да ещё спуститься вниз тоже метров на пятьдесят-шестьдесят, то как раз можно было попасть и к нам, на наше поместье.
Магазин находился примерно на одной четверти нашей деревни, если в деревню идти от нашего дома, но не считать расстояния от нашего дома до крайнего дома деревни. Наш дом находился от крайнего дома деревенского порядка на расстоянии 100 метров. Крайние дома деревни (Трапезниковых, Поздникиных и Авиловых) получались примерно на уровне электростанции, от границы, определяемой восточной стороной тока. Порядок домов проходил от магазина метрах в тридцати.
Ток не всегда находился на одном и том же месте. Это сооружение сначала размещали поближе к полям, с которых убирали зерно (в распутицу легче перевозить). Одно время ток сделали на лугу напротив нашего дома, на таком же расстоянии на юг, но напротив дома. А потом, я думаю, что из-за кукурузы, зерновые сократили, зерна стало поменьше, да и техники постепенно прибавилось, полегче стало управляться с зерном. Раньше, в ранней моей памяти, я вспоминаю, что в колхозе у нас была только одна грузовая машина – полуторка военных времён. Потом вместо неё появилась и другая, новая, но мощностью примерно такая же, может быть чуть только и побольше. Шофёром на той и другой работал Мамонтов Иван Тимофеевич, дом которого находился в конце деревни, противоположном от нашего дома.
Деревенская электростанция появилась во время проката на деревенских экранах фильма «Тихий Дон». Я так говорю потому, что этот фильм в нашей деревне показывали как раз во время строительства электростанции, в деревянном срубе (в нашем саманном клубе в это время шёл ремонт). А фильм вышел в прокат в 1958 году. Но это в прокат в городах, а в деревнях все эти показы проходили несколько позже, пусть даже в 1959 году. К появлению этого важного объекта и был построен новый коровник, с учётом планируемой автоматической дойки. Да и воду из колодца стали доставать не вручную, воротом, а насосом, подавать её в автоматические поилки. Электричество подвели и в дома рабочих совхоза (в это время был уже совхоз), используя для этого телефонные столбы, которые подходили к правлению со стороны Токарёвки, с дальнего от нас конца деревни. Часть недостающих столбов по деревне поставили дополнительно, но к нашему дому подводить не стали. Из-за одного дома-то огород городить! Так мы и жили, при живом электричестве с керосиновой лампой. Теперь электричеством освещались и по ночам не только коровник, конюшня, телятник, правление отделения совхоза, клуб, но и ток. Днём генератор тоже включали, для дойки.
Самое, пожалуй, интересное для нас сооружение – конюшня. Она из тех ещё дальних колхозных времён, со старой соломенной крышей, насквозь продырявленной воробьиными гнёздами. Да нас, пожалуй, больше интересовало не это ветхое здание, а то, что внутри него. Лошадей было много, много и молодняка. Всех взрослых лошадей мы знали по именам (кличкам), знали и норов каждой из них: к какой можно было без опаски подойти, погладить; с какой лучше было не связываться – могла и укусить; какая могла и лягнуть, если подойти сзади; какая даётся свободно запрягать, а какая противится этому.
Для получения молодняка к нам часто привозили (самоходом, конечно) какого-нибудь племенного жеребца. Неимоверно красивого, прямо скакуна. Помню одного такого, серого цвета. Его каждый день объезжали на специальной тачанке (как на лошадиных бегах). Не объезжали, а выгуливали. Занимался этим наш человек, Решетов Егор. Деревня в одну строчку, не разбежишься, а перед нашим домом, на хуторке, простор, степь да степь кругом, тогда ещё не распаханная под кукурузу. Вот этот наездник Егор перед нашим домом и выгуливал очередного жеребца. Один раз какой-то довольно норовистый жеребец разнёс вдребезги коляску (одноколку), Егор довольно сильно пострадал, но не сдался. Выздоровел – и снова за эту работу.
Купать лошадей в Авиловом пруду поручали ребятишкам. Так все и ждали, когда наступит такое дело. Верхом – и галопом на пруд. Без седёл, конечно, только что уздечка в руках. Лошадям такое купание очень нравилось. Тем более, что их на пруду расчёсывали по всему телу специальными металлическими щётками. Эти щётки не ранили кожу, но чистили её хорошо. Я боялся ездить верхом на лошади, боялся, что упаду. Да и упал бы, конечно, при таком отношении. Только что завидовал тем ребятишкам, товарищам, которые с маху запрыгивали на лошадь и скакали на пруд.
Потом появились у нас тяжеловозы, уж и не помню какой они породы, по-моему – владимирские. Это просто лошадиный слон. Ноги как столбы, внизу мохнатые, грива тоже копной. Копыта громадные, с хорошую тарелку. Рост у них примерно такой же, как и у наших лошадей, но кость широкая, туловище крупное. Для них и упряжь, особенно – хомуты, специально делали, потому что из имеющихся хомутов у нас в колхозе ни один не подходил. Эти лошади, запряжённые в телегу, не бегали, галопом не скакали, только шагом, как говорят одесситы – «по Дерибасовской гуляют постепенно».
Вторым местом, которое мы любили на колхозном дворе, была площадка старой уже нерабочей техники, что была рядом с кузницей. Если взрослые от конюшни нас не гоняли, то отсюда любой проходящий мимо шпынял. И правильно, потому что техника остаётся техникой, даже если она и не работает. Старый плуг, например. Пусть у него что-то и сломалось, так что нельзя использовать по его назначению. Но что-то и работает, к примеру – его подъёмный механизм. Крути рукоятку и шевели железками! А то и старая сеялка, чего только не покрутить в ней! Я уж не говорю о старом комбайне.
Да и случались же с ребятишками разные несчастные случаи. Колька Мамонтов, сын нашего шофёра, в каком-то механизме, который ещё крутился, оттяпал себе большой палец на правой руке. А сын нашего бухгалтера, семья которого жила в соседней с нами Масловке, пришёл к нам поиграть (он пришёл вместе с отцом, отец на работу, а он – поиграть), залез под рабочий грейдер, а кто-то из ребят в это время, не зная, что под грейдером человек, освободил рычаг ножа грейдера. Нож опустился на этого мальчишку. Поднять нашими силами оказалось невозможно. Пока бегали за подмогой, пока в больницу машину снарядили, время ушло. В больнице не смогли ничего сделать. Поэтому и правильно, что нас гоняли от техники.
Кроме того, очень долго на этой площадке стоял один из первых российских тракторов, которыми очень давно оснащали первые колхозы. Помните по фильмам? Сидит тракторист (не в кабинке, конечно) на железном сиденье, которое прилажено на косом кронштейне, крутит «баранку», от которой горизонтально к передним колёсам уходит ось, для управления колёсами. Колёса с металлическими ободами, оснащёнными шипами. Вот такой остаток трактора и стоял на этой площадке, пока с него не использовали весь металл, который можно было применить своему кузнецу, а остальное отправили на металлолом. Потом на площадке стали появляться и другие сломанные тракторы, ДТ-54, например, запчасти от которых некоторое время ещё использовались трактористами.
Металлолом с площадки старой техники использовался в кузнице для различных поделок. Весь металл практически и уходил постепенно в дело. Поэтому и из-за дефицита металла в то время нам на этой площадке было запрещено появляться. Не запрещено, конечно, официально, но не приветствовалось и не рекомендовалось. Если школа объявляла о сборе металлолома, то ищи этот металл у себя дома либо ещё в каком месте, но не на площадке старой техники.
И уж совсем запрещено было появляться на площадке рабочей техники, на которой размещались современные в то время тракторы, комбайны, сеялки, плуги и прочие механизмы. Но это когда на этой площадке никого из механиков не было. А если кто был, что-то делал с техникой (готовил её для работы, ремонтировал), то можно было и покрутиться рядом, а то и помочь в чём-нибудь мелком. Это было очень интересно для мальчишек, не только для тех, у которых отцы работали комбайнёрами или трактористами. Тем-то сам бог велел рядом с отцом находиться в такое время.
При совхозе у нас появилась и своя полевая кухня, которая находилась в начале деревни, почти напротив дома Авиловых, рядом с площадкой для старой техники. Авиловы, дядя Ваня (Иван Тарасович; Таращ, как его называли) и тётя Даша, и были на ней поварами. Готовили только обеды для механизаторов в страдную пору. Это было уже, как я уже говорил, в совхозное время. Мясо для обедов и прочие продукты давал совхоз. Обеды были, по-моему, даже бесплатные для рабочих либо бралась какая-то символическая плата. Питание было организовано непосредственно на кухне, а также развозилось в термосах по полям. Целью этого была, конечно, экономия рабочего времени. Ведь в страдную пору работа на полях велась практически круглосуточно, если позволяла погода. Во всяком случае, весенняя и осенняя пахота точно проводилась круглосуточно, ночью – с включёнными фарами.
Это, конечно, хорошо и давно известный анекдот, но, поскольку я это сам слышал, то и воспроизведу. Приходит на кухню управляющий нашим отделением Пётр Константинович Костин, спрашивает дядю Ваню, Тараща:
– Иван Тарасович, а ты лист-то лавровый кладёшь в супы?
– Да клал я его сначала-то, Пётр Константинович, только не едят они этот лист, чего же напрасно переводить-то!
Пётр Константинович говорил именно «Тарасович», в отличие от наших всех деревенских. Вообще Пётр Константинович довольно отчётливо выговаривал все слова, очень следил за своей речью.
И ещё немного про кухню, вернее – про Тараща. В наших краях часто, насколько я помню, появлялась, вдруг, весть, что из тюрьмы сбежал очередной преступник, который где-то в наших краях и обретается. Тем более, что обретаться было где – вокруг нас заросли кукурузы. Середина лета 1965 года. В начале лета к нам приехала в гости тётя, Антонина Васильевна, сестра отца. Она нам, взрослым почти детям, привезла какие-то игрушки, среди которых была маска. Вы знаете такую: пластмассовый нос с очками и усами. Словом – грузин. Вот Миша и надел эту маску и пошёл в деревню. Как раз в подтверждение очередного слуха о скрывающемся преступнике. Первым домом от нас в это время был дом Трапезниковых, а за ним – дом Авиловых, тёти Даши и Ивана Тарасовича (Тараща). Миша подходит к дому Авиловых, стучится. Выходит дядя Ваня, посмотрел на Мишу, неожиданно понял, что это и есть тот самый преступник. А зачем преступнику в деревню? Конечно, поесть. Дядя Ваня и говорит жене:
– Дарья! Налей человеку щей!
– Ещё чего! Всякие ходють тута, всем и наливай! А нам ещё михинизатиров кормить.
– Дарья! Кому говорят, налей щей! – Дядя Ваня даже ногой притопнул.
Миша видит, что дело принимает довольно сложный и серьёзный оборот. Он приподнимает пластмассовый грузинский нос и говорит:
– Дядя Ваня, это я, Мишка.
– Эк, ты! А я тебя и не признал!
Миша пошёл дальше. Ну а мы, ребятишки, впереди по деревне слух разносим, что тюремщик, мол, идёт. Миша подходит к дому нашей бабушки Маши (дом её в это время уже пустовал). А рядом дом Панюшкина Егора Федотовича. Он с женой, тётей Аришей, в это время собирал стог сена. Он наверху с граблями, а тётя Ариша внизу. Видит Мишу, не Мишу, а, понятно, беглеца из тюрьмы. Кричит жене:
– Оря! Дай-ка мне вилы!
А по деревне уж шум пошёл. Мужики стали собираться бока наломать этому бандиту. Больше всего об этом заботился Незнанов Филипп Степанович, сосед бабушки Маши через два дома, человек сам по себе добрый, но задиристый, особенно когда выпьет. От греха подальше Миша огородом бабушки Маши убежал к пруду, перебежал на другую его сторону через Панюшкину плотину и – домой.
Это отца не было дома. Он в это время уехал искать место для работы и житья. Вряд ли Миша решился бы на такое безобразие, если бы был дома отец.
Третье излюбленное наше место на колхозном дворе – это ток, на который с поля привозили зерно, сушили его, провеивали, грузили в машины и отправляли в Токарёвку на элеватор. Первоначально веялки были ручные, а со строительством электростанции перешли на механические, что, конечно, было большим прогрессом в работе.
Веялка предназначена для удаления из зерна различного сора, попавшего в зерно в результате обмолота. По весу этот сор был, в основном, легче зерна, поэтому при обдувании потока зерна с сором лёгкий сор выносился воздухом из общей массы. Веялка состояла из системы сит, на которые и попадало зерно с сором, и которые обдувались потоком воздуха от крыльчатки. Крыльчатку приводили в движение вручную либо с помощью движка. Надо сказать, что вручную не так уж и легко было – вращать крыльчатку. Ручки у веялки были с двух сторон, поэтому вращение крыльчатки делали два человека, один просто быстро устанет.
Кроме провеивания проходила и непрерывная сушка зерна, которая заключалась в его постоянном перелопачивании с места на место. Для этого использовался при наличии электричества специальный автоматический заборник – резиновая прочная лента с закреплёнными на ней перпендикулярно к полотну резиновыми планками. Лента устанавливалась ближе к бурту зерна, зерно на неё подавалось вручную деревянными лопатами. Таким же образом зерно погружалось и в машины для отправки на элеватор. До применения указанного механизма зерно вручную перелопачивали для просушки с места на место, а также вручную засыпали в мешки и в мешках доставляли на элеватор.
Нам, ребятишкам, часто разрешали доехать наверху машины, в зерне, до элеватора, а потом, в пустом кузове, обратно. Если только наверху был и кто-то из взрослых, одним нам не разрешали. Ну это я говорю, что нам. А сам-то я к таким катаниям был не способен, потому что от езды у меня кружилась голова. Я бы в кабине, возможно, и доехал бы. Но кто это посадит в кабину-то? А так, с поля до тока в зерне наверху машины, прямо от комбайна, ездить приходилось. А потом, после разгрузки, и обратно в поле. Но это практически рядом, не восемнадцать километров в один конец, как до Токарёвки. Машины были не самосвалы, а простые, с откидывающимися бортами. При разгрузке мы и помогали лопатами сбросить зерно с машины в первоначальный бурт.
Из-за частых распутиц во время дождя и после него, дорог-то, по которым можно проехать в поле, не строили, централизованно было решено (от правящей партии и правительства) организовать так называемые МТС (машино-тракторные станции). Всю рабочую технику отправили поближе к полям, там и производился её ремонт, техническое обслуживание и прочие с ней работы. На этом же полевом стане готовились и обеды. Стояли балки для небольшого отдыха механизаторов.
Так что колхозный двор расширил свои границы, вышел за границы наших игр.