Правда нашего детства. Главы 39-40

 
          Глава 39. МОЙ ДРУГ СЕРЁЖКА. ВЕСНА НА ОРЖЕНКЕ.

          Просыпались мы утром по голосу нашей хозяйки, доброй и приветливой старушки. Она тихонько подходила к сараю и, не повышая приятного по тембру голоса, произносила:

          – Ребятки, семь часов, просыпайтесь, умывайтесь и приходите завтракать.
          Мы дружно поднимались, одеяла развешивали на матице под самой крышей, и всей гурьбой, как одна счастливая семья, мчались с полотенцами умываться на маленькую речушку Песочню.
Мой новый друг Серёжка Ковалёв, как настоящий рыбак, сразу присмотрел в этой маленькой речушке, которую можно было запросто перепрыгнуть с разбегу, наличие рыбы. Поскольку у настоящего рыбака крючки и лески всегда с собой, он предложил мне, речному пацану:

          – Михаил, сегодня вечерком после работы будет рыбалка, пойдём?
          – Пойдём! А удочки где возьмём? Я с собой ничего не взял.
          – Обижаешь. Крючки и лески у меня всегда с собой. Удилищ из орешин тут сколько хочешь, а поплавки нам, пожалуй, и не потребуются.

          Вечером ребята пошли по грибы, а мы с Сергеем срезали в орешнике по небольшому удилищу метра по три, нацепили на леску небольшие грузила и крючки, намяли белого хлеба с ваткой для насадки, и началась увлекательнейшая рыбалка. Хорошо клевала мелкая рыбёшка, похожая на салаку, длиной с ладонь, но не пескарь, я и название её уже забыл, а Серёжка знал.

          – Ну, всё, Миня, разведка удалась, сейчас мы с тобой натаскаем на жарёнку. Ты знаешь, какая вкусная из них жарёнка будет?  За ушами у всех пищать будет! – приговаривал Серёжка, обрадованный первыми удачными поклёвками.

          И действительно, в тот вечер мы наловили штук триста этих рыбёшек. Хозяйка увидела и ахнула:
          – Это вы в нашей речке наловили? Вот бы не подумала, что в ней столько рыбы водится. Да ведь у нас и ловить-то её некому, вся молодёжь в город подалась, остались мы вот, солдатки, без мужей, без детей и без внуков. – С горечью высказалась наша хозяйка, которой колхоз начислял дополнительно к заработанному ещё полтрудодня за то, что она предоставила нам свою хату и готовила еду. – Ну, давайте чистить, а я вам пожарю рыбку-то на постном масле, будет хороший ужин с картошечкой.

          Ребята принесли десятка полтора подосиновиков, которые тоже пошли на сковородку. Мы всей компанией быстро почистили рыбу, развели во дворе между кирпичиками костёр, хозяйка тут же подступилась к нему с большущей сковородой. Ужин получился действительно прекрасный, рыбка после волшебных действий нашей хозяюшки оказалась такой вкусной, с хрустящей корочкой, что наша вся компания не могла оторваться от дымящейся сковородки, которую хозяйка поставила перед нами на большом дубовом чурбаке для колки дрова. Сковородка уже третий раз возвратилась к нам, когда кто-то сказал:
          – Мужики, а мы про девчонок забыли. Давайте их позовём.

          Девчонки жили через несколько дворов от нашей хаты. По первому сигналу они были тут как тут, с удовольствием угощались, шутили и смеялись, воздавая хвалу зачинщику этого мероприятия и моему другу Серёжке Ковалёву.

          Как-то незаметно наступили сумерки, ребята разошлись кто куда, возле костра остались мы с Серёжкой, понемногу подкладывая в костёр принесённые из кустов поленья сухого олешника.

          – Михаил, а твой дедушка Пахом ведь был знатным рыбаком. Он и сейчас на своём перевозе редко когда без удочек сидит. Расскажи что-нибудь из его рыбацкой жизни. Ты же с ним всё время на речке пропадал.

          – Да, дедушка мне рассказывал, что он, бывало, пудов по шесть рыбы ловил на нашей речке, но это было ещё до войны. Сейчас в нашей Вопи рыбы стало намного меньше. Ты знаешь, где речка Орженка?
          – Конечно, знаю, она всего-то длиной километра два, за Дубровом протекает, это ж почти ручей, меньше этой Песочни.

          – Точно. А ты знаешь, что зимой она почему-то не замерзает? Мы с дедом по весне, в начале марта, когда наст такой прочный, что по нему можно идти, не проваливаясь, куда хочешь, не выбирая дороги, ранним утречком шли на эту речушку. Знаешь зачем?  В одном и том же месте, когда вода начинает уходить после разлива с заливных лугов, дед ставил на Орженке заставу – сетку с кормой, как у бредня. А чтобы корма легла прямо в русло, мы вырубали два длинных ольховых кола и вбивали их у левого и правого края русла ручья, обозначая его габариты. Заставу из прочных ниток дед обычно плёл всю зиму. Как только вода пошла на убыль, отец с дедом на лодке плыли к Орженке, устанавливали сетку по нашим  ориентирам, строили добротный шалаш для ночлега на почти что сухом берегу, внутри выстилали его толстым слоем лапника. И начиналась дедушкина весенняя вахта. Моя задача – носить дедушке еду и уносить рыбу, если, конечно, она попадалась. Километров шесть от дома, а идти по раскисшей весенней дороге тяжело, часа полтора, а то и два уходило.

          – А часто приходилось рыбу приносить?

          – Да, где там часто. Ну, килограмм по пять иногда приносил, а то и ничего. Один раз прихожу к деду, он уху варит. Я ему принёс что – хлеба, соли, да кусочек сала. Сахару  у нас тогда не было, чай заварной дедушка не любил, пил просто крутой кипяток с посыпанным солью хлебом, а когда было сало – пил кипяток с хлебом и салом. Он и меня приучил к такому рациону. В тот день дед оставил меня на ночлег, рыбы было мало, мол, утром проверим корму, может что и попадётся, тогда и понесёшь домой улов. Поужинали мы сваренной ухой, и дедушка говорит мне: «Давай-ка мы на лодке поплаваем по заливу, да поболтим под кустами, пошугаем рыбку, чтоб она пошла в большую речку, да через нашу  сеть». Давай, говорю. Я гребу, стараясь держать лодку ближе к берегу, к кустам, дедушка стучит по воде «болтом» – шестом с прибитой на конце перекладинкой – шумит, пугает рыбу. Поболтили, вернулись к шалашу, лодку привязали и легли спать. Я думал, что в шалаше ночью будет холодно спать даже в зимней тёплой одежде, оказалось, что совсем нет, вовсе не холодно. К тому же запах хвойных веток действует так успокаивающе, что я спал, как убитый. Рано-рано проснулся я от незнакомых мне звуков, похожих на курлыканье или воркование. Спрашиваю у дедушки: «Кто это так курлычет?» – «Хочешь посмотреть?» – «Хочу…» – «Это надо делать очень осторожно, это токуют тетерева. К ним можно подбираться с подветренной стороны и двигаться только в тот момент, когда он поёт свою песню, иначе спугнём и не увидим ничего». И мы пошли с дедом на звук тетеревиной песни, потом поползли по ещё не разбухшему утром снегу. И я впервые увидел на лесной проталине тетеревиный ток, о котором пока только читал в охотничьих рассказах писателя Бианки. Зрелище, я тебе скажу, необыкновенное.

          – Ну, а с рыбкой-то как? – нетерпеливо перебивал мой рассказ Серёга. – После того, как поболтили, результат был?
          – Был, Серёга. Когда мы с лодки подняли с дедом корму, в ней оказалось только два здоровенных  язя килограмма по два с половиной, и всё. Дед покрутил-покрутил головой и говорит:
          – Не может быть, чтоб их только два было, язи обычно стадами большими ходят, как бы они не ушли через дырку какую-нибудь. Такие поросята вполне могут сеть порвать.

          Так и получилось: в течение следующих двух дней в сеть ничего не попадалось, кроме мелкой плотвы. Дед стал проверять сеть и на правом крыле в самом низу обнаружил большую дыру, через которую, по всей видимости, ушло основное стадо и язей, и щук, и других пленников, оказавшихся на затопленных лугах. Ещё пару дней дедушка не покидал свою вахту, но улов уже не стоил того, чтобы жить на берегу старому человеку, да и в баньке ему так захотелось попариться, что он стал торопиться с отплытием домой. Мы вытащили сеть, обнаружили ещё одну дыру в сетке, сели в лодку и поплыли домой.



          Глава 40. НА КОЛХОЗНОМ СЕНОВАЛЕ
   
          В один из вечеров мы с ребятами разговорились о домашних животных. Каждый вспоминал забавные проделки своих домашних питомцев и с восторгом рассказывал свои истории собравшейся у костра компании ребят и девчат.

          – Мой кот, – рассказывал Серёжка Ковалёв, – понимает человеческую речь. Скажешь ему: «Мурзик, я делаю уроки, не приставай!» – он ни за что не подойдёт, будет неподвижно сидеть в сторонке и ждать, когда я ему разрешу подойти. Он подходит, садится напротив и ждёт, когда я начну с ним играть. Я клал кусочек мяса или рыбки на пол в метре от него, вытягивал вперед сомкнутые в кольцо руки, и мой кот прыгал через них к лежащему лакомству, никогда не сачковал, чтоб проскочить под кольцом. Мы начинали сперва с высоты сантиметров двадцать, а теперь он берёт высоту больше метра. Начинаю играть на скрипке, говорю: «Мурзик, пой!». И Мурзик так умело начинает подпевать, да ещё и паузы делает именно там, где нужно.

          Впоследствии я был неоднократным свидетелем Серёгиных тренировок с его замечательным котом, который действительно был способным артистом, поддающимся обучению. Я специально не называю  процесс обучения дрессировкой, поскольку это был диалог между двумя разумными существами, понимающими друг друга.

          Вспомнил и я своих собак, которые в разное время жили у нас во дворе, охраняя дом.

          – Мой дедушка держал переправу на нашей реке Вопь. Однажды знакомые дедушкины охотники подарили ему маленького щенка со стоячими ушками, как у овчарки. Через год он превратился в красивую собачку небольшого росточка, гораздо меньше овчарки, но такого же окраса. Злющий был – до невозможности. Ни днём, ни тем более ночью никто не мог к дому приблизиться незамеченным. Дедушка почему-то дал ему кличку Бек, как азиату какому-то. Я сделал ему настоящую, как на картинках, конуру, отец купил прочную цепь, сделал ошейник из солдатского ремня. Я выносил Беку корм, чистил его место обитания, и он очень привязался ко мне, любил смотреть, как я колол дрова и укладывал их неподалёку от его будки. Но как только кто-то приближался, он заливался таким лаем, что звенело в ушах. Однажды, когда я удерживал Бека за ошейник, чтобы в дом пропустить своего дядю, он так меня хватанул за ногу, что прокусил насквозь мою икру. Но сторож Бек был превосходный. К тому же, если его отвязывали побегать, он никого вне своих владений не трогал. В одну из холодных январских ночей отец мне говорит:

          – Ночь будет очень холодная, как бы наш Бек не замёрз. Отвяжи-ка ты его на ночь, сынок, пусть побегает, бегавши собака не замёрзнет.

          Я Бека отвязал, он радостно повилял хвостом, сделал несколько кругов передо мной в знак благодарности, и я ушел спокойно спать. Ночью отец несколько раз выходил на крыльцо, услышав неистовый лай Бека, но ничего такого особенного не замечал, а утром будит меня и с тревогой в голосе говорит:

          – Миня, вставай, Бек пропал, должно его волки утащили. Надень-ка лыжи, да проедь по волчьим следам, может где покусанный лежит.

          Я быстро оделся, надел свои самодельные лыжи и выехал на улицу. Смотрю, а возле нашей калитки столько натоптанных следов Бека, что снег на двадцати примерно квадратных метрах утрамбован так, как на нашей дорожке к дому. Вокруг этого пятачка – крупные волчьи следы, да не одного, а пары волков, метрах в трёх от них – глубокая ямка в снегу,  а в ней следы крови. Это волк сделал огромный прыжок, прижал нашего Бека к земле и зарезал его в этой самой ямке, от которой следы волчьей пары потянулись через открытое поле в сторону реки. Картина происшествия была так явно нарисована на снегу, что сомнений не оставалось – собаку утащили волки. Я по следам пошёл на лыжах, обнаружил места остановки волков, но крови видно не было, потом следы перешли на другую сторону реки и повели меня дальше в сторону Известковой горы. Всего около километра прошёл я по заречью и увидел на снегу голову нашего Бека с его стоячими ушками и рядом обглоданное рёбрышко. Дальше идти не имело никакого смысла, я закопал в снег эту находку и в полном расстройстве повернул домой. Когда дедушка выслушал мой доклад, он так сокрушался, что потерял всякий аппетит и несколько дней питался чисто символически. «Ем, как будто на забор вешаю, – жаловался он, – так собаку жалко, такой был хороший пёс».

          Жить без собаки в доме как-то скучно: никто тебя не встречает, когда ты возвращаешься из школы домой, не повиляет хвостиком при встрече, некому отдать сахарную косточку, когда мама вынимает её из супа, некому предупредить хозяев о приближении чужого человека. Мама тоже скучала без собаки, а потому вскоре принесла домой сразу пару маленьких щенков, которых звали Пушок и Шугай, так захотелось маме – эти клички были даны в память о её детстве. Простые эти дворняги, когда подросли, стали проявлять настолько разные характеры, что мы диву давались, как это собаки одной породы могут иметь такой разный темперамент. Шугай был крупнее Пушка, его белая шерстка была с такими грязно-жёлтыми пятнами, как будто ленивый художник небрежно прикасался немытой кистью к одежде собаки, не удосужившись убрать на ней потом огрехи и небрежности. И характер у Шугая был чем-то схож с леностью художника, его разрисовавшего: он был чрезвычайно ленив. Я положу ему еду в его чугунную посудинку, он подойдёт, выберет самые вкусные кусочки и заляжет рядом на отдых. На посудину с остатками еды садятся вороны, чтобы попользоваться его столом, подходят и клюют куры, Шугай даже не гавкнет. И только когда ворона однажды подошла к его морде вплотную и хотела клюнуть что-то у него под самым носом, наш Шугай слегка дёрнулся, зарычал и произнёс своё «Гав!» всего один единственный раз, после чего опять задремал. Шугая никогда не сажали на цепь, потому что он всё равно каким-то образом выскальзывал из ошейника. Мимо него спокойно ходили люди, пацаны лазили в сад за яблоками – Шугай ни гу-гу. Спрашиваю, бывало: «Мам, зачем ты держишь такую собаку, от неё же никакой пользы?» А она: «Да пускай живёт, куда ж её теперь? У нас, когда я маленькая была, Шугай был совсем не такой, он нас на санках, бывало, возил зимой». Лет пять жил у нас Шугай, а потом внезапно пропал. Куда он мог подеваться? Мы так и не нашли его, скорее всего, он погиб под колёсами автомобиля на шоссе, потому что обидеть такую беззлобную собаку не посмел бы даже самый отъявленный хулиган.

          Зато Пушок был полной противоположностью Шугаю. Во-первых, он был прекрасным сторожем, никто без его ведома и сигнала, к дому подойти не осмеливался, особенно, когда он не был привязан. Если же он был на свободе, при подходе чужого он садился на дорожке к дому перед гостем и молча сидел. Голос подавал гость, спрашивая кого-либо из хозяев. Если только гость пересекал линию защиты Пушка, тот скалил зубы, рычал, брал в пасть одежду пришельца и не отпускал до тех пор, пока не выходил кто-то из нас. А маме предан был настолько, что если она скажет: «Пушок, пойдём со мной», - он не отстанет от неё ни на шаг и будет ревниво охранять. Мама ходила продавать яблоки на автобусную станцию – Пушок с ней, сядет рядом и сидит час, два, пока мама не продаст всё и не поднимется со своего стульчика.

          Много самых разных историй было рассказано на нашем соломенном ночлеге в старом сарае в ту осень. Разговоры прекращались далеко за полночь, когда рассказчик уже не слышал реакции своих слушателей и из разных мест другие звуки крепко спящих молодых парней.