Учительница истории свой предмет знала слабо. Она то и дело подглядывала в учебник, путала даты и участников тех или иных событий. Отличница класса Светка Попова, сидевшая на первой парте, иногда шепотом поправляла горе-преподавателя, чем чрезвычайно ту смущала. Большая, похожая на жука, родинка над ее верхней губой заливалась пунцовой краской. Вызывая к доске учеников, учительница приговаривала к пыткам, как их, так и себя. Мало ли чего удумают шкодники, глаз за ними нужен да глаз. Она внимательно сверяла с учебником то, что плел вызванный и, стоило тому ошибиться, как она победоносно вскидывала указательный палец и крякала: «А-ха! Неверно, Макарчук, в корне неверно. Не стыдно ли вам? История – это фундамент общества! Это все равно, если бы вы забыли, как зовут вашего отца. Садитесь. Плохо, очень плохо».
За задней партой сидел новенький. Он что-то увлеченно выводил в тоненькой, замызганной тетради.
- К доске пойдет… пойдет… Кажан! – пробасила учительница, - Илья, прошу вас.
Новенький оторвался от тетради и внимательно посмотрел на учительницу, как будто впервые ее видел. Он привстал:
- Что? – спросил он.
- К доске, Кажан. Я вызвала вас к доске.
- Зачем?
Все дружно уставились на наглеца.
- Как это – зачем? – недоумевала учительница, потрясая родинкой, - Затем, чтобы ответить урок.
- История? – уточнил Илья.
Кто-то уже посмеивался. Во дает парень.
- Совершенно верно!
- Ставьте «два», - новенький снова сел.
- То есть вы отказываетесь отвечать, Кажан? – возмущенно спросила учительница.
- Да, - невозмутимо ответил он.
- Не поведаете ли мне и всем присутствующим, по каким таким причинам?
Глаза учительницы сузились – она была близорукой, но очков не носила, полагая, что они погубят ее и без того шмыгающий носом и кашляющий авторитет перед школьниками.
- Потому что не хочу вам пособничать и пичкать всех присутствующих той белибердой, которой совковые прихвостни загадили учебник, - спокойным до безобразия тоном объяснил Илья.
- Да как вы смеете?! Этот учебник одобрен системой образования, как неотъемлемая часть школьной программы, – окончательно вскипела учительница и так резко подскочила со стула, что тот еле устоял на своих четырех, - Знаете что? Я вынуждена удовлетворить вашу просьбу. Я ставлю вам «два». А после урока я попрошу вас зайти вместе со мной к директору.
- Я после урока не могу.
- Кажан! Вы забываетесь, с кем разговариваете?
- Нет. Но после урока – большая перемена. Это мое свободное время. Я бы предпочел провести его с пользой. Например, покурить возле теплицы.
- Это неприемлемо! Я сейчас же отведу вас в кабинет к Игорю Николаевичу!
- Вот это другое дело.
Новенький встал и покорно последовал за разъяренной фурией. Класс с придыханием следил за происходящим. Кто-то озадаченно улыбался, кто-то крутил пальцем у виска, Светка Попова закатывала глаза. Все были едины во мнении, что экземпляр, затесавшийся в наши ряды, более чем странный.
Меня всегда тянуло к подобным личностям. И смею полагать, что это притяжение было обоюдным. Как-то раз на улице ко мне подошел лысый молодой человек в желтой куртке и заговорщицки сказал, что «сбор в положенном месте и что там будут все наши». Должно быть, увидел во мне что-то такое, с искоркой что ли. Но я в «положенное место» все равно не пошел. Ну его.
Странность Ильи признавали все: и его одноклассники, и учителя, и директор школы, и сторож, который, впрочем, был и сам не от мира сего. Юродивый, одним словом. Но если за сторожем его статус был официально закреплен посредством медицинской справки, то Илье отдавали должное де-факто.
На последний звонок всех выпускников прогоняли что ли по кругу почета. Шли шеренгой по двое или по трое, смущенно улыбались, выискивали в толпе заплаканные лица своих родителей. Играла заунывная песня, что-то там о школьной поре и о расставании. Зав по воспитательной части, женщина, способная говорить с надрывом, с листика зачитывала краткие характеристики шествующим. «Екатерина Приступа, гордость школы, медалистка… Николай Емельянов, спортсмен и силач… Ольга Симонова, золотой голос 11-А». Меня тоже эпитетом наделили. Правда, несколько обезличенным. «Душа класса». Так обычно говорят о тех, кто лишен каких-либо выдающихся человеческих качеств.
Роднило все характеристики одно – шаблонность и попахивание нафталином. Менялись только имена, а качества переходили по наследству из поколения в поколение. Однако в случае с Ильей механизм дал сбой. К сему ученику ничего не подходило. Поэтому, когда Илья, отрешенный и думающий о чем-то своем, прошел положенную отметку, его так и объявили:
- Илья Кажан – загадка школы!
Он представлял собой скопище парадоксов, сочетал не сочетаемое. В журналах с оценками напротив его фамилии кривлялись «двойки», очень редко облокачивались на стенки клеточек «тройки». Но при всем при этом ни один из преподавателей, который воистину имел право носить этот гордый титул, не мог сказать об Илье, что тот глуп. Напротив, все отмечали его незаурядный ум, отдавали должное его способности мыслить в своем неповторимом ключе. Вот только выудить из Ильи хотя бы малую толику его знаний и умозаключений удавалось считанным единицам. Но и то, думается мне, происходило это не благодаря воспитательским талантам, а просто потому, что что-то перемыкалось в голове у Ильи, и он снисходил до того, чтобы одарить класс ответом на заданную тему. Ради такого дефицитного явления мы все замирали. Илья разглагольствовал, косясь куда-то в окно, и отличники шуршали учебниками, тщетно стараясь выискать в них то, о чем ведал их странный одноклассник.
В основном же он незаметно восседал за партой, ковырялся обмакнутым в чернила острием циркуля в подушечке большого пальца. Этакий архаичный способ нанесения татуировки. Девочки в классе теряли сознание, мальчики сглатывали слюну. Учительница по черчению прятала в столе огромный циркуль для рисования окружностей на доске. Иногда, совсем уж от скуки, Илья брал канцелярский нож и снимал верхний слой кожи с запястий. Очень позитивный персонаж был. Но с другой стороны и нечто жизнеутверждающее от Ильи исходило. На его одной-единственной «на-все-уроки» тетради так и было написано черным маркером — панкс нот дэд. Я же говорю: Илью раздирали противоречия.
К смерти он относился с благоговением. Он утверждал, что именно смерть помогает ему примириться с жизнью, вносит в его существование какой-то смысл. «Как только ученые изобретут эликсир бессмертия, то люди тут же перебьют друг друга», - сказал как-то Илья. В любимых музыкантах у него ходил Курт Кобейн, фаворит среди писателей – Хемингуэй, как-то раз я заметил его листающим томик Шопенгауэра.
Однажды Илья пропал. Его не было в школе около двух недель. Никто не знал, что случилось. Правда, и мало кто придавал этому хоть какое-то значение. Всеобщим любимчиком Илья не был. Тем более, что ему доводилось и раньше исчезать на два-три дня, а после появляться, как ни в чем не бывало, с измятой запиской якобы от родителей. Мол, кашлял, сопливил, умерла прабабушка.
Но две недели – это уже перебор. Наша классная руководительница решила заслать на дом к Илье гонца: разведать, что да как. Желающих справиться со столь благой миссией оказалось ничтожно мало. Вернее будет сказать, что таковых не наблюдалось вовсе. «Тогда идем по алфавиту», - живо нашлась классная. «Фамилию родителей не выбирают», - попробовал возразить я, но толку с того было чуть.
Вечером того же дня я стучался в обитую дерматином дверь Кажана. В приоткрытую щелку высунулся легко узнаваемый острый, как штык, нос Ильи.
- Чего тебе? – вместо приветствия сказал он.
- Вот, - говорю, - проведать пришел. А то мало ли что.
- А, ну подожди тогда на площадке. Мне штаны надо надеть.
Через минуту Илья вышел уже полностью. В зубах у него торчала сигарета, на левой ноге болтыхался тапок, на правой – туфель. Голова у Ильи была перебинтована. Сквозь некачественные стыки бинтов проступали кустики волос, под повязкой зеленело лицо. В руках он нес блюдце, на котором лежали какие-то осколки. Композиция отдаленно напоминала творчество Гауди.
- Ты свой человек, - отвесил мне шикарный комплимент Илья, заодно одарив облаком дыма, - Поэтому я тебе расскажу все, как было, а Свете (так звали нашу классную руководительницу) передашь, что меня клещ укусил или что-нибудь в этом роде. В дом, уж извини, не приглашаю – там не убрано – поэтому слушай здесь. Все началось с «Опала»…
Отношения Ильи с его отцом считались напряженными, как у Израиля с Палестиной. Периодические затухания конфликта чередовались новыми, еще более ожесточенными вспышками. Илья, будучи заметно слабее физически, лоб в лоб не шел - огрызался. Иногда акты мщения проецировались на уровне подсознательном. То есть Илья даже не предполагал, что желает навредить отцу, а не преследует какую иную цель. В тот день он стащил у родителя пачку сигарет «Опал», дабы поставить один эксперимент. А именно: выкурить ее всю за раз, лежа на скамье в парке и наблюдая, как по небу плывут облака. После то ли седьмой, то ли восьмой сигареты Илью начало рвать. Но эксперимент он не прекратил. Ему повезло, что сливающегося с желтой скамейкой юношу заметила прогуливавшаяся семейная пара, которая и вызвала «скорую».
Илью определили в больницу с диагнозом «отравление никотином». Пролежав в палате пару дней, немного придя в себя и познакомившись с соседями по временной жилплощади, он выступил с инициативой отметить данное знакомство, как у русских людей полагается. У недальновидного санитара друзья приобрели трехлитровый бутыль медицинского спирта. Решили не разбавлять, ибо не по-мужски. Когда Илью откачали, то никотину в медкарте уже не было так одиноко – добавился алкоголь.
Мать Илью навещала регулярно, отец – перманентно. В один из таких визитов он, побужденный вдруг проснувшимися отеческими чувствами, задержался дольше обычных трех минут. Папаша сидел у изголовья кровати Ильи и пил чай. Спокойно выслушивал кающегося отрока. А допив чай, взял чашку и разбил ее об голову сына со словами: «Что ж ты, гаденыш, папиросы у бати стащил!». Врачи отметили у пациента диковинную частоту обновления поставленных диагнозов. Когда из его головы доставали осколки, Илья попросил их не выбрасывать, оставить ему на память об отцовской любви.
Вернувшись домой, отца он уже не застал. Тот ушел в очередной запой. Блуждал со своими друзьями в хитросплетениях подвалов и трущоб.
И еще немного в тему взаимоотношений Ильи со смертью. Как-то раз довелось мне с ним прогуляться. Наш класс то ли сдавал какие-то анализы, то ли нас прививали. Не суть. Возвращались мы из больницы, так полюбившейся Илье, домой пешком. Тем паче, что стояла приятная душе и телу погода. Солнечные лучи нежно массажировали мочки ушей. Весенний ветерок распушал хвосты ласточек. И вот на таком благоприятном для веры в общечеловеческие ценности фоне Илья предлагает мне людей убивать. Но не всех, а только тех, кто не знает, который час. «Это будет весело», - заверяет меня он. Где-то на третьем прохожем мы столкнулись с необходимостью пустить, наконец, кровь. Но повстречавшийся нам экземпляр оказался крупнокалиберным мужчиной, и Илья предложил пока повременить с убийствами, но окончательно вопрос не закрывать. Потому что идея как-никак хорошая.
Пик славы Ильи пришелся на урок украинского языка. Сей предмет вела довольно своеобразная учительница. Во главу угла она ставила не знание, как таковое, а чистоплотность и опрятность. К синтаксическим и орфографическим ошибкам относилась снисходительно, помарки, небрежные исправления считала своим личным оскорблением. Была она придирчива и мелочна. Просила всех учеников без исключения приходить к ней на занятия пяти минутами раньше и протирать парты. Составы с вагонами, намекающие на нетрадиционную сексуальную ориентацию школьников, на ее платформу не прибывали. Будь ты хоть семи пядей во лбу, но со шмыгающим от навалившейся непогоды носом, «отлично» тебе не видать.
Илью она не взлюбила с первого взгляда. Она брезгливо поглядывала на его неряшливые длинные волосы, морщила нос, когда он откусывал заусеницы. Ходили слухи, что она ратовала перед директором за исключение Ильи из школы. От сильного волнения ее голос перешел в соловьиное «тинь-тиньканье», и директор мало чего вразумительного разобрал. Он ей капелек успокоительных в кофейную чашечку отсчитал и уложил на кушетку.
Однажды задала она нам писать сочинение-изложение. Рассказ имел начало и конец, а сердцевину нам полагалось придумать. Речь в рассказе шла об отряде пионеров, которые заблудились в дремучем лесу. Их пионервожатый чего-то там напутал с картами. По мху и муравейникам ориентироваться никто не мог. Поддавшись панике, советская молодежь одним махом проглотила все яички и сосисочки, выпила всю воду. Как ни крути, всех ждала мучительная погибель. Кто-то даже услыхал рычание медведя. Но по счастливой случайности отряд вывалился из бурелома на сказочную опушку, вдоволь заселенную грибами, ягодами и подсолнухами. Посреди опушки царил колодец. Ополоумевшие дети, сломя голову, стремглав бросились к источнику живительной влаги. Впереди всех, высоко вскидывая колени, бежал пионервожатый. Но вот незадача: с другой стороны к колодцу упрямо приближался некий дед. Седовласый и неведомо, с какой сосны свалившийся. Между прочим, с клюкой в руке. Такова, значится, фабула.
Развязка же была до неприличия заунывной. Что-то наподобие того, как «уставшие, но довольные советские дети вернулись домой».
То есть пространства для маневров у нас не наблюдалось никаких. Знай и пиши на радость учительнице, как сердобольные подростки напоили деда, а тот им указал тропинку, ведущую к благам цивилизации. Предположить, что обезумевшие дети надругались над старцем и стащили у него пенсию, означало бы прослыть политически не корректным в корне.
Но, как оказалось, существовал еще и третий вариант развития сюжета. Возник он в загадочной голове Ильи и был им небрежно сбрызнут на страницы той самой тетради.
Учительница украинского языка и, прости Господи, литературы только встала с кушетки. Она вообще часто на ней лежала. Почти приватизировала этот предмет мебели. Поднялась учительница с видом, заметим, мученика. Потому что жертвовала она своим здоровьем ради того, чтобы всяких оболтусов в свет выпускать.
Проверяет она, значит, сочинение-изложение Ильи, держась двумя пальчиками за уголок листка, и по ходу чтения ее лицо претерпевает разные мимические колебания. И вообще выглядит, наверное, предвестником неминуемого инфаркта, потому что ее опять на кушетку положили. Капелек одних мало оказалось, так ей еще корвалола насыпали и корвалтаба, под язык валидола две таблетка подложили, под мышку градусник всунули, под поясницу - термогрелку. Потом кто-то на всякий случай еще и но-шпу принес, и медсестру. Учительница лежала на кушетке и ногой подрыгивала, и пищала жалобно: «Тинь-тинь-тинь». Все сокрушались, конечно же.
Тетрадь, которую последней учительница проверяла, осталась лежать на столе. На ее страницах седовласый старец как раз весь пионерский отряд обхаживал своей клюкой. Тому, что дед сотворил с пионервожатым, нет ни подходящего в украинском языке слова, ни соответствующей статьи в Уголовном Кодексе. Напоследок пенсионер беззастенчиво напускал в колодезную воду слюней и скрылся с места трагедии. Чем там были довольны, вернувшиеся домой пионеры, Илья предпочел оставить в тайне.
Уже на следующем уроке учительница украинского языка, преследуя цель покрыть Кажана позором, зачитывала всему классу выдержки из его творения, чем не только не добилась желаемого, но и наделила неугодного ей ученика бессмертной славой.
После того, как школа отдала концы, все ее птенцы, как и положено, разлетелись кто куда, лишь изредка попадая в поле зрения друг друга. Старались поддерживать связь, обещались не забывать достославный 11-В, но… Вы сами понимаете. Однако, хоть краем глаза, хоть через хитросплетения слухов, мы представляли себе, как складываются жизни друг друга. Илья же пропал начисто с лица Земли. Это выяснилось на первой же встрече выпускников. Никто Илью не видел и не слышал. Все дружно решили, что наконец-то он умер. Кто-то даже припомнил, будто повстречал на кладбище надгробие с его именем и фамилией. И все этому человеку как-то дружно поверили, потому что так было бы логично. Слишком уж странный парень был. Я, к стыду своему, тоже принял слова «очевидца» за чистую монету.
Но спустя несколько лет я, уже бакалавр, ехал в автобусе, и на одной из остановок рядом со мной плюхнулся – кто бы вы думали? – Илья. Собственной персоной. Вроде как живой, только очень сильно похудевший. Нос уже не штык напоминает, а спицу. И взгляд напрочь отсутствующий. Илья меня узнал, но не сразу. Какое-то время он просто сидел рядом, дышал и сопел. Я от неожиданности тоже несколько растерялся. Хотел было поздороваться, но Илья так сосредоточенно о чем-то думал, что я ему помешать испугался. А потом он ни с того ни с сего сам заговорил. Без лишних экивоков.
Пропадал он не абы где, а в психиатрической лечебнице. Его туда отец с глаз долой упек. Сперва Илья и там себя вел неподобающе (или подобающе как раз. Это как повернуть), буйствовал, другим больным надоедал, но потом, пилюлями всякими напичканный, присмирел. Врачи его и выпустили. Тем более, что желающих нервы подлечить полным-полна коробушка, а мест на всех в лечебнице не хватало. Такие вот пироги. «Но, - сказал Илья, - заточение мое не даром прошло. Пока я в психушке лечился, отцу кто-то в пьяной драке металлическим прутом заехал. Так тот прям на месте копыта и откинул».
Кое-как Илья устроился на стройку. Теперь он главный кормилец в семьей. Маме помогает. Жениться пока не думает. Надо крепче на ноги стать. Убивать уже никого не тянет.
Мы еще поговорили немного, школу помянули, и моя остановка из дымки городского смога проступила. Я вышел и потопал по насущным делам. Я думал об Илье и том, как он изменился. Стал абсолютно нормальным человеком. Не странным. Можно сказать - достойным членом общества. Таким, каким бы его хотели видеть государство и соседи по подъезду. Все стало на свои места.
В качестве эпилога
Звонит мне как-то одна моя близкая подруга и говорит:
- Представляешь, видела сегодня Вику Д. (это наша общая знакомая). Поболтали немного, и в ходе разговора я упомянула тебя. Не помню уже, в каком именно контексте, но суть в том, что она узнала о нашей дружбе. «Как, ты с ним дружишь?», - удивилась Вика Д. «Ну да, а что тут такого?», - в свою очередь изумилась я. «Так он же странный», - заключила Виктория.
Моя подруга не просто так рассказала мне об этой встрече. Она знала, что лучшего комплимента для меня и придумать было нельзя.