Александр Никитич, на следующий день после приезда в Киренск, явился в военкомат для постановки на военный учет. Военком оказался душевным человеком, в солидных годах – было ему за пятьдесят. По возрасту, да и по состоянию здоровья, в дни всеобщей мобилизации его, с его же слов, «отбраковали как хромого на левое копыто местного водовоза».
Николай Викентич, так величали военкома, был родом из Забайкалья, из казаков. В лихие годы гражданской успел поучаствовать в разных военных кампаниях. Не все кампании «нонешной» власти пришлись по душе. Пришлось отвечать перед революционным трибуналом. И ответил, и осознал, и меньше Родину любить не стал. В послужном списке у лихого рубаки отсутствовали лишь те сражения, со слов того же Николая Викентича, на которые он не в состоянии был поспеть по уважительным причинам. Ухмыляясь в густые усы он перечислял, загибая сильные пальцы:
– Не успел к Степану Тимофеевичу Разину, ну и к Емельяну Ивановичу Пугачёву – не судьба. Правда, с Александром Васильевичем Колчаком знаком лично. На чьей бы стороне мы ни воевали, во все времена, и всё одно – выходило так, что за Россию-матушку головы наши с плеч летели по обе стороны. Каждый её, родимую, на свой лад любил, любит и любить будет; для каждого её счастье на свой манер представляется! Она и благодарит нас по отдельности, чтобы не обидеть никого. Одному крест на грудь, другому орден со звездой. А любит одинаково, как детей своих, не всегда разумных, но своих единственных. Куда от нас денешься? Свои – они и есть свои… И на погосте моду завели: одни крестами, другие звёздами друг от друга отгораживаются. Казалось бы, там-то какая разница, под какой фигурой покоиться? Лежи себе, полёживай, разговоры с соседом задушевные разговаривай, о делах земных со всех сторон бесполезных…
Помолчал с минуту и как ошарашил:
– Войны для того и придумали, чтобы память из народа вышибить. Памятлив народ, многое помнит, молчит до поры до времени. Большая смута от народа – от памяти его зло растёт. Памятливых надо под корень извести, зло ихнее с ними и сгинет. В беспамятстве покой. Я вот тоже от памяти мучаюсь, не успокоюсь никак. На фронте мне место…
Усмехнулся и заключил:
– Наблюдает Мать-Родина со стороны и только руками разводит на близорукость нашу, глупость повсеместную. Жизнь как пуля летит. Вскинул ствол, нажал на курок – и всё, обратной дороги нет. Твой шанс, он с первой попытки: либо в цель, либо в молоко. Вторая попытка не в счёт! В зачёт идет первая...
Форма на военкоме сидела как влитая – без складок и морщинок. И выправка, не всякий молодой такой выправкой похвастает. Обидно было старому казаку в тылу скучать, тошно в кабинете отсиживаться, стыдно на завалинке портки протирать, когда вокруг такая война.
Кипела кровь в жилах у старого рубаки. Негоже таких воинов про запас держать, негоже списывать со счетов. Николай Викентич не сдавался: засыпал рапортами своё непосредственное начальство. И оно, в конце концов, сдалось – обещало в ближайшее время удовлетворить его просьбу.
– Эх, лейтенант, – обратился военком к Александру Никитичу, – мне бы твои годы да твои заботы… Повоюем ещё! Вас бы только сберечь: столько дел после войны переделать надобно, нам старикам не осилить. Воевать? Другое дело: тут мы за милу душу постараемся. Нам хоть немца, хоть японца, а хоть всю ихнюю Антанту – через колено и в печку. А руки на то Господь по две и выдаёт, чтобы у нас причин для скуки не осталось. Для шашки одна рука в самый раз. Где ты видел, чтобы шашкой, как колуном, размахивали? Хочешь, лейтенант, я тебя в два счёта обучу пользоваться тем, что у тебя в наличии имеется – твоей левой рукой? Так обучу, что не раз вспомнишь меня добрым словом. И шашка у меня для такого дела – какой год в ножнах скучает. Соглашайся, служивый, не пожалеешь!
У самого глаза загорелись, усы затопорщились. Вмиг помолодел старый казак: подобрался весь, напрягся, как тетива на луке. Подведи коня – он в седло птицей взлетит. Одно слово – казак!
Санёк, не желая обидеть старого казака, дал своё согласие на обучение. Но попросил отсрочку по причине необходимости выполнения прописанного курса реабилитации. Мол, одна рука хорошо, но с двумя куда как сподручней; двуруким в наших краях, с какой стороны ни погляди, веселей живётся.
В ходе разговора Александр Никитич поинтересовался наличием работы по специальности. Оказалось, что позарез нужен воспитатель в детский дом. На том и порешили: сначала реабилитация, а уж потом тренировки по джигитовке и упражнения c шашкой.
На следующий день Александра Никитича приняли на должность воспитателя в детский дом города Киренска. Предварительно с ним побеседовала директор Антонина Матвеевна – женщина открытая и добрая. Похожая на курицу-наседку, у которой вместо дюжины, ни с того ни с сего, вывелась целая сотня разномастных сорванцов. Малышня не давала ей шагу ступить. Со стороны такая картина вызывала самые тёплые чувства. Повезло ребятишкам с директором. Антонина Матвеевна несказанно обрадовалась, что в их коллективе появился мужчина – фронтовик! Александру Никитичу доверили две группы старшеклассников – «старичков».
Ребятишек в детдом собрали из самых удалённых уголков нашей необъятной Родины, самых разных судеб. У всех у них была одна общая беда – это война. Война их объединила, она же и развела на два непримиримых лагеря. Они не враждовали, нет. Каждый переживал своё горе и свою радость тихонько, незаметно, стараясь не выставлять напоказ, боясь сглазить, спугнуть удачу. Это был не тот случай, когда сокровенным делятся с друзьями, соседями. «Не сглазить, не спугнуть!» – вот что важнее. Родной живой треугольник зачитывался до дыр без свидетелей, в укромном уголке. Читать, вспоминать, представлять, плакать, целовать, надеяться, клясться, украдкой креститься, «только бы не сглазить».
Осиротевшие давно, недавно, вчера, сегодня завидовали тем, кто получал «живые треугольники». Осиротевшие верили в чудо и тоже боялись сглазить… Уверяли друг друга, что взрослые, как всегда, что-то там напутали и совсем скоро всё образуется. И они вернутся домой, где встретятся со своими, совсем даже не погибшими родителями. Такие недоразумения и в мирное время на каждом шагу, а уж в военное и подавно. Ошибаются все поголовно: и почтальоны, и политруки, и санитары; ошибаются даже фашисты, «когда вместо одних убивают других родителей». Такое невозможно представить, чтобы в юные годы потерять самых близких людей. Как жить без мамы и без папы?
Дети встретили нового воспитателя с тайной надеждой. «А вдруг он с моим папой воевал? Он расскажет о папе, обязательно подтвердит, что папа жив! Этот раненый офицер должен знать такое… Мы всё поймем», – так думали дети, надеялись на офицера взрослые. Дети приняли своего воспитателя с открытыми сердцами. Фронтовик! Тут, как говорится, без вариантов. Отношения между ребятами и Александром Никитичем сложились душевные, доверительные, родственные.
Наталья Петровна появилась в детдоме двумя неделями позже. Как потом выяснилось, она ездила в деревню Карам к маме, где похоронила своего единственного сыночка. Мальчонке только-только исполнилось полтора годика. По коридору навстречу Александру Никитичу шла красивая женщина. Вот только красота её была неживой, будто пеплом присыпана. Но более всего поражали её глаза: неподвижно-пустые, со взором, устремлённым туда, где ничего не было.
«В тылу – и такое! Всё смешалось, перепуталось. Кто же так постарался заморочить людей, что они поверили в войну? Чёрт тут играет, что ли?» – Александр Никитич встал как вкопанный, прижался к стене и замер. Он с опаской прислушался к себе, незнакомому. «Кто это со мной? Выходит, не уберёгся – заразился от себя… собой. Уживёмся ли в одной шкуре вдвоём?»
Наталья Петровна на ощупь, никого не узнавая, шла и шла… – шла к нему, к своему единственному. Он был ещё здесь, с ней, её сыночек-ангелочек; улыбался, покряхтывал, как медвежонок. «Господи, за что мне такое? – кричало материнское сердце, – за что? Мой Серёженька! Не хочу без него! Не могу! К нему, пустите к нему!»
Горе чёрной стаей кружило над головой; ни лучика сквозь; непроглядная темень на землю. Горе матери, потерявшей единственное дитя, невозможно сравнить ни с какой другой бедой. Этим горем можно затмить луну, погасить самоё солнце.
…Наталья Петровна вышла замуж перед самой войной, совсем молоденькой. Началась война, объявили мобилизацию, мужа призвали на Тихоокеанский флот. Жить в деревне, где из трёх десятков домов половина опустели, стояли с заколоченными окнами; из деревенских старики остались да дети малые; нет работы, а тоска и печаль с ума сводила – выше всяких сил. Наталья Петровна решила перебраться в Киренск. На её удачу в детдоме предложили работу воспитателя. Детишек навезли со всего Советского Союза, а воспитателей с подготовкой днём с огнём не сыскать. Наталья Петровна как учитель истории и литературы, хоть и с небольшим стажем, пришлась как нельзя кстати.
Зиму с Божьей помощью пережили. Мама с Серёжкой в Караме, Наталья Петровна при детдоме в Киренске. Навещала сына и маму при любой возможности. Мама в Серёжке души не чаяла, пылинки с внука сдувала. И надо ж такая напасть: в конце апреля занемог Серёжка, температура поднялась высокая, глазёнки заслезились, не кряхтит – стонет всю ночь напролёт. Сусанна Андриановна (Натальина мама) к местному фельдшеру за помощью. Так, мол, и так: захворал внучок, выручай, мил человек…
Фельдшер Слава сидел за столом в исподнем, раскраснелся после жаркой баньки. На столе самовар пыхтит, рядом бутылка водки початая, чугунок с картошкой дымится, шкварками залитый. Полотенце вокруг шеи, он им пот с рожи утирает, разговелся от крепкого берёзового духа. «Какой такой внучок, тётка?» – цедит сквозь зубы.
…Этот мОлодец появился на сибирской земле в первые дни войны. Для сибиряков все те из мужиков, кто из-за Урала пожаловал, «ненашенскими» считались, с «коростой на совести».
Поселился Славик в доме у тётки Фроси. Ядрёная была тётка, в самом соку, солдатка. Муж в первые дни погиб, а этот «щегол» её племянником представился, троюродным что ли. Обходительным оказался, ласковым. Знал, что и когда сказать, как утешить, чем помочь, кому. Всё у него ладно выходило, везде он вовремя поспевал. Лет тридцати отроду. Воюй – не хочу! Да не тут-то было. У него справки на руках. Благодаря этим справкам в «невоеннообязанных» числился. Жил себе, не тужил. Мотался по тайге, заводил знакомства с тунгусами, закупал меха ценные, промышлял золотишком – и тёмными делишками не брезговал. Частенько наведывались к нему гости. Не из местных. На первый взгляд люди как люди, но при ближнем рассмотрении становилось ясно: они другие, не совсем люди в нашем понимании. Бывалый народец, но не для разведки. Это о них: «Кому война, а кому мать родна».
Пристрастился Славик солдаткам «помогать», да так заботливо и напористо, что не все устояли. Тяжело в военное время: страшно, одиноко, голодно, холодно… А Славик тут как тут: и утешит, и обогреет, и продуктами подсобит.
Фельдшеру по первому слову: и мясо свежатину, и рыбу на любой вкус, и жир барсучий, и мёд, и дрова подвезут. Не жалел фельдшер припасов для солдаток, делился. Взамен – ни много, ни мало – светлые бабьи души забирал. Не навсегда. Потешится, потешится и назад вернёт; под порог покалеченную подбросит и дальше – новую, светлую караулить…
– Куда я пойду? Ты в своём уме, тётка? После бани да в такую сырость? Неее, тащи своего мальца к нам в дом. Поглядим на него… в мирной обстановке. – Икнул, подцепил золотистый рыжик на вилку, опрокинул стопку в распахнутую пасть и смачно крякнул, с ухмылкой покосившись на выпирающие из глубокого разреза тётины смуглые груди. Рыжик пискнул и захрустел на крепких зубах упитанного «невоеннообязанного». – Ну, и шо ты как бельмо на глазу? Ступай, тебе говорят. Не пойду я на холод после бани, не хватало насморк схватить!
Бедная женщина, плюнув с досады, сломя голову помчалась за внуком. Укутала в пуховое одеяло чуть живого мальчонку, а пока несла через всю деревню, он и помер. Задохнулся. С жаром сердечко не справилось, не выдержало. Скарлатина – будь она неладна!..
…Фельдшер сгинул, как только стали возвращаться первые фронтовики. Послушали, послушали полчане занятные истории о «подвигах» фельдшера – да и пригласили его с собой на рыбалку. Как он только ни отнекивался, как ни упирался: «и не рыбак, и плавать не умею, и воды боюсь»… Брыкался до последнего. Куда там – не помогло. «Языков» через линию фронта пачками доставляли, а тут какой-то «невоеннообязанный» кочевряжится. Оказалось, так и есть – не врал фельдшер – плавать он натурально не умел, воды как огня боялся. Тут такую войну сдюжили, а он воды… Не шастал бы по солдатским жёнкам, может, и выплыл. А так – колуном ко дну. Сибирь! Такие просторы! Одним фельдшером меньше, одним больше… Кто их считал, которые со справками и насморка боятся?..