Всякое в жизни происходит и чего только не бывает, и метаморфозы какие, и чудеса случаются, а порой такое стрясётся, что и не забыть никогда.
Горизонт надвинулся сизой хмарью, небо с землею сравнялось, и свалился небосвод на твердь.
Потемнело, завилась поземка. Закрутился снег воронками мелкими, побежали они друг к другу и, обнявшись, в снеговорот и обратились.
Протянул руки, а не видно их по локоть, верно, отрубил кто. От того страшно прижать: вдруг, их и нет вовсе.
И вот, стеною плотной снег встал. Ни вперёд шагнуть, ни попятиться.
И вроде знаю куда идти, а боязно.
Шагнул, от ветра отворотился, лицо руками прикрыл, да и двинул урагану снежному наперекор, куда душа велела. А метель шквалистая гнет меня, шумит в шапке, глаза снегом застит, и вроде дышу им.
Стонет воздух под натиском буранным, холодом пронизывает, иголки под кожу загоняет, больно лицо бьет. Ослеп от белого, а сколь еще идти не ведаю. Шаги было считать начал, да сбился.
Чувствую, обманусь, останусь в сугробах. И покатит меня холодного ураганом и в ложок какой сбросит, занесет-забуранит до самой весны. Тоской-страхом душа овладелась, хоть вой…
И молиться я взялся, и со светом белым простился, и жизнь свою вспомнил непутевую и прощения попросил... как уткнулся во что-то твердое.
Руками щупаю, двигаюсь вдоль заслона да и провалился, куда не ведомо.
Где-то сверху ветер гудит, подвывает, а вокруг спокойно, ароматом травным веет.
Тру глаза до слез, а не вижу, то ль от темноты, иль с марева белого ослеп.
Вдруг хлопнуло громко, видать, дверь ветром. И тут же затихло до звенящей тишины: слышу сердца стук, да дыхание шумное.
Глаза открыл и обомлел: вокруг степь весенним цветом благоухает.
Себя вижу в рубахе летней; рядом девица, красоты неземной. Вьются локоны до пояса, каждый волосок золотом отливает. Ветру нет, а сарафан колышется тканью тонкой.
Зажмурился, тряхнул головой и пропала и степь, и девица…
Предо мной печь русская заслонкой позвякивает, шумит огнем, в трубе ветром посвистывает и картошки вареной аромат.
Рядом стол деревянный до блеска скобленный, самовар пыхтит: с носика капля горячая свесилась и вот-вот в блюдце плюхнется. Зверобоем, душицей заароматилось, и словно из бани я после пару вышел. Рубашка мокрая, полотенце на шее, и истома по телу разливается.
Да, так хорошо! Пёрышком себя и чувствую.
А как утёр лицо рушником расписным, а и нет ничего…
Темно. Ветер воет. Слышу: метель в стены бьётся, и скрип писклявый, вроде плачет кто. Из щелей снегом поддувает. И холодно теперь и тоскливо.
И вроде былинка над сеном я. И так жалко себя, хоть плачь.
И разрыдался бы, и криком крикнул да голоса нет, и слезы не льются.
В горле ком сухой: не сглотнуть, ни откашляться, дыхание остановилось, сердце не бьется - себя не чую.
И вдруг, пятно светлое замаячило, и кричит, и толкается больно.
Щеки мои загорелись, как от перца красного, дрожью тело взялось, зубы стучат больно, и трясет меня неведомая сила, будит.
- Нак, милый, глотни водки, - старик в белом стакан держит, голову мне приподнял, а вокруг свет домашний. И так жить захотелось!
Пью из стакана, да не ведаю ни запаха, ни вкуса, лишь слышу: сердце затрепетало и в жар, как вновь в парную вошел.
- Кто ж тебя на смертоубийство сподвиг, милай, в буран-то да в степь?
И теперь не старик, женщина одеялом прикрывает, как мамка в детстве, края под меня подсовывает. Рукой по лицу провела, и зашёлся свет белым.
В палате тепло.
Мужики историю слушают, да бестолковости моей дивятся.
Кто усмехнулся, на другой бок повернувшись, а кто головой качает.
- Тебе видать мозги до бурана еще подморозило, коли в непогоду такую двинул прогулки устраивать,- бурчит старик безногий.
-Ну, ничего, отогреют тебе их здесь, лекарства какого дадут, глядишь и поумнеешь. Наш человек, от своих ошибок вот так и лечится: собственной дуростью, да и то, когда, вдруг, чья душа добрая подвернется вдруг. Ведь сгинул бы!
Из больницы я на второй день вышел совершенно здоровым. А спасителя своего по сей день ищу.
Спасибо добрый человек, видать не чужие мы в миру этом, коли душу живую спасая, себе ты почестей не требуешь.