ДЕРЕВЕНСКАЯ ПАСТОРАЛЬ
Сырым и дождливым утром, несуразным каким-то в разгар засушливого лета, вполне «модельная» (на беглый взгляд невыспавшегося шофера) женщина путано расспрашивала о маршруте татарбунарского автобуса, прикрываясь от назойливого дождя клетчатым строгим зонтом. То ли ей нужно было в Лебедевку, то ли в Приморское, он так и не разобрал, тем паче, что сама Лебедевка лежала в стороне от маршрута, с развилки до нее полагалось топать ножками еще шесть километров. Ножки у дамочки – стройные, белые, несмотря на пляжный сезон, – были обуты… в короткие резиновые сапоги подросткового размера.
Она согласно кивнула, заняла свободное место у окна, а после шофер потерял ее из виду и вспомнил о пассажирке, лишь когда промахнул саму развилку. Тормознув, он выкрикнул в салон, обернувшись через плечо:
- На Лебедевку кто есть?
Женщина смущенно улыбнулась, замешкалась отчего-то с ответом и, наконец, негромко сообщила свое решение:
- Я выйду в Тузлах.
- Как хотите, – буркнул водитель, переключая скорость.
Дождь слегка приутих. Справа, над лиманом, заклубился дымный туман. «Распогодится… – подумал он, – может, ищет кого?» – и тут же забыл про пассажирку.
Она действительно вышла в Тузлах. Не раскрывая зонта, с любопытством долго оглядывалась по сторонам под парным, моросящим дождем, вдыхала приторный запах прелой соломы, забивавший все остальные, и слушала нахальные, пронзительные крики удода, прятавшегося где-то совсем близко.
Автобус скрылся за поворотом. Кругом не было ни души. В этот воскресный день даже магазин и чайную в центре села сторожили амбарные навесные замки. И она пошла вдоль узкой шоссейки, проложенной специально для рейсового автобуса, ради редких пассажиров делавшего приличный «крюк» по пути в райцентр и обратно.
Еще вчера она решила уехать из города на выходной. Но куда? Да куда угодно, хоть к черту на кулички! Только не на побережье, чтобы не свариться всмятку среди отдыхающих, немного помешанных от перегрева на загаженных пляжах и полоскания в крепком растворе свежевыпущенной мочи. Брезгливость, конечно, мешала ей жить, хотя надежда обрести свое, не облеванное отрыжками горожан, место на земле все же не испарилась полностью. Иногда она находила то, что искала, и пряталась ненадолго от всех и от самой себя, в первую очередь.
Асфальтовая дорожка, выбитая до самой щебенки, свернула к белокаменной церквушке с резным крестом на высокой маковке и ухоженным цветником из пестрых петуний у входа. Женщина перекрестилась на лубочные образа надвратной иконы и подняла лицо к небу. Низкие лохматые облака вздыбились над головой, серебристая влажная паутинка оседала на горячих щеках. Да, щеки ее горели; смахнув дождинки ладонью, она ощутила их жар.
За церковью простиралось кладбище. «Упокой души раб Твоих… всех православных христиан… – вспомнила она однажды слышанную молитву и удивилась, – почему же только православных?» Ее «пра…», родоначальница материнской ветви, была католичкой…
- Господи! – прошептала она. – Упокой души раб Твоих, праведных и неправедных, прости их, грешных, Господи…
Потом подумала о тех, кого тайно, не признаваясь даже самой себе, хотела бы отыскать на этом кладбище. Это были могилы ее предков из Орловской губернии, переселенных сюда по «Екатерининским прожектам»… Только где же им отыскаться? В Буджакской степи, за обелиском с надписью: «Здесь мы стояли насмерть, чтобы защитить вашу жизнь»? Да и в каких Тузлах? С таким названием есть деревни и за Григорьевским лиманом, и по Николаевскому тракту, кроме этой степной, буджакской.
Она обогнула плетеную изгородь, сойдя с тротуара на грунтовую раскисшую дорогу со свежей колеей от узких ободьев. Все же тут, на пустынной окраиной деревенской улице, пропахшей прелым сеном, было несказанно хорошо. Солоноватый морской бриз тянул с лимана, к нему примешивались запахи буйно отцветавшей софоры с набухшими, отяжелевшими от влаги ветвями.
У обочины за поворотом стояла телега, а на лугу паслась распряженная лошадь, рядом вскидывал мордой и шевелил чуткими ноздрями гнедой жеребчик с медно-рыжей короткой холкой. Мелкий грибной дождь все еще монотонно накрапывал, причудливые гривастые тучи галопом неслись вдоль горизонта…
Поблизости не было никого по-прежнему, уходить же в поля по рыхлым тропинкам она не то, чтобы не стремилась, а просто боялась не рассчитать силы, неизвестно сколь долгим мог оказаться такой путь. Давненько, правда, но все же довелось ей в забайкальской тайге тащиться по заброшенному почтовому тракту, и хотя теперь расстояния мерялись по-другому, холмистая степь тоже казалась необозримой и бесконечной…
Пожалуй, стоило возвратиться в село. Она свернула к петлявшему по задворкам проходу. Навстречу откуда-то выбежал тощий гусак, с шипеньем вытянул непомерно длинную шею, растопырил грязные серые крылья и набросился на незваную гостью. Она тихо засмеялась, пошла вперед частыми шажками, грозя зонтом глупой птице. Гусак прижал подрезанные крылья к бокам, пригнул низко голову, икая от возмущения, искоса поглядел на гоготавшую невдалеке стаю и… ретировался, вертя облезлым огузком, к худому, вдрызг раздерганному плетню.
Женщина продолжила свой путь, все смеясь и смеясь просто так, сама не зная чему, пристально вглядываясь в угрюмое небо, низко нахлобученное на обезлюдевшую деревню.
На окраине ей стали попадаться брошенные мазанки под камышовыми крышами, густо заросшие дряхлыми садами с больными, окуклившимися деревьями. Их незрячие окна, забитые ставнями или с растрескавшимися рамами, кое-как оклеенными изнутри пожелтевшими газетами, выглядывали, как слепые калеки, из-за накренившихся убогих заборов. Прочь, прочь поскорей отсюда…
Ну, хоть бы один приглянулся, крошечный, с вишенкой под оконцем. Однако сил оставалось совсем не много. Их вряд ли хватит на то, чтобы вдохнуть жизнь даже в малую хатку. Проклятый город выжрал сердце… Пусть бы кто-нибудь подобрал ее здесь, у дороги, уложил в чистой горнице на лавку под образа… и чтобы горела свеча в лампадке…
Ветер с лимана крепчал. Она вскинулась от своих минорных фантазий, огляделась по сторонам: дома выровнялись, подбоченясь вдоль новой, подсыпанной посередке улицы; теперь они бесцеремонно и даже как-то чванливо косились на чужачку до блеска натертыми стеклами, пузатились вычурными верандами за добротной опояской высоких крашеных оград. Нет, и в таких хоромах ей было бы неуютно.
Странным образом женщина снова оказалась неподалеку от места, где высадилась из автобуса, и теперь пошла прямо, наугад. «Вот, буду так идти и идти, покуда смогу, а потом сяду на обочину и дождусь обратного рейса», – про себя подумала она.
Улица оказалась недлинной. Почти в самом конце, у околицы, на деревянной лавке тулились друг к дружке деревенские бабы. Неизвестно какого возраста, но не молодые, это точно. Одна была толстой, отечной, с астматической одышкой. А другая – поживей, с любопытными лукавыми глазками, игриво зазывавшими незнакомку из-под выцветшего штапельного платка.
- Добрый день! – приветливо поздоровалась старуха и спросила: – Ищете кого?
- Добрый день, – ответила женщина, – дед у меня родом отсюда; вот, приехала посмотреть…
- Ага… – потянула старуха, – понятно. Дом, значит, хотите купить?
- Да нет, – как-то поспешно возразила женщина, – разве только на время снять.
- Работы тебе здесь не найти, – покачала головой разговорчивая крестьянка, уставившись на гладкие белые руки женщины с тонкими запястьями и ухоженными ногтями.
- У меня есть работа, – возразила она.
- Шьешь чего или торгуешь? – допрашивала старая.
Приезжая покачала головой и отвернула задумчивые глаза, в глубине подернутые сизой дымкой, ничего больше не пояснив, к разочарованию любопытной бабки.
- А чего долго искать? – вдруг вступила в разговор вторая, толстая, с болезненной одышкой. – Живи у меня… Осенью схоронишь и хозяйничай на здоровье, только поминать будешь до Пасхи. Храм, вишь, за околицей… Э-эх, – вздохнула она, размашисто перекрестясь и с трудом отрываясь от скамьи.
- Боже мой! – опешила женщина, вспыхнув легким румянцем. – Да живите, сколько хотите! Зачем же так?
- Не-ет, милая, дольше не протяну. Хоть у фершалки попытай: к Покрове, сказано, помру. А мое нажитое никому не надо… Дочки где-то в городах задами поприростали, и где – знать не знаю, лет десять не слыхивать. Я тебе все по закону отпишу, не сомневайся. Приезжай, живи… Или так заходи проведать, бабу Фросю спросишь.
Старуха отвернулась спиной и, переваливаясь, тяжко поковыляла к дому.
- Хорошо здесь, не сумлевайся, – затараторила шустрая, – почта есть, больничка, интернат для деточек разных, ну, тех, сироток, или у кого родителев все одно, что нету… Погоди-ка, – замахала она руками и живо засеменила к соседней калитке.
Толстая дошла уже почти до крыльца, грузно оперлась о яблоню. Домик ее был опрятным, чисто выбеленным, с обведенными синькой наличниками.
- До свиданья вам… – поклонилась она, – так я буду ждать, приезжай. Будь здоровая…
Старуха с трудом занесла слоновую раздутую ногу на ступеньку крыльца, затем охнула и скрылась в дверях.
- На, бери, поешь трошечки, – за калитку уже снова выскочила шустрая и протянула женщине четыре румяных пирожка на обрывке смятой газеты. – Да не брезгуй… мы проверенные, больничка под самым боком, на туберкулез анализы сдаем по весне и осенью. Как дедушку твоего-то звали?
- Лука… – почему-то шепотом отвечала женщина, пересиливая спазм в горле.
- Царство небесное! – перекрестилась старуха. – Вот и помяни дедушку-то… Смотри, не забудь же, приезжай к нам на Спаса. Только у Фроськи цыгане счетчик украли, председатель грозится свет отрезать. А ты – самостоятельная, сразу видать, тебе он свет отрезать не станет.
Пирожки были не очень свежими, с кисловатым пресным сыром, но женщина поспешно набила печеным рот и, с трудом пережевывая, раскланялась с говорливой старушкой.
Она быстро, почти бегом, миновала улицу и вышла на шоссе. Справа тянулся молодой дубовый лесок, а с другой стороны – поле подсолнухов, растрепанных ленивым морским бризом, просыпавшимся изредка и снова погружавшимся в дремоту…
Почему-то ее колотила нервная дрожь. То ли обессиленная душа наполнялась живоносной силой привольно распахнутой к небу степи, то ли бесстрастный Степной Дух вынимал из нее душу, чтобы выпустить в небо, на волю… Постепенно она успокоилась, доела пирожки до последней крошки и огляделась по сторонам. Было далеко за полдень. Солнце кое-где прожигало истонченную пленку облаков, и хоть небо занавесили истрепанные лохмотья рваных туч, со стороны города уже тянуло паром, как из пекла. Туман редел на глазах, скатывался со степных склонов к лиману и дальше, к морю, вольно и широко блиставшему вдоль горизонта.
Ей вздумалось побродить в леске, босиком по сырой траве. Она сошла на обочину, миновала распаханную зачем-то полосу чернозема и оказалась в таинственном царстве терпких запахов, шепотков кружевной листвы и писка невидимой живности. Ласкал, завораживал язык здешних дубрав, но к тихим звукам она прислушивалась чутко и настороженно, как непутевая таежная оленуха, отбившаяся от своего стада.
Лесок оказался недолгим, за ним раскинулся скошенный луг с едва сметанными стогами, еще не поставленными на зиму. В этой стороне росли липы, молодые орехи и другие, неизвестные ей деревья, а в луговой лощине паслось стадо длинношерстных ангорских коз, таких белоснежных, что поначалу казалось, будто пушистое облако шевелилось внизу. Однако ближний к ней резвый козленок упирался в ствол деревца остренькими раздвоенными копытцами, с видимым удовольствием объедал нижние, не одеревеневшие еще, побеги, был прожорливым и вполне материальным.
Библейская картинка стремительно оживала перед глазами каждой травинкой, играла радугой над лиманом, вспыхивала дождевыми искрами в лиловых бессмертниках и луговых кустистых ромашках.
Вдруг она увидела пастуха и пастушку – двух подростков, почти детей, мальчика и девочку, совсем голых, возившихся нагишом на духмяной соковитой кошенине, расстеленной по всему лугу. Пастух и пастушка кувыркались в паровавшем после дождя сене и… занимались любовью…
Женщина прикрыла глаза, невольно отступив в тень под деревья. Да, они делали это, не боясь никого и повизгивая все громче. Девчонка встала на коленки, а парень пристроился сзади, затем робко, а потом все уверенней стал подталкивать ее ритмично и сильно… Она тихонько вскрикивала, зарываясь головой в стожок, а потом заорала, как кошка… он подхватил горлом дикий вопль во всю силу своих молодых легких, повалился сверху, и оба смолкли одновременно…
Не вспомнить, как вынесло ее опять на шоссе. Она шла по асфальту быстро, почти бегом, едва не плача и до боли кусая губы. Она – женщина – была изгнана из этого рая… «Господи, помилуй! Пощади, Господи!.. Не будь так жесток! Ведь и этих двоих Ты швырнешь на землю, заставишь страдать, мучиться и пройти свой путь до конца…» – беззвучно молила она Творца, подставляя пылающее лицо ветру. Но в ее груди колотилось слабое женское сердце, а губы сжигала острая жажда греха.
Резкий звук тормозов пестрого микроавтобуса, размалеванного на карнавальный манер, заставил ее очнуться. Машина остановилась чуть впереди. Боковая дверца плавно отъехала в сторону, на дорогу выпрыгнул совершенно натуральный клоун, босиком, в обрубленных до колен штанах, с набеленным лицом и громадными, обведенными черным, глазами.
- Мадам, вам куда? – он шутовски поклонился, обмахнув колено воображаемой шляпой.
- В Париж! – вымученно улыбнулась женщина.
- Так ведь мы именно туда едем! – восхитился клоун. – Прошу! – и он галантно помог даме подняться в салон.
Под песни парижского шансонье фургончик циркачей покатил в степь…
- Хотите выпить? – предложил клоун.
- Почему нет? – кивнула дама.
Он ловко откупорил зубами бутылку и, обдав сидящих веером сладких ледяных брызг, наполнил стаканы шипучим лимонадом «Green Star».
Вблизи белая маска с кровавым ртом в траурном черном канте смотрелась почему-то зловеще, только смарагдовые, большие и печальные глаза клоуна оживляли лицо, смягчали грубые краски.
Между тем, шутки сыпались, как конфетти, цирк-шапито мчался навстречу палящему солнцу, оставляя далеко позади в свалявшихся космах тумана под косыми слоистыми облаками библейский рай и ворожбу притомившегося дождя.
Город незаметно вытянул хищные щупальца вдоль скоростной накатанной трассы и всосал крошечный пестрый фургончик в свое воспаленное чрево…
Одесса, 2003