От выпитого на пару с соседом пива, Андрей Палыч отяжелел. Торопливо проводив соседа, он свалился на диван, и сразу захрапел. Храп его был негромким, размеренным, но и таким все равно не нравился покойной жене. Редко когда ему удавалось поспать без тычков в бок и яростного шепота. Но, вот уже два с лишним года жена его не беспокоила. Правда, лучше спать он не стал. Лишь изрядно выпив, Палыч погружался в тяжелый, беспробудный сон, который не приносил ни удовольствия, ни облегчения.
Проснувшись в вечерних сумерках, он почувствовал себя еще хуже. В голове размеренно стучал метроном, грозя разнести на части бедную головушку, гадкие пивные миазмы, казалось, пропитали не только его организм, но и всю квартиру. Надо было подлечиться. Палыч попинал ногой валявшиеся на полу пластиковые емкости, но они были пусты. Решив диллему: умереть, или сходить в магазин, Андрей Палыч тяжело поднялся с дивана. Открыв тощий кошелек, он уныло пересчитал остатки пенсии, горько вздохнул, и накинул на плечи старую, потертую кожанку. Придерживая полы куртки у горла, он вышел в замызганный подъезд, проверил, хорошо ли заперлась хлипкая дверь, и спустился вниз.
В магазине он выбрал полулитровую стеклянную бутылку пива, посчитав, что для опохмелки этого будет достаточно, и двинулся к кассе. Под осуждающим взглядом пожилой кассирши оплатив покупку, Палыч, морщась от головной боли, поспешил на выход. Бутылка пива приятно отяжеляла карман брюк, и ему хотелось немедленно открыть ее, и присосаться к прохладной, хмельной жиже. Он даже представил себе, как пенясь, напиток будет стекать в его желудок, успокаивая внутренности и утоляя головную боль. Но было слишком людно, а Палыч еще не достиг той стадии алкоголизма, когда уже ничего не стыдно.
Торопливо проходя сквозь стеклянные ворота магазина, Палыч не рассчитал скорости движения створок, и неловко задел правую стеклянную половину, отчего его развернуло, и он тяжело упал. Он упал очень неудачно, прямо на бутылку пива, уютно устроившуюся в кармане. Мало того, что бутылка разбилась, но острые ее осколки глубоко поранили бедро Палыча.
Почувствовав боль, мужчина перевернулся на другой бок, и принялся выбрасывать из кармана остатки разбитой посуды. Окровавленные осколки, сверкая под лучами ярких фонарей, со звоном сыпались на асфальт тротуара. Привлеченные зрелищем, прохожие собрались вокруг неудачника, и с удовольствием наблюдали происходящее. Некоторые даже снимали лежащего на мобильные телефоны.
Зажимая ладонью раны, сочащиеся кровью и пивом, Палыч пытался встать, но внезапная слабость отбросила его назад. Как в тумане он услышал женский крик:
- Скорую вызовите. У него шок, - и потерял сознание.
Утром, ослепительно красивая, молодая медсестра пригласила его на перевязку. Обходилась она с ним слегка презрительно и высокомерно, как с бомжом. Прихрамывая, Палыч покорно двинулся по коридору в указанном направлении. Мимо сновали врачи и медсестры, не обращая никакого внимания на него. Осознавая, что так и должно быть, мужчина, понурив голову, неспешно шел к перевязочной, когда услышал негромкий, слегка знакомый голос.
- Андрюша!
Палыч поднял голову, огляделся, и увидел сидящую в пластиковом кресле женщину. Присмотревшись, он, наконец, узнал ее. Перед ним сидела, и смотрела на него с ожиданием на лице, его первая жена, Наташа. Ох, как корил он себя потом, когда обнаружилось, что никакой измены не было. Что наговорила на нее соседка, а он, дурак, и поверил. И бросил беременную жену, ушел к матери, да и подал на развод. Горяч он тогда был. И неразумен. Давно это было, но горечь в сердце осталась.
- Что ты здесь делаешь? - вместо приветствия спросил он, отмечая, как постарела его бывшая жена.
- К тебе пришла, - просто сказала Наташа. - Это я тебе Скорую вызвала. Случайно мимо проходила. Я тебя сначала не узнала. Очень уж ты изменился.
- Да и ты не помолодела, - зло ответил Палыч. – Спасибо, конечно, но я на перевязку.
- Я подожду, ладно?
- Ну, как хочешь.
Посмотрев раны, врач велел сделать перевязку и выписать Палыча из больницы. Нечего, мол, с такой ерундой койко-место занимать. Это решение больного даже обрадовало. Он беспокоился об оставленной квартире, хотя ничего ценного в ней уже не осталось. Но все же думалось. Пройдя обратно в палату мимо Наташи, вопросительно посмотревшей на него, он переоделся в свою одежду, с сожалением осмотрев порезанные и политые засохшей кровью брюки. Окинув взглядом товарищей по несчастью, лежащих на других койках, и пожелав им выздоровления, он вышел в коридор, и наткнулся на Наташу, стоящую у двери.
- Что тебе? – сурово спросил он. – Видишь, я тебе не помощник.
- Что ты, что ты, Андрюша. Это я хотела тебе помочь.
- Не надо. У меня все хорошо.
- Да уж, вижу. Давай-ка посидим, поговорим.
- Ну, давай. Только не здесь, на улице.
Они вышли из больницы, и присели на скамеечке больничного парка.
- Как ты живешь, Андрюша? Как жена? Дети?
- Нет у меня никого. Ни жены, ни детей. Жена два года назад умерла, а детей никогда и не было.
- Да что ты? Горе-то какое! – воскликнула Наташа, с сожалением глядя на Палыча, и поглаживая рукав его куртки. Так ты что, один?
- Один, как перст. А ты?
- Я тоже одна. Дочка наша только иногда приезжает.
- Какая дочка?
- Наша с тобой. Я же беременна была, помнишь, когда ты ушел. Родила, воспитала. Сейчас в Лондоне живет. Биологией занимается.
- А я думал, ты аборт сделала. Как же ты?
- Да вот так вот. Замуж больше не выходила, дочку растила. Все у меня хорошо, одиноко только.
- Да-а, не знал я. Что же ты? Хоть на алименты бы подала!
- Обидел ты меня, Андрюша. Сильно обидел тогда! Ничего я от тебя не хотела. Убить была готова!
- Я понимаю.
- Да только перегорело уже все.
- Значит, у меня дочка есть? Н-да. Это сколько же ей сейчас?
- Тридцать восемь, Андрюша.
- Тридцать восемь! Жизнь прошла, а я только узнал, что у меня есть дочь.
Палыч опустил голову, рассматривая носки своих грязных ботинок, и печально вздохнул.
- Да-а, дела! Даже не знаю, как и сказать. Вся жизнь перевернулась! Да, я виноват! Виноват перед вами обеими. Сильно виноват. Еще тогда, когда узнал, что оговорили тебя, мог бы вернуться, да не захотел. Стыдно мне было, Наташа, ох, как стыдно! И по сей день стыд этот сердце мне жжет. А ведь могло бы быть совсем по-другому.
Он поднял голову, взял в свои руки натруженную Наташину ладонь, и, поглаживая ее, с чувством произнес:
- Прости меня, Наташа! Если сможешь. А за дочку спасибо!
И приподняв эту невесомую, хрупкую ладошку, он коснулся ее губами.