Это было ниспослано свыше… Мысли капитана милиции оперуполномоченного Андрея Дрёмова взбешённым лихорадочным хороводом осиного роя вокруг банановой корки на раскалённом асфальте вились где-то между этим заключением, принятым несколько минут назад решением и первым шагом по его воплощению.
Да, он должен остаться человеком. А может быть… А может быть – снова стать им. Неизбежные увольнение и суд, разрыв с прежним кругом общения, и, как вариант не самый худший, – подвешенное состояние безработного… безденежье в семье… Мало ли что ещё ждёт его и его семью там, за первым верстовым столбом после этой, важной – как выздоровление для страждущего долго и мучительно – развилки на жизненном пути, многократно замаранном чёрными и серыми поступками. Андрей бросил на пепельницу резкий взгляд, в котором можно было бы прочесть смесь неприкаянного отчаяния с алмазной решимостью, и понял, что курит подряд, непрерывно, пятую или шестую сигарету, чего с ним, бывшим дзюдоистом, не случалось никогда прежде. Он поборол чёртово какое-то желание ударом ладони смахнуть пепельницу со стола и аккуратными, чёткими движениями затушил едва начатую сигарету… Совесть и стыд. Совесть, она не напоминала о себе с армейской ещё поры, когда заставила его всё-таки вступиться за того гордого слабака родом откуда-то с юга, которого избивали деды, а сейчас она рыдала и билась – о грудную клетку, о мышцы живота, о черепную коробку. Стыд адским коктейлем из существующих и несуществующих кислот яростно жёг сознание, то ли туманящееся, то ли проясняющееся.
– Есть причины видеть себя ничтожеством, – сказал он вслух, жёстко, почти по слогам. Слегка вздрогнул от того, какая напряжённая тишина висела до этого в кабинете, и как она обрушилась от этого сурового его приговора самому себе. И тогда понял – да, там наверху (в небесах… или как там ещё говорят) смотрят на него сейчас очень внимательно, ждут от него с сегодняшнего свинцового утра чего-то, видимо, ещё более важного, чем принятое решение.
Этот день ничем не отличался бы от остальных той череды серо-белых дней, что тихо и незаметно сталкивали Дрёмова к абсолютной пропасти нравственного небытия, если бы он не ждал звонка от недавно завербованного осведомителя-наркомана и не посмотрел «Вести».
Это был репортаж о только что случившемся чудовищном, кощунственном по отношению к человеческой природе теракте. В небольшом северокавказском городке Низлан боевики захватили детский сад, с дошколятами и персоналом. Там было всё, чего не должно быть нигде: бандиты применили ядовитый газ при попытке прорваться, эти холодные нелюди в психопатичной агонии обложенного дракона убивали детишек и воспитательниц, прикрывались ими, как щитами. Авторы репортажа имели возможность заострить внимание на родителях одного из погибших детей. Четырёхлетний Антон получил смертельное отравление газом, умер в страшных мучениях. Оператор как вселенскую скорбь запечатлел рыдание его отца, майора-десантника, орденоносца, который то шептал, то рычал «Антошка… Антоша… Антон»… Он размазывал по лицу реки слёз, тёр скомканным беретом шею и виски, кусал кулак, весь его вид подчёркивал безжалостность значения слова «непоправимо». Сквозь распахнутый ворот был виден серебряный крест, выправившийся поверх тельняшки… Показали и маму Антона: красивая молодая аланка сидела на бордюре, слегка покачиваясь из стороны в сторону, всем своим видом напоминая сумасшедшую, или, если можно так сказать, вычеркнутую безобразной красно-чёрной линией из книги счастливой умиротворённости вчерашнюю безоблачную главу... А вся страна негодовала, все говорили друг другу «да как так может быть», и кое-кто и с высоких трибун говорил, что расстрелы нужно вернуть, словно расстрелами останавливают войны или уничтожают пропасти. Как бы то ни было… Это было из тех происшествий, которые заставляют многих подспудно разделить свою жизнь на «до» и «после», с такого момента не иметь сил быть прежними. Или, наоборот, обладать новыми силами – смотреть прояснившимися глазами на всё, в том числе и на самих себя. Но он, он…
Уже много позднее Андрей Дрёмов, капитан на государственной службе по охране сограждан от правонарушений, понял что его, давно погрязшего в преступных стяжаниях, – взятки по счастливым случаям (именно так он их ощущал) и присвоения, попросту же – кражи во время рейдов («всё равно изъятое барахло будет месяцами пылится, да и вообще: ему тоже нужно»), его это вопиющее злодеяние оставило бы *****абсолютно безразличным*****, если бы погибший Антон не был ровесником только что отметившего день рождения старшего его сына. И ещё одно, бывшее не менее важным, но имевшее неумолимо и бесстрастно прямое отношение лично к нему. Одним из выживших и захваченных в результате спецоперации боевиков был тот самый Аслан Джохаров, которого Дрёмов за взятку в восемьсот долларов отпустил год назад из отдела в Москве как необоснованно задержанного. Тогда Джохаров был в компании чеченцев, подозреваемых в ворохе преступлений – оружие, наркотики, похищение людей, – но имел при себе документы гражданина Азербайджана на то же имя, под которым предстал в «Вестях»... Тот же волчий блеск жёсткого и самоуверенного взгляда, те же тигриные интонации в обрывках доносившихся фраз. А там, в Москве, Джохаров, кроме азербайджанского паспорта и оформленной должным образом регистрации, имел документы коммерческого директора московского филиала известной бакинской нефтяной компании. Никто, кроме Дрёмова, с ним не беседовал. Всё решили восемьсот долларов… Они, конечно – они, а не гладкочистенькие документы. Дрёмов хорошо различал кавказские акценты и точно знал: Джохаров говорит именно с чеченским… И вечер того дня Андрей вспомнил как вчера: они сидят с женой в ресторане «Райское Гнёздышко» с дорогим шампанским и деликатесными блюдами, она говорит ему что-то вроде того, как хорошо ей рядом с его сильным плечом, его тщеславное сердце плавится. Дети получили подарки, оценили – какой добрый и любящий у них папа, их отвезли к тёще. Она боготворила зятя – милиционер всё-таки, не гопник какой, жену и детей любит, и нуждаться ни в чём не даёт. И не вспоминался ему в «Райском Гнёздышке» человек с азербайджанском паспортом и чеченским акцентом.
… А год спустя, в Низлане, этот бандит с отсутствием чего-либо святого в сердце, с волчьим взглядом и тигриным голосом, прикрывался маленькой испуганной аланкой, держа у головы замершей как под гипнозом девочки огромный кольт. Он был ранен снайпером, произвольно или непроизвольно выстрелил, но пуля, лишь слегка оцарапав плечо девочки, оставила её почти невредимой, но не его невиновным. Вообще спецоперация была проведена блестяще, но «альфовцы», если и могли предусмотреть, то всё-таки никак не могли изменить того, что у боевиков шашки с ядовитым газом неизвестного производства, что они натянут противогазы, и сотворят это безумное деяние, олицетворяющее бесчеловечность… Четырнадцать ребятишек в возрасте от четырёх до шести лет и трое воспитателей умерли от этого газа, все трое с детьми на руках. Десять человек, семеро взрослых и три маленькие девочки, умерли от огнестрельных ранений. В «Вестях» сказали, что потом люди содрогались от невыразимого ужаса, видя выражение страшной муки на лицах погибших от газа, маски смерти в страданиях. Но кто-то наверняка, как и капитан милиции Андрей Дрёмов, мог и сам представить – как выглядели умершие от отравления быстродействующим ядовитым газом. И ещё выжили и были доставлены в больницы пятьдесят четыре человека.
И вот, сидя у себя в кабинете отдела, капитан Дрёмов курил, хотел напиться вдрызг, и понимал, что верно всё-таки только верное.
Он решил написать явку с повинной – все, какие вспомнятся бесчестности по службе,
вплоть до малейших, – и заявление об увольнении. Начальника отделения не было, Андрей решил, что это к лучшему. Он набрал служебный номер жены. Мария работала неподалёку, но сейчас ему казалось, что он звонит в того света на этот. Она взяла трубку с первого гудка.
Андрей начал разговор с обыкновенного приветствия, старался говорить медленно и спокойно, но споткнулся – жена дышала громко и учащённо, как бывало с ней всегда, когда она сильно волновалась. Он понял: Мария почувствовала, что произошло что-то очень серьёзное и очень плохое. Тогда, уже с трудом сдерживая истеричные интонации и обороты, Андрей передал ей всё. Назвав себя «скотиной», он разозлился из-за того, что это выглядело неуместно картинно, смешался, хотел что-то добавить, но заговорила она.
– Ведь не всё решают явка с повинной и заявление об уходе, – в её голосе он слышал
какую-то траурную торжественность. – Как ты думаешь жить, Андрюша? Я, конечно, не о деньгах…
И тогда его осенило. Долго, печально-вдохновенно, не приостанавливая себя, он говорил ей – о других ценностях, о горьком, и в то же время утешительном, раскаянии, о свечах Богу, о семье – о ней, их родителях и детях. Ему пришло в голову, что эта вина неизгладима, но он должен, должен, должен… Как давно обдуманное и решённое, но на самом деле родившееся только что, он, чеканя трудные слова, медленно проговорил любимой – такой всепонимающей:
– Я… если оставят на свободе… пойду на какую-нибудь тяжёлую работу, чтоб прямо изнуряющая была. Тебе нравились мои армейские стихи – попробую писать снова. Буду хорошим отцом, мужем. – Он почувствовал, что голос его дрожит, тогда как в душе воцаряется запах послегрозового неба. – Ты веришь мне?
– Родной, – он услышал, что она всхлипнула. – Я не знаю: что сказать... Если бы не всё, что я услышала от тебя в начале – была бы счастлива. Конечно, я верю тебе. Нет худа без добра, ты уж правильно пойми. Да, – в их, как бы изгоняющем завоевателя мирке вечные секунд десять висело молчание. – Тебя... не посадят. А если посадят, – Мария, как видно, дала волю чувствам и разрыдалась, отчего Андрею стало не к месту хорошо, хотя и было всей мятущейся душой непередаваемо жаль Машу, которая прошептала так, что Андрей понял, как, наверное, сочинитель музыки (то ли случайно, то ли закономерно…) ловит главную тему, – я дождусь тебя.
Тогда п о ч е м у – т о ему опять вспомнилось «Райское гнёздышко»… Дрёмов вчерашний сделался противным, отвратительным себе сегодняшнему. И, имея в виду то, что освежило его состояние, обновлённым сердцем ощущая прилив сил в этот непонятный и тяжёлый день – но светлый, как возвращение домой! – он мягко и душевно произнёс то, что совершенно не соответствовало ему вчерашнему, однако красной нитью пронзало все его мысли сегодня:
– Это было ниспослано свыше.