Писем в канцелярию поступает множество. Прошения,
жалобы, требования и даже угрозы идут неоскудевающим по-
током, и нет им ни конца, ни края. Случаев утери прошений,
что бы там ни брехали злые языки и как бы ни склоняли кан-
целярское начальство, не случается. Если вдруг и задержится
какое-нибудь письмецо, так это в силу обстоятельств, которые,
будто горы, ни с того ни с сего вырастут на его пути, но, каковы
бы ни были эти обстоятельства, со временем они как-нибудь да
расступятся, потому как даже горы в конце концов рассыпаются
в песок. А ежели кто настаивает, дескать, все же теряются пись-
ма – не верьте, врут! Отчего врут? Почем же я знаю… Из зави-
сти, может, еще в силу каких причин, мало ли от чего человек
врать может.
А врать не следует, к чему врать? Соврешь – и тут же всё
станет известно всё в той же канцелярии. Факт зафиксируют,
тут уж никто глаза не закроет, и сразу процесс по вашему делу.
Остановить его? Даже не думайте. Не выйдет! Потому как кан-
целярия она как машина, если уж одна шестеренка в ней кру-
танулась, за нее зацепится вторая, третья, а там уж дойдет и до
той, которая докрутиться до того, что неминуемо треснет вас по
лбу.
Письма поступают в канцелярию разные. Да и отчего им
не быть разными, если и вокруг все такое разное, что голова
идет кругом. Одни вроде как обычные, ничего в них нет особен-
ного. Так и так, пошел такой-то, туда-то, сделал то-то. Короче,
всё, что можно увидеть на улице, дома или даже в сарае, в этих
письмах и написано. Скучные письма, вроде глянешь – ничего
в них примечательного. Ан нет! Меня не проведешь! То-то в них
и особенное, что никто никогда не видал, чтобы такие пись-
ма писали, а их все же кто-то пишет… Иначе отчего у них там
в канцелярии известно всё, что у нас тут на дворе происходит
и дома творится?
В основном, конечно, отсылают прошения. Посмотришь
такое письмо, и остается только плечами пожать… Чего про-
сит? Зачем? Сам не знает. Спроси у него: зачем тебе, милок, то,
что просишь?
Не ответит, точно говорю, не ответит.
Смех да и только, просит, а сам не знает, к чему просит.
Но у них там, в канцелярии, видно, добрый народ сидит,
всякие просьбы удовлетворяет; только если уж совсем болван,
не понимает, о чем просит, так его просьбу могут как бы отло-
жить. Авось, дурень, одумается. А так к прошениям отношение
очень внимательное: ведь в просьбе весь виден человек… как
букашка на стекле. Да и потом, прошение – бумага благовоспи-
танная, от того благовоспитанная, что знает человек свое место,
когда просит, не мнит из себя не весть что.
Другое дело – требование. Из самого названия видно –
в таковых бумагах не просят – требуют. Так, мол, и так, требу-
ется мне то, причитается это, выньте да положьте, а я и без вас
разберусь, что мне с этим делать. Вы там умные, но и мы здесь
не лыком шиты.
Кому довелось хоть одним глазком на требование глянуть,
тот уж, верно, имеет об них собственное мнение и вперед меня
скажет, что как-то всё в них очень фамильярно: как будто клоп
какой возомнил из себя невесть что и идет к лицу высокопо-
ставленному, к царю или президенту (извините, господа, не
знаю, какое у вас имеется), и, притопнув одной из своих ножек,
визжит:
– Ну-ка, давайте, раскошеливайтесь! Заснули вы там, что
ли?!
Но требования, божьей милостью, редки. Народ у нас жи-
денький, хиленький, куда ему требовать? Вот слезу пустить – это
дело другое… но я не осуждаю, бывает, и посочувствую кому,
тем более что и там просьбам не препятствуют. Все внимательно
читают – решают, кому чем подсобить.
А бывает мерзость просто, а не письма. Обвиняет какой-
нибудь умник канцелярское начальство, изобличает, позволяет
себе резкости всякие. Слова сплошь гадкие – чур-чур-чур, их
и говорить страшно – и писаны с таким пылом и жаром! Они
там, видно, у себя в канцелярии слова эти, как раскаленную го-
ловешку, одно за другим перекидывают, пока до конца письма
не дойдут.
Есть ли в них хоть на каплю справедливости?
Ох, и вопросы-то такие задавать страшно. Нашего ли ума
это дело?
А мне все же вот что любопытно, сколько им обидных слов
отправляют, а они не отворачиваются от умников этих и даже
жалеют иного чудака. Да еще сидят там у себя и соображают, как
бы ему помочь. Во до чего доходит.
Но вы не подумайте, что народ у нас до того скверный,
что только пакости и пишет. Есть и достойные письма, напри-
мер благодарственные… в адрес какого-нибудь лица или даже
самой канцелярии. Пишет вам, мол, такой-то, век благодарен
вам буду за вашу благосклонность, век буду помнить, пока,
значит, не поступлю в ваше вечное распоряжение. Такое пись-
мо читать одно удовольствие, писать одно удовольствие, я вот
только упомянул о нем вскользь, а самому так приятно стало,
как будто бы поросенка с хреном откушал. Во какие письма!
Даже на постороннее лицо, к делу не относящееся, действие
имеют.
А бывают и вовсе чудные письма: взялся человек писать,
но не ради своей шкуры старается, ради другого старается, вот
ведь широта душевная какая иной раз попадается. За кого про-
сит, спросите? За ближайшего своего, за родственника, а иногда
и вовсе за чужого человека.
Какое ему дело до чужого?!
Ан нет, есть дело!
Его будто бы кто под руку толкает, а он пишет, пишет, бук-
вы выводит, загогулины одна за другой на бумагу ползут, как
гусеницы толстощекие.
Эх, молодец! Довелось бы мне встретить такого писца, ей
богу, не прошел бы мимо. Подошел бы и прямо так и сказал:
– Какой ты молодец! Молодец, братец!
Жаль, что пока сам я так не умею.
Да что я все перечисляю да перечисляю письма всякие
разные… будто энциклопедия какая… ведь встречаются та-
кие человеческие экземпляры, которые вовсе писем не пишут,
вроде как и не знают, что сидит где-то канцелярия, всеми де-
лами ведает, до всего ей есть дело, даже до гордеца этого за-
трапезного. Сидит он и за жизнь свою ни строчки в канцеля-
рию не черкнет. И думает, что вроде как спрятался, как страус,
про которого в последнем журнальном номере писали, думает,
что в канцелярии не видит его никто. Глупец, там всё видят!
А вдвойне глупец от того, что не подозревает, что пока он, так
сказать, в неблаговидном виде себя показывает, в позе птицы
упомянутой застыв, другие-то письма пишут! Пишут! А что
они там пишут? Может, и его в своем письмеце не раз помя-
нут, только вот каким словом? А вдруг человек дрянь окажет-
ся, ушат грязи на него выльет, накляузничает или еще какую
пакость сделает?
Нет уж! Такие дела лучше самому обделывать. Самому-то
оно писать надежнее.
Вот я и решился написать. А что?! Хуже я остальных,
что ли? Остальные-то, может, уже штук пять (а может, и боль-
ше того) писем в канцелярию отправили, а я ни одного пока.
Оправдание, конечно, имеется… у меня, человека нонешнего,
дел, конечно, предостаточно. По должности дела и другие вся-
кие разные, не всегда выделишь минутку. Но сколько ж можно
всё на дела списывать, пора и честь знать, решил и я письмецо
начеркать.
А взялся писать, так и не знаю, с чего начать. Что оно долж-
но представлять из себя, письмо-то моё? Раз уж писать, так уж
что-то приличное. Галиматью-то, ее и без меня напишут, это уж
как будьте любезны.
Сначала думал прошение, как и все, подать. Нужно мне
много чего, не букашка, чай, человек, хотя и букашке, если при-
смотреться, тоже много чего надобно. Начал, да тут же плюнул
на это свое прошение. Почему плюнул? Да толку его писать.
Прошение – оно как чудище длиннохвостое, только список со-
ставишь из того, чего тебе надобно, а тебе ужо и того мало или
вовсе передумал, новых просьб (и всё таких бестолковых) в спи-
сочек приписал. У чудища хвостище всё длиннее, длиннее от
просьб многочисленных. Они там, в канцелярии, по заведенно-
му порядку просьбы эти удовлетворяют, стараются, и то тебе,
и это, и всё на блюдечке, а ты уже вроде и забыл про прежние
свои просьбы, тебе уже другое подавай. А другой раз и вообще
скверно выходит: поклон забудешь отправить за то, что тебе уже
выдано. Нет, повременю пока с просьбой, нужно для начала точ-
нее определиться с тем, что мне надобно. А что же писать тогда?
Вздумал писать кляузу. Много вокруг несправедливости.
Народишко вокруг, знаете ли, прескверный пошел. Это только
с виду приличный да солидный, а чуть ковырнешь, так такой
смрад пойдет, хоть нос зажимай. Тошно становится. Сам на себя
ругаешься, зачем, говоришь себе, дурень ты этакий, ковырял?
Вот хотя бы взять сослуживца моего Степана – премелкая лич-
ность. Клоп, а не человек! Самого не видать, а беспокойства от
него – мамочки родные. Ну как на такого не накляузничать? На-
чал, много всего припомнил, память у меня, знаете ли, цепкая,
он, может, и забыл про ту пакость, которую надо мной совер-
шил, а я помню, всё до мельчайшей подробности помню… Но
вдруг остановился… честно сам себе вопрос поставил: «А ты,
брат, сколько раз гадости Степану ввертывал, а сам еще посмеи-
вался и рожу такую делал, будто бы и ни при чем вовсе?»
Эх, что правда, то правда. У самого рыльце в пушку, по-
этому от кляузы решил воздержаться. Кроме того, с кляузами
нужно быть ой каким осторожным. Народ нынче изворотли-
вый да мстительный. Письмецо мое в канцелярию вдруг кто
перехватит. Тузы-то нынче какие есть, руки длиннющие, и на
меня в ответ могут тоже накляузничать, так очернить, что вовек
не отмоешься. Что тогда? Вдруг там за правду всё примут? И что
ж, честному человеку ни за что пропадать?! Нет, кляузничать
решительно не буду.
Если кляузу не писать, так что же тогда писать?
Раздумывал, сомневался и решил написать критику. А что,
в критике есть вкус. Достойна она человека образованного и мыс-
лящего, то есть меня достойна. А почему сомневался, так все из-
за той же образованности и сомневался. Думающий человек, он
должен сомневаться. Не во всё же сразу верить. В критике есть
своя сладость. Это только глупец в ней один яд видит. Критика,
она для того и придумана, чтобы от нее лучше всё становилось.
Критику можно только по доброте писать, и никак иначе.
Ну, раз уж взялся я по доброте критику эту писать, то, не
обессудьте, напишу всё как вижу. Будьте уверены! Потому как
долг это мой гражданский, и от него я не отступлюсь, потому
как гражданин и званием этим горжусь. Так вот, положа руку
на сердце пишу, вы уж там не обижайтесь, но кое-что у вас не
лучшим образом устроено! Любому, а тем более образованному
человеку сразу это видно! Промахи случаются, проколы досад-
ные! Достойный человек у вас живет в условиях недостойных,
да что там далеко ходить – взять хотя б меня! Сколько лет на
службе, сколько штанов протер, пардон за подробность пикант-
ную, а так ничего и не выслужил! А другого, как поглядишь, вы
облагодетельствовали, так что даже срамно от щедрости вашей
становится. И честь ему, и богатство, и жена опять же краса-
вица, а он, может, ничего и не представляет из себя! Точно вам
говорю, не представляет.
Вошь он – а не человек!
Короче, несправедливость, такая несправедливость, что
у меня, человека тонко чувствующего, сердце прямо заходится.
Так что же, может, у вас там в канцелярии путаница какая
или порядку нет?!! Так это мы сейчас быстро исправим! И на
вашу контору управство найдется…
Хотел уже ставить точку, как перечёл, аж волоса зашеве-
лились. Мать моя родная, да на кого ж осмелился я рот свой
раскрывать… Слава богу, не довел до греха, не закончил я этого
письма. Пот со лба обтёр. Вот до чего образованность-то чуть
не довела. Лист от себя откинул, как гадюку поганую, сжег да
каблуком раздавил. Сижу бледный, как студент, экзамена не вы-
державший. Испугался.
Чуть отошел, и опять так и чешется, так и свербит, вот ка-
кая охота письмо писать. Внутри так и копошится: неужто так
и не напишу ничего?
Ан нет, дудки, посмотрел я вокруг себя, в окошко выгля-
нул и решил написать благодарственное письмо. А что! Дуб
под окном – богатырь стоит. Облака – прямо барашки бегают.
Птичка так и щебечет, так и разливается. Эх, дай только закончу
письмо, послушаю птаху, уважу. Гляжу на всё это: и на дуб, и на
барашков, и на птичку, и на всякую другую красоту, которая во-
круг расположилась, и пишу, пишу, а сам переживаю, ладно ли
выходит, а потом рукой махнул, может, где и не гладко, зато от
души. В конце подписал как положено: нижайший поклон, ис-
кренне ваш такой-то, такой-то.
Сразу отправлять не стал, в конвертик его и за пазуху.
А сам думаю: ведь ежели со мной что случится (да хоть извозчик
на улице спьяну наскочит иль холера и с меня дань свою собе-
рет), вот умора будет. Письмо-то моё ведь сразу по назначению
попадет. В небесную канцелярию. Глядишь, там его прочитают –
и тепло у них на сердце станет, письмо-то я теплое написал.
Хотя, может, и по-другому выйдет… почитают и скажут:
– Да, был такой человек, может, где и оплошности совер-
шал, но все же к пониманию стремился.
Да, кстати, в конце я две буквы подписать не забыл, PS на-
зываются.
Я их как-то в другом письме подглядел, в розовом таком,
надушенном, но… ой-ой-ой… тайну свою не выдам…
Первая «Р» – так, ничего особенного, обычная буква, у нас
с нее и Рыба, и Рожа начинается.
А вот «S» – загляденье, а не буква. Змейкой извивается,
шейку выгибает, как институтка нежная. Как такую не нарисо-
вать!
Напоследок хотелось бы вам сообщить, что, может, когда
и другое письмо в канцелярию напишу, но позже, когда как сле-
дует всё обдумаю.
К письму в канцелярию со всей серьезностью подходить
должно, это уж я точно знаю.