Я еще застал время, когда в деревнях были конюшни.
Обычно, в ближайших к воротам стойлах, стояло всего лишь три-четыре лошади, остальные стойла, темными, пыльными пещерами, уходили в глубину деревянного строения. Помню сараи со стоящими там телегами, санями, кошевками и, даже, пожарными помпами. Помню небольшие избушки-шорни, с висящими на стенах хомутами, вожжами и седлами. Помню кузницу, где горел уголь в горне и как его раздували кожаными мехами, и как раскаленный воздух, с множеством горящих искр, взлетал из-под алой заводской подковы, которую кузнец затем, несколькими точными ударами, подгонял на наковальне, как обувку, для лошади, уже стоящей в специальном станке у ворот кузни.
Мне было от семи до десяти лет, когда колхозы объединили в совхозы. И все это стало исчезать. Сначала увезли на мясокомбинаты тех немногочисленных лошадок, что еще оставались. Затем разобрали, на дрова, шорни и конюшни. И только сараи долго продолжали служить людям. Поначалу в них зачем-то еще хранили сани и телеги, но потом списали и их, а внутри появились горы удобрений. Прошло лет пятнадцать, исчезли, вместе со страной советов, и совхозы.
Сейчас, глядя на пустое, ровное место, заросшее высокой травой, я продолжаю видеть и конюшни, и загоны. Вижу крупные, блестящие, карие глаза. Вижу мягкие, шелковистые губы, тычущиеся в мои ладони. Слышу запах конского навоза.
Старый мир. Старый сарай. Старая лошадь. Русь крестьянская ушла.