Глава 41. О ЧЕСТНОСТИ И СМЫСЛЕ ЖИЗНИ. КАК Я ИСКЛЮЧИЛ ОТЦА ИЗ ВКП(б).
В восьмом классе у меня какое-то время не заладилось с учёбой, особенно с литературой. Мне не нравилось писать сочинения на выдуманные темы по произведениям, которые были мне совсем не интересны, например, по «Обломову». Я терпеть не мог этого «героя» и его создателя Гончарова. Мои прямые высказывания об этом привели меня в разряд троечников. Стало стыдно, пришлось приспосабливаться, я стал больше читать библиографические статьи на заданные темы и бессовестным образом сдирать оттуда чужие мысли. Посыпались пятёрки, четвёрки. Странно, думал я, если ты сказал честно, ты – троечник, украл чужую мысль – молодец. Эти первые практические выводы наводили на мысль: неужели это кончается беззаботное детство? При самых тяжёлых временах, пребывая в повседневном труде, считавшимся необходимым условием твоего существования, иначе и быть не могло, тем не менее, о таких вещах думать не приходилось. Был хлеб на столе – хорошо, нет – плохо, надо что-то изменить, напрячься, без подобного лукавства. И вспомнились дедушкины рассказы о военных годах, когда ему с дочерью Пашей пришлось прятать шалопутного Лёшку от немца, который переодетых в немецкую одежду двенадцатилетних пацанов с автоматами на шее заставил маршировать по посёлку и фотографироваться с ним. А когда наши освободили Ярцево и захватили немецкий архив в комендатуре и нашли там эти фотографии наших пацанов, никто не поверил, что это немецкая провокация, никто. Никто даже не пикнул, когда в один из вечеров к нашему соседу Панфилычу приехал «воронок» за его сыном Васей Красновым, который был на той злополучной фотографии. Никто из разумных (?) взрослых дядей в правду не поверили, нашим людям не поверили, а в ложь поверили. И припаяли Васе Краснову двадцать пять лет лагерей, из которых он вернулся в конце пятидесятых беззубым, лысым и с разрушенной психикой…
Нет, не закончилось моё детство, мой несовершенный разум всё ещё там, в нём, раз я ещё не понимаю таких вещей, которые хорошо известны взрослым дядям и тётям и находятся у них в постоянном ходу. Значит, в этой жизни надо что-то понимать совсем не так, как учили меня отец, неграмотная мама и мудрый дедушка – добрый мой наставник. Они учили честности, правде труда, который кормит нас, и только правде. Отцовские мозоли, не сходившие с его ладоней, были самым убедительным доказательством этой правды и честности. Оказывается, живёт рядом с нами другая правда, которая кормит людей лучше и сытнее, не имея таких доказательств своей правоты, какими владели мой отец и мать.
И вспомнился мне тот «трагический» случай, когда взрослые дяди и тёти исключили отца из партии из-за меня. Отец мне рассказывал, что партбилет он получил перед боем в начале очень серьёзного наступления. Тогда многие бойцы становились коммунистами именно перед боем, беря на себя главную ответственность за судьбу Родины в предстоящих смертельных схватках с врагом. В письме с фронта отец написал нам такие слова, которые не говорят по принуждению или просто так, ради похвальбы: «Дорогие мои: папа, мама, Улечка и сыночек Миня, шлю вам всем мой фронтовой привет, крепко вас всех обнимаю и целую. Я жив, здоров, продолжаю бить ненавистного врага под мудрым руководством нашего вождя и Верховного Главнокомандующего товарища Сталина. Теперь мы погнали врага назад в его звериное логово и обратной дороги ему не видать. Я стал коммунистом, чтобы не быть среди трусов в трудных боях, которых предстоит нам ещё очень много на нашем боевом пути до Берлина…»
Отец, когда мы только перешли жить в новый дом, сделал для одежды и ценных вещей большой сундук, в котором хранился ещё аккуратный ящичек с неизвестными мне предметами. И я, когда мне было лет шесть, по детской своей любопытности и глупости гвоздиком открыл маленький простенький замочек, висевший на сундуке, достал этот ящичек с документами и стал рассматривать интересные бумаги, лежавшие в нём. Нашёл план нашего дома – это важная бумага, посмотрел и положил обратно. Свидетельство о браке мамы с папой – это ещё важнее, погладил рукой и положил туда же, паспорта с фотографиями – без них нельзя. Попалась маленькая невзрачная серенькая книжечка, с непонятным для меня названием ВКП(б), которая мне не очень понравилась потому, что в ней были листочки с клеточками, в некоторых из них было написано «Уплачено», но большинство клеточек оставались пустыми. Мне показалось странным, что за каждую клеточку папа должен платить, это сколько же надо денег, чтобы все их заполнить, а папа и так еле сводил концы с концами, продавая вещи, чтоб хлеба купить. И я решил помочь ему в «трудной ситуации»: взял да и заполнил все пустые клеточки корявыми печатными буквами «Уплачено», а потом ещё взял ножницы, аккуратненько обрезал все странички по рамочке, мне показалось, что так будет лучше, положил всё на место, закрыл сундук, повесил и защёлкнул самозапирающийся замочек.
Я, конечно, не мог себе даже представить, что выслушал папа на своём партийном собрании, а потом в горкоме партии, когда разбирали его персональное дело в связи с испорченным партбилетом. Только пришёл он домой мрачнее самой мрачной тучи и ругался страшными словами не на меня, виновника этого безобразия, а на дядей и тётей, которые не поверили в честность коммуниста. Они по классической своей тупости не простили отцу вины в том, что он не сумел обеспечить сохранность партийного документа, «хранил его в сундуке, а не у своего сердца».
– Вот крысы тыловые, вот гнильё! Я получил этот билет перед страшной мясорубкой, в которой погибли многие мои товарищи. Я пронёс этот билет сквозь десятки боёв и дошёл с ним до Берлина, а теперь они меня посчитали недостойным этого звания из-за того, что дитё сплошало по своему малолетству. Нет, не будет наша партия сильной и могучей, если в неё втесались такие карьеристы, которым листы бумаги дороже меня самого, дороже моей чести и совести.
Отца из партии исключили, и исключил его, выходит, сынок, то есть я. Придя домой, он сел, закурил самокрутку из свойского крепкого табака и больше на эту тему никогда не заговаривал. Только однажды, когда бригадиром плотницкой бригады назначили не его, опытного специалиста с многолетним стажем, а другого, новенького, но члена партии, отец вздохнул и сказал:
– Вот она, правда нашей сегодняшней жизни, меня будет учить работать мой ученик.
Я по-своему тоже переживал за папу, за свой безобразный поступок, недоумевая: как же так – папа награждён медалями «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией», четырнадцать благодарностей от имени Верховного Главнокомандующего товарища Сталина за освобождение городов от Орла до Берлина смотрят на меня из рамочек со стен, а отца исключили из его партии! Неужели партийные чиновники не понимают, что более ценно после такой страшной войны? До сих пор я не перестал удивляться тупому мраку и пробелам в человеческом разуме многих чиновников, с которыми мне приходилось иметь дело.
Глава 42. МОЙ ОТЧАЯННЫЙ ПАПА И ДЕДУШКА ПАХОМ ПАВЛОВИЧ.
До последнего дня своей жизни отец не расставался со своим плотницким топором, с пилой и молотком. Никогда он не мог позволить себе опоздать на работу или заболеть, даже при серьёзном недомогании. Он в работе не щадил ни себя, ни нас, малолетних «мужиков», часто называя так нас, своих сыновей. Искренность и теплота его отцовских чувств проявлялась для нас только в долгие зимние вечера, когда он при свете семилинейной керосиновой лампы брал в руки наши прохудившиеся валенки, делал дратву из льняных ниток, вощил их куском гудрона, начинал подшивать нашу потрёпанную обувку и пришивать к валенкам полукруглые заднички из кирзового голенища старого сапога. Тогда мы тоже садились вокруг стола, отец гладил нас всех по очереди по головам и просил меня почитать какую-нибудь книжку. И дедушка садился на скамейке у тёплой печки и присоединялся к этой просьбе. Он мне подарил толстенную книгу Виталия Бианки «Лесная газета», охотничьи рассказы из которой он мог слушать по много раз, да и мне были очень интересны истории про лесных обитателей и их повадках.
Когда зимой у коровы появлялся телёнок, его брали в дом, потому что в хлеву было холодно. Новорождённого помещали в углу, отгородив загончик с одной стороны обеденным столом, а с другой – скамейкой или верёвкой. В этом же углу подращивали и купленного на базаре маленького поросёночка, пока не спадут морозы. Конечно же, угол приходилось оберегать от естественной сырости, подставляя баночку под краник животных, если удавалось успеть во-время заметить начало процесса. Новые наши питомцы тоже были слушателями наших литературных чтений.
– И это тоже правда нашей жизни, дети, – часто при этом говорил отец, – не будешь трудиться, будешь голодным. А вот чтобы труд ваш не был таким тяжёлым, как у меня, учитесь. Труд могут облегчить машины, а вы будете ими управлять, если выучитесь. Меня вот батя хотел выучить, в гимназию меня определил, где жить договорился, а я по глупости своей взял и сбежал домой за семьдесят вёрст. Пешком, дурак, припёрся, по мамке соскучился. Вот, а дедушка ваш – вот он сидит, посмеивается, ругать меня не стал, а утром раненько разбудил, велел запрячь коня, и в поле – зябь пахать. Вот с тех пор я и пашу, топором машу, да мозолями шебаршу.
Покупных игрушек у нас никогда не было, просто их не за что было купить, семья жила на одну отцовскую зарплату. Дедушка пенсию не получал – не заработал, трудясь в своём частном хозяйстве, маме не позволял работать отец – какая ещё работа с четырьмя детьми, да будучи к тому же инвалидом с детства. Но зато какие знатные игрушки мы делали сами! Почти у каждого был самодельный самокат из двух дощечек, одного чурбачка для поворотного руля и двух отработанных шарикоподшипников для колёс. Чем большего размера были подшипники, тем громче был самокат, когда мы неслись на нём по утоптанной дорожке. Главным тормозом для самоката был сыпучий песок, который попадал в подшипники на пыльной дороге и тут же стопорил их. В таком случае надо было песок из подшипника удалить, вручную покачав его туда-сюда. Неопытные ребята пробовали подшипники смазывать солидолом, тогда самокат ехал легче, быстрее и не так сильно гремел, но зато, попав на песок – всё, пиши пропало – тащи самокат на себе и промывай керосином. Верхом удовольствия были гонки на самокатах по асфальту шоссе или на асфальтированном дворе дорожного управления, откуда нас быстренько выгоняли из-за кошмарного грохота, провожая вдогонку ещё более громкими ругательствами с использованием всем известных выражений.
А кто из пацанов в детстве не катал стальной обод от автомобильного колеса? Разбитой автомобильной техники после войны было полно, тем более что неподалеку была автобаза, попасть на которую пацанам не составляло труда, а там этих ободов валялось полно. Оставалось сделать ручку из толстой проволоки и – побежали пешком вслед за колесом.
Папа часто смеялся над таким пустым занятием – беготня за колесом, направляемым по тропинке железной ручкой. Однажды он сам предложил:
– Давай-ка, Миня, мы с тобой сделаем тележку на колёсах, ты хоть братьев своих покатаешь по дорожке.
Папа сколотил ящик, в который можно было посадить братца, отпилил от берёзового чурбака четыре кругляша, продолбил в центре отверстия, посадил такие вот колёса на оси и прибил их к ящику. Тележка на таком деревянном ходу получилась тяжёлая, но братья мои обрадовались и такой и стали надоедать просьбами – покатай. Только и этого удовольствия хватило ненадолго, в тот же день несколько старших соседских ребят навалилось на тележку, колёса треснули, ось лопнула – рёв, плач.
– Да, недолговечной оказалась ваша игрушка, – с пониманием отнёсся дедушка к такой потере, – но, подождите немного, мы с вами ещё на велосипеде будем кататься.
Но это было намного позже. А пока что, когда папа столярничал в доме или возле него, мы просили у него все обрезочки и брусочки, которые и были нашими игрушками, мы использовали их вместо кубиков, строили из них дома и автомобили. А потом ложились на пахнущие смолой стружки и наслаждались своим бесхитростным, но весёлым детством, таким, каким оно было.
Папа потешался над нами, наблюдая как мы барахтаемся на пахучих отходах его производства. Он очень любил нас всех, своих сыновей, всегда держа нас, тем не менее, в строгости и послушании.
Но два страшных случая с папой на его плотницкой работе запомнились нам очень надолго. Однажды нет и нет его с работы, хотя пятичасовой фабричный гудок давно прогудел, время рабочее кончилось, а отца всё нет. Вечером приходит к нам домой его сослуживец и говорит, что отец с мужиками поднимал бревно на сруб, оступился и упал навзничь с трёхметровой высоты, его увезли в больницу. Мать с дедушкой перепугались так, что их волнение и слёзы тут же передались нам, мы в рёв, мама быстро собралась и бегом побежала в больницу. Мы с дедушкой остались дома ждать. Томительное ожидание, полное тревожных мыслей, длилось невыносимо долго. Заплаканная мама вернулась поздно, но тут же стала успокаивать нас: папа жив, позвоночник цел, сломано два ребра, должен выздороветь. Как удалось отцу остаться живому после такого падения, одному Богу известно. Видимо, Он спас тогда отца для нас, малолеток. Столько лет минуло с тех пор, а рубец от того тревожного события остался в нашем детстве, остался надолго…
Второй случай был, пожалуй, ещё страшнее. Бригада плотников возила лес со склада на лесопилку, где брёвна пилили на доски для строительства. Отец вместе с другими членами бригады, их было человек шесть, стояли в открытом кузове машины за кабиной, стоя спиной к ней, заслоняясь от холодного пронизывающего ветра, который здорово донимал людей во время движения. Машина с одноосным прицепом-роспуском была полностью загружена брёвнами, которые между железными стойками были обвязаны ещё верёвкой и утянуты скруткой из тонкого брёвнышка, конец брёвнышка после закручивания был привязан какой-то слабенькой верёвкой. На выезде из города машина с народом и с лесом стала сворачивать на Минское шоссе, при этом манёвре скрутка освободилась от крепления, и как от пружины брёвнышко стало описывать круги, да по стоящему за кабиной народу, который сразу заорал шофёру: «Стой!» Он машину-то остановил, а отец наш тут же сполз на пол кузова, бледный, как полотно. Деревянная скрутка диаметром около десяти сантиметров ударила отца по промежности так, что он потерял сознание, а кровь стала заливать брюки. Мужики кое-как привели отца в чувство, положили на чей-то дождевик и принесли домой. Мать стала кричать, чтобы вызвали скорую помощь, а отец стал просить этого не делать, неудобно, стыдно, такой орган повреждён. Мать сама обработала и перевязала раненый орган, но заставила всё же отправить отца в больницу. Он недолго сопротивлялся, боль, наверняка, была такой невыносимой, что не было сил терпеть. Но в больницу отец так и не лёг, несмотря на уговоры врача. Его привезли домой, и мама сама делала отцу перевязки и примочки, каждый раз при этом выгоняла нас из комнаты.
Отвага отца порой настолько поражала нас, что казалась авантюрной, часто с риском для жизни, дедушка и мама нещадно ругали его за безумные поступки. В построенном пленными немцами жилом посёлке для управления автодороги Москва-Минск решили пробурить артезианскую скважину, провести в дома водопровод, а накопительный бак для воды разместить на деревянной водонапорной башне высотой восемьдесят пять метров. Башню эту строила отцовская бригада. Когда башня была построена, поднят наверх накопительный бак и осталось накрыть кровлю, встал вопрос: кто может это сделать на такой сумасшедшей высоте. Никто не соглашался, поскольку и высота огромная, и не были предусмотрены ни дверь, ни люк для того, чтобы в конце работы кровельщик мог спокойно спуститься с неё. Предполагался только один путь – через окошко в ограждении этого самого накопительного бака с помощью высунутой из окна доски. Прораб пообещал воз дров тому, кто проделает эту работу и установит наверху красный флаг. И отец взялся выполнить это дурацкое задание – дома с дровами было совсем плохо. Сколько нервов он оставил на той проклятой башне, мог знать только он. Только когда я шёл мимо башни в школу, невольно взгляд мой устремлялся на то окошко на высоте более восьмидесяти метров, через которое отец сползал с крыши, и всякий раз по спине пробегал не холодок, а жуткий холод и пробирала дрожь от одной мысли, что отец мог запросто там погибнуть.
Батя мой немного не дожил даже до пятидесяти лет. Умер он от кровоизлияния в мозг в одну из теплых майских ночей пятьдесят седьмого года. Никогда не исчезнет из памяти тот трагический день, после которого рухнули многие планы в нашей семье. Вот что было в тот день.
Я заканчивал девятый класс, был активным комсомольцем, учился хорошо, много времени уходило у меня на выполнение комсомольских поручений, оформление всякой наглядной всячины. Я делал всё с удовольствием, по-видимому, хорошо, и школа решила меня поощрить, наградив туристической путёвкой на предстоящий Шестой Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в Москве, который будет проходить в августе 1957 года. Это было пределом моих мечтаний! Подумать только – я увижу молодёжь, впервые приехавшую в нашу Москву, в Советский Союз со всех концов земли. Какой грандиозный и незабываемый праздник предстояло мне увидеть!
Наш класс был очень дружным, энтузиазм так и рвался на свободу в каждом из нас, тем более что наша школа была одной из первых в области, где вводилось политехническое образование. Директор Сергей Степанович решил обучить вождению автомобиля и мотоцикла оба наши девятые классы, для чего пригласил в качестве преподавателя по Правилам дорожного движения самого директора автошколы, а с ним и опытного инструктора по вождению. Военные подарили нам старенький автомобиль ГАЗ-67 и грузовик ЗИС-5, которые предстояло отремонтировать за самостоятельно заработанные деньги. Вся школа ударными темпами собирала печную золу для удобрения, макулатуру для сдачи во вторсырьё и металлолом. Весь школьный подвал был уже заполнен золой и макулатурой, а во дворе выросла целая гора металлолома. Цель была у нас одна у всех, и мы старались её достичь в кратчайшее время.
В тот злополучный день мы с ребятами обнаружили у железнодорожного переезда заброшенный телеграфный столб на двух пасынках из рельс, которые решили откопать во что бы то ни стало – сотни две килограммов металла, это же здорово. Приехали с лопатами на велосипедах и начали копать. А рельсы были закопаны так глубоко, больше метра, что за работой нас застал вечер, а бросить было жалко, работу все хотели закончить. Только ближе к полуночи мы вытащили рельсы, положили их рядышком, чтобы утром доставить в школу, порадовались удаче и поехали на велосипедах по домам.
Дома дверь на веранду, обычно незапертая, оказалась запертой изнутри. Папа был в отпуске, днём занимался крышей на пристроенной им веранде, а после трудного дня крепко заснул, подумал я и стал стучать сильнее. Надежда на то, чтобы попасть в дом, возлагалась только на отца, потому что мама меня услышать просто не может, дедушка уехал к другу в Смоленск, а братьев разбудить – дело безнадёжное. Наконец дверь в доме скрипнула, щеколду на двери веранды открыл папа, пожурил меня за позднее возвращение и вернулся в дом вместе со мной. Я на ходу объяснил, каким важным делом мы занимались с друзьями, он не сказал ни слова и полез на печку, где спал до моего прихода. Я налил кружку молока, отрезал кусок хлеба и сел за стол перекусить. Не прошло и трёх минут, как я услышал с печи довольно странный храп отца. Стрелой я взлетел по запечным ступенькам на печку, где он спал и стал будить: «Папа, папа, проснись, что с тобой? Повернись, ну, дай я тебя поверну на бок!» – Папа не отвечал, никак… Как я смог стащить тяжёлого плотного папу с печи по узким ступенькам, не приложу ума, в обычной обстановке я с такой задачей ни за что бы не справился. А тут меня обуяла такая тревога и страх, что молнией в голове мелькнула мысль: папа умирает, надо спасать! Уложив его на пол, я не мог почувствовать его дыхания, приложив ухо к груди, и стал делать искусственное дыхание, поднимая и опуская руки, как учили нас тогда в школе. Только все мои усилия были напрасными, папа не подавал никаких признаков жизни. Ужас охватил меня всего целиком, как-будто на мои плечи положили огромный непосильный груз, давящий к земле и делая совершенно беспомощной мелкой песчинкой в безбрежном море свалившегося горя. Как маме сказать, что делать, куда бежать за помощью? Ах, да, нужно звонить в скорую помощь. Маму придётся разбудить, как-нибудь успокоить и бежать, бежать звонить, скорее звать врачей…
Я зажёг вторую керосиновую лампу, разбудил маму, стал осторожно объяснять, что папе плохо, я должен бежать к телефону в ДЭУ вызвать скорую помощь. Мама встала, подбежала к лежащему на полу бездыханному папе, пожурила, что без подушки он лежит, принесла и подложила под его голову подушку и закричала:
– Беги скорей, сынок, скорей звони в больницу…
Я уже был на улице, а мне в след из никогда не выключавшегося репродуктора неслась мелодия Государственного гимна Советского Союза, было двенадцать часов ночи, Москва в эти трагические минуты провожала нашего солдата, моего отца, торжественной мелодией гимна… Ещё не отзвучала мелодия гимна, лившаяся из уличного громкоговорителя на столбе у конторы, а я уже стучался в дверь конторы, где был телефон, страшно стучал, потому что вахтёр выскочил и открыл дверь так стремительно, что я не успел перевести дыхание и, сбиваясь, изложил свою просьбу и назвал адрес. Вахтёр знал нашу семью и отца и тут же сказал:
– Беги домой, успокаивай маму, я всё сделаю.
А мне подумалось, что надо же встретить машину скорой помощи, чтобы скорее, не путаясь, врачи нашли бы наш дом, скорее помогли спасти папу…
Скорая приехала быстро, а мне показалось, что прошла целая вечность, мозг сверлила мысль, неужели поздно, неужели папа умер, только бы я ошибся, что это так. Что может скорая? И всё-таки какая-то искорка надежды на чудо теплилась, не может судьба поступить так несправедливо.
Врач скорой помощи, женщина пожилая, посмотрела на нашу четвёрку, облепившую с двух сторон маму, сидящую на самодельной кровати, сбитой отцом из досок, с матрацем, набитым соломой, выглядывавшей из чуть порванного уголка, наклонила голову и позвала меня:
– Ты, старшенький, подойди ко мне. – Я подошёл. – Ваш папа умер. Его сейчас заберут к нам в больницу, надо узнать, от чего он умер. Берегите маму вашу, я дам ей сейчас успокоительное лекарство. – Она накапала каких-то капель и предложила маме выпить. А мама как закричит:
– Что ты мне капли даёшь? Ты мужу помоги, а не мне, хотя бы укол сделала б. Почему ты ничего не делаешь?
Врач поднялась и ушла. Мама ко мне с вопросом:
– Что она тебе сказала? Почему они не взяли папку в больницу и ничего не сделали?
– Мамочка, наш папа помер. Она ничего не могла сделать…
Наше плачущее многоголосие среди ночи, звук подъезжавшей, а потом отъезжающей машины скорой помощи, разбудил ближайших соседок, маминых подруг. Они пришли, стали охать, плакать вместе с нами, по посёлку быстро помчалась весть о смерти отца…
Мама подошла к телу отца, стала трогать и гладить его лицо, потом руки… И только тут её слёзы разом прекратились, она с невероятной скорбью и удивлением на лице обратила свой взор на нас, кучкой сидящих на дедушкином соломенном матраце, и тихо-тихо произнесла:
– Дети, у папы руки холодные, он и правда умер… – Она подошла к нам, зарёванным, и стала вытирать наши слёзы и успокаивать нас. – Надо деду телеграмму дать, а мы даже адреса не знаем, где его друг живёт, к которому он поехал, вот ведь тоже беда.
– Мам, он завтра обещал сам приехать, об этом не беспокойся, приедет.
– Дети, давайте папку хоть на кровать положим, что ж он у нас на полу лежит, нехорошо.
Мы с мамой и братом Витюшкой с трудом подняли папу и перенесли на дедушкину кровать, которую в один миг освободили младшие братья и поправили на ней старенькое одеяло.
Потом приехала другая машина и увезла папу в город на вскрытие…
Утром приехал дедушка. Кто-то по пути уже сказал ему о постигшем нас горе, и он пришёл домой с мокрыми глазами за толстыми стёклами своих очков. Новый приступ горьких слёз у всех нас возник внезапно, как только дедушка перешагнул через порог и снял свою старенькую кепчонку…