Автор Константин Ковальков Ковальков.рф
- Пригласите кого-нибудь с кафедры лингвистики. Студентов попросите. – молодой человек, одетый в военный камуфляж, попытался пройти через турникет, его остановили два охранника, которые встали теперь по обе стороны прохода. – Ребята, можно на секундочку, пожалуйста.
Какая-то студентка без уверенности подошла к турникетам.
- Девушка, кого угодно с кафедры лингвистики, пожалуйста, это очень важно!
- Хорошо, я позову, а что сказать-то?
- Скажите, что бы захватили образец клинописного текста, фотографию снимок, что угодно.
Девушка ушла, и один из охранников уселся спокойно за стол. Скоро она вернулась.
- Они сказали что вызовут милицию, если вы не уйдете, но сейчас после лекции пойдет профессор Жаринов, а вот вам глиняная табличка. – она протянула ему распечатку с изображением.
- Замечательно, - молодой человек вдруг начал успокаиваться, пробегая глазами закорючки, - Долговая расписка! Это лучше чем Килукумисси.
- Чем же? – спросила девушка, зачем-то заглядывая тоже в снимок.
- Килукумисси я мог знать из иллюстраций, а это они сейчас поймут, они сами наверняка не правильно это перевели, откуда они знают, что такое «мелькайя». Здесь говорится, что некто Вупи обязуется вернуть взятый им хлеб через год с одной четвертью мелькайя. Любопытно, что скажет профессор про мелькайя.
- Любопытно, что скажете вы! – перебил профессор, и вспомнил, что одевал перчатки.
- Как угодно, - согласился молодой человек, - Мелькайя, это пурпурная краска, она почему-то ценится дороже золота, даже во много раз. Одна четверть мелькайя, имеется в виду папи, типа наперстка, применяется в ритуале Ушутки, Ушутра.
Профессор снова забыл о перчатках, молодой человек продолжал.
- Ребеночка грудного посыпают пурпурной краской, чтобы не резать его в ритуале. Считается, что он пожертвован богине, и он в храме остается, жрецом не будет, конечно, а будет прислуживать. Дайте такой текст, который вы не смогли прочесть.
Профессор Жаринов снял перчатки, снял трубку телефона и стал набирать номер.
- Садитесь, пожалуйста, - вскочил со своего места охранник, - А вы пройдите сюда. – сказал он молодому человеку, который прошел через турникет.
- Лена, сделай милость, принеси мне на проходную ту розовую папку, что на выставку брали.
Через несколько минут папку розового цвета принесла Лена, которая переглянулась с девушкой, принесшей первый снимок. Затем они обе уставились на потрепанный камуфляж незнакомца, по которому можно было заключить, что молодой человек только что из траншей. Он жадно пожирал глазами содержимое папки. Профессор вынул ему один снимок.
- Это не долговая расписка, - сказал он через полминуты, - Это нечто вроде облигации. Пакхасиушна, значит клятва, связанная с именем богини, второго уровня серьезности, первого уровня серьезности клятву только царь произносит перед своим народом, так что это самая значит серьезная клятва, Пакхасиушна. Клянется, некто, что возьмет в жены столько дочерей предъявителя, сколько тот ему предложит. Такое заключали перед грабительскими походами, но за время похода такую табличку могли много раз перепродать, до свадьбы, разумеется, не доходило, просто гарантия на право предъявителя в доле добычи. А из этого значка видно, какой пост в государстве занимал полководец. Вам тоже это видно профессор?
- Почему вы знаете это?
- Чтобы ответить на этот вопрос мне потребуется вдвое больше времени, чем у нас есть. Я должен научить вас читать таблички, до полудня завтра.
- А что завтра в полдень?
- Завтра в полдень я умру.
- Так, понятно. – Профессор осмотрелся и заметил, что снова до половины успел одеть перчатки. Глядя на них он быстро вздохнул и снял перчатки. – В любом случае нужно проверить, глубину ваших знаний, чем бы это ни было, пойдемте на кафедру.
- Евгений Викторович… - встревожилась Лена.
- Сейчас разберемся, захвати мой портфель, пожалуйста, - а сам он понес розовую папку, при этом молодой человек уже запустил в нее руки.
Он изложил профессору содержание еще одной иллюстрации по пути на кафедру и мельком обмолвился, что физик.
- Так вы говорите, вы физик? Леночка, дай мне, а впрочем… Где тот плакат с конференции?
- Тут за шкафом.
Они вытащили из-за шкафа плакат около полутора метров высотой, с цветным изображением глиняной таблички.
- Ах вот как? – молодой человек неожиданно для себя вдруг замешкался. – Это… Мм. Сейчас, сейчас.
Профессор Жаринов прикрыл начищенным ботинком английской фирмы какое-то слово внизу на плакате, которое следовало за словом конференция.
- Ничего не понимаю, - продолжал ломать голову загадочный гость, - Если это «шуфу», тогда при чем тут, я бы предположил что это шутка про Килукумисси, вот до этого места, но они не писали шутки про Килукумисси на табличках, за это бы бросили в реку. – он снова забегал по строчкам глазами, - В этом куске ерунда какая-то, а тут зерно, зерно…
- Хм, - профессор очень многозначительно посмотрел на Лену, которой повезло в замужестве, и убрал ногу от надписи внизу плаката.
- Ах, это подделка! – обрадовался молодой человек и, выдохнув, направился к стулу.
- Евгений Викторович! – очень попросила Лена самому догадаться чего она хочет.
- Все, Лена, позвони Владимиру Борисычу, все обрисуй и скажи, чтобы ехал сюда срочно, он сейчас на Охотном ряду закончил лекцию, и можешь ехать домой. Ты куда?
- Звонить, - ответила Лена уже на полпути к своему столу.
- Сначала включи нам диктофон.
Владимир Борисович проведя белой бородой по горизонту, остановил серьезный взор на площадке у ворот факультетского дворика, самой населенной.
- Да, - сказал он зачем-то протяжно, и пошел, стараясь рассмотреть и как будто запомнить лицо каждого студента, попадавшегося на глаза.
Так он добрел мелкими шагами до ворот, в которых остановился и снова сделал белой бородой.
- Да, - заключил он снова. Тут мимо него прошли несколько человек одетых в военный камуфляж и с розовыми папками в руках или под мышкой. Позвонил телефон.
Когда Владимир Борисович добрался до своего университета, и вошел на кафедру, он был уже четвертым специалистом, если, конечно, игнорировать осведомленность этого молодого физика. Владимир Борисович забыл просканировать молодого человека своей бородой, поскольку одет он был в точности так же как те молодые люди на Охотном ряду, и в руках он держал розовую папку, которую потрошил, как ощипывают кур. У Владимира Борисовича сразу возникло ощущение, что он забыл что-то важное, он развернулся и направился к выходу в глубокой задумчивости.
- Владимир Борисыч, куда вы? – остановил его Евгений Викторович своим басом.
- Вот! – громко объявил физик, отделив от папки одну иллюстрацию.
- Знакомьтесь, Владимир Борисыч, Евгений!
- Ага, очень приятно, Владимир Борисыч! Женя! Этот кусок речи жрец произносит, когда жертва уже разделена на части. Литургический текст.
- То есть он зашифрован по первым буквам? – спросил присутствующий египтолог.
- Нет, конечно! – вскричал физик как-то слишком громко. – Это и есть текст, законы это и есть текст богослужения, он их не придумывал. Эти законы перестали выполняться, поскольку ритуал из моды вышел, это религиозная реформа, понимаете меня.
- Не совсем.
- Вы хотите сказать, закон существовал до реформы в том же виде? Но это не подтверждается археологией…
- И не может подтверждаться, их нельзя было записывать.
- Так.
- Это было бы серьезное открытие, - задумчиво проговорил Евгений Викторович, - Если бы вы смогли это как-то подтвердить, Евгений.
- Очень просто! – ответил физик.
- В самом деле?
- Конечно, - он принялся снова потрошить папку, - Мне не попадалась тут…
- Что вы ищете?
- Черный камень.
- Там его нет, вот он, – Евгений Викторович подал распечатку с изображением черной фигуры, заключенной в музейные изгороди.
- Вступление нужно тут не разобрать, я же этот язык еще не очень хорошо знаю, богослужебный.
- Богослужебный?
- А вы откуда вообще все это знаете?
- Это не богослужебный язык.
- В переводе есть.
- У меня есть хорошие иллюстрации! - объявил Владимир Борисович, и вынул из своего портфеля несколько листов с черными иллюстрациями.
- Так, так, это понятно, вот! – физик жадно проглатывал строки, испытывая действительно явные затруднения. Но у присутствующих ученых в этот момент возникло ощущение сходное с завистью, поскольку видно было, что затруднения, какие испытывал парень с этим диалектом, были не серьезнее тех, какие они испытывали, читая рукописи студентов, – Не может быть! – он искренне огорчился и начал перечитывать снова, уже быстрее. Ученые разобрали со стола экземпляры с переводом.
- Прямо нигде не говорится.
- Я бы сказал, совсем не говорится, - скептически заметил один специалист.
- Да, как сказать, Арсений Станиславович, прямых указаний нет, как нет и доказательств обратного.
- Я никогда не видел раньше этот текст, только издалека, - молодой человек нервно перечитывал уже в четвертый раз, ученые переглянулись по-фарисейски.
- Вы не волнуйтесь, так даже лучше, - нарушил тишину Евгений Викторович, - действительно текст очень пронизан…
- Тут, извините, тут говорится, что он, публикуя текст, исполняет божественную волю. Пока этот камень готовили, а его не сразу сделали, почти два года ушло, их было два, один забраковали, и все это время на площадях периодически объявляли, что царь получил повеление свыше записать законы.
- Готовили морально жрецов?
- Как раз жрецы не были против, людей готовили, он сильно рисковал. Но жрецы были против тех кусков, которые стерты. Ладно, камень в сторону, давайте расписки, - физик снова стал потрошить розовую папку.
- Евгений Викторович, а что мы не достанем всех наших табличек, давайте все сюда, – сказал Владимир Борисович, - Помните, Генри Френкфорд высказывал схожие подозрения.
- Не совсем, но…
- Не совсем, но близко к тому, что пытается обосновать молодой человек.
Пока Владимир Борисович устраивал пальто на вешалке, Евгений Викторович извлек большую коробку из шкафа и начал вынимать от туда розовые папки на стол перед физиком. В этот момент он заметил, что Владимир Борисович странно на него смотрит.
- Так, так, так, - физик что-то забеспокоился, - Очень может быть, - тут молодой человек наложил руку на свою голову, и на лице его отобразилось мучение, - Я забыл! – страдательно негромко выговорил он. – Все сделал, а это забыл! - он сел.
- Что случилось Женя?
- Евгений Викторович, господа, - он тер лицо, - Я должен вас покинуть.
- Как! Вы откладывали это до завтра?
- В чем дело Женя, что вы забыли?
- Мне нужно ехать в Подмосковье помочь немного сестре. Она инвалид, это очень важно. Там сущую мелочь нужно сделать, больше в пробках простою.
- Может ради науки стоит чем-то пожертвовать?
- Вы забываете профессор, что это не я а вы профессор на вашей кафедре, следовательно, приносить жертвы на алтарь науки, это ваш сознательный выбор, не мой, ваш.
- Я доцент, но вы правы.
- Я бы поехал вместо вас, но я улетаю сегодня ночью Грецию копать.
- У меня ночной эфир.
И было само собой понятно, что Владимир Борисович, конечно, никуда ехать не может. В его седой бороде Евгений Викторович заметил сейчас рисинку. Еще около четверти часа ушло, пока стало понятно, что ехать надо и никому другому, как Евгению Викторовичу.
- Я отдам вам своего водителя, - предложил Арсений Станиславович, - Я бы сам поехал, не раздумывая, но передача.
- Куда девался ваш скептицизм, когда он так нужен? – ответил ему Евгений Викторович, внутренне уже смирившийся с выбранным для него венцом.
Устные рекомендации физика обогатили навигацию, рисуемую устройством профессора. Физик объяснил, как открывается калитка снаружи. Три мудреца облобызали четвертого и благословили на невидимый фронт. Евгений Викторович еще задержался в дверях на полминуты, чтобы захватить начало размышлений физика, тот указал некую ссылку в долговой расписке на законы…
- Только держите меня в курсе! – злобно пробасил профессор.
- Конечно, конечно! – исполнительно ответили все, максимально развернувшись к профессору.
В Подмосковье путь не близкий особенно под вечер. Еще водитель сильно возмутился и вообще не хотел ехать пока Евгений Викторович не возвел важность экспедиции в денежный эквивалент. Все равно водитель был зол. Все время профессор звонил на кафедру. Стала звонить жена – не жди.
- Я должен вам сказать, - монотонно докладывал Владимир Борисович, - что это превосходит всякие ожидания, мы нашли подтверждения если не совершенно явные, то, во всяком случае, одним словом… Думаю, Генри Френкфорд завидовал бы нам черной завистью.
Однако теперь, зависть пользовалась сердцем другого ученого, но делать было нечего. К одиннадцати вечера профессор Жаринов добрался, наконец, до места. Вопреки его ожиданиям, тут была не такая глушь, какую рисовало ему оскорбленное обстоятельствами воображение. Загородный поселок имел все признаки благополучия его жильцов, заслуженная охрана «всея земли», какой-то кабриолет размером с ботинок, на теннисном корде забытое полотенце. Проехали два поворота и вот. Евгений Викторович открыл ключами дверь калитки, на которой было написано «картечь». Он вошел в хорошо освещенный двор.
Огромный старый алабай на цепи встал и посмотрел на профессора с троекратно превосходящей мудростью, и, словно был предупрежден, снова лег. А на профессора смотрело из форточки гладкоствольное ружье.
- Вы профессор Жаринов?
- Да!
- Проходите профессор, собака предупреждена.
Войдя в дом профессор оказался в кромешной темноте, и здесь он снова почувствовал себя под прицелом того же ружья.
- Справа от вас выключатель, в метре от пола, - Сказала вооруженная темнота.
Когда загорелся свет, профессор увидел девушку на лестнице, ружье стояло в углу пролета, а она держала темные очки, которые поспешила одеть. «Вот еще одна женщина, которую не портит полнота» - подумал профессор.
- Проходите прямо, профессор, там кухня, все выключатели ищите в метре от пола.
- Даже делает лучше, в сто раз…
- Что вы сказали, профессор?
- Да я тут про ваши выключатели, удобно в метре от пола, а у меня, знаете, старый дом, выключатели неудобно расположены.
- А, ну да, – и улыбка приятная, - Будем знакомы Евгений Викторович, я Таня.
- Очень приятно, Танюша!
- Спасибо, что приехали, Евгений Викторович, присядьте, я сейчас налью чаю, и расскажу вам, что надо сделать.
С первых минут разговора профессор проникся симпатией к этой девушке, которая и говорила хорошо, и как будто знала, что ее некоторые недостатки, включая даже слепоту, делают общение с ней уроком общения.
- Во-первых, нужно сказать мне, что изображено на иконе, которая на втором этаже, - она поставила чай профессору, - Она двусторонняя, и я однажды случайно запуталась, какая передо мной сторона, нужно будет лилию приделать у Богородицы, что бы больше я не путала. Это легко, а трудная задача тоже наверху.
Она говорила просто, не стараясь понравиться случайному гостю, но в тоже время, предоставляя в его распоряжение все свое внимание. На втором этаже икону с изображением великомученицы Татианы повернули изображением Богородицы Тихвинской, украсив ее брошью с лилией для ориентира.
Затем предстояло разложить по цветам нитки в ячейки предназначенного для них комода. Коробка ниток, ну двадцать минут, ну полчаса.
- А что автобусы еще ходят?
- Нет, Евгений Викторович, но вы не волнуйтесь я вызову для вас такси и полностью оплачу вам дорогу.
- Совсем не обязательно, дайте лучше глянуть вашу работу, это вот это?
- Пожалуйста, включите там свет и смотрите.
Профессор включил свет и подошел к большому панно полтора метра на два, с изображением охоты Франциска I. Профессор присел.
- Это охота Франциска I или …
- Либо его, либо Карла V…
- Карла V, да.
- Я сама не помню точно.
- Кажется Франциск.
- Вам виднее Евгений Викторович, значит, будет Франциск.
- Да я сам не помню, сто лет не был в Лувре.
- Вот и хорошо, потому что кое-что я переделала.
- Вы не видите совсем? Простите за вопрос.
- Я совсем не вижу, даже свет. Там иголочки, если присмотритесь, у каждой разная шляпка.
- Поразительно, все равно не понятно. – профессор коснулся оригинала на маленьком мольберте рядом, - Оригинал объемный. Поразительно! Поразительно! А тут у вас что?
Евегений Викторович повернулся сам и повернул лампу, которая осветила в углу неоконченное еще изображение святого почему-то в камуфляжном кителе. Икона была выполнена в такой высочайшей технике, что редкий мастер мог бы подражать в красках такому искусству. Камуфляж изображенного воина имел повсюду вкрапления пустот.
- Это для мученика Евгения мне нужно чтобы вы разложили зеленые нитки.
- Его зовут Евгений?
- Да, страстотерпец, Евгений Родионов, удивительно Евгений Викторович, что вчера был день его памяти, и я очень просила его помочь мне с этими нитками, была в отчаянии, а сегодня приехали вы, как снег на голову.
- Показывайте еще!
- На чердаке, Евгений Викторович. Я убираю их на чердак, увы, когда они закончены, они становятся не более чем помехой для передвижения. Кроме икон конечно.
- Я ожидал увидеть, вышивание крестиком, которого не терплю, а тут подлинное искусство.
- Жаль, не могу показать вам Веласкеса.
- Мой любимый Веласкес! – вскричал профессор.
- Он на чердаке.
- Я не уеду пока не увижу его!
- Евгений Викторович, вы говорили, когда звонили мне, что у вас какая-то космического значения работа. Посмотрите на часы.
И действительно было уже за полночь, кроме того, зазвонил телефон профессора.
- Евгений Викторович, мы нашли! – победоносно, хотя и сонным голосом доложил Владимир Борисович.
- Что, говорите скорее!
- В долговых расписках, мы все время допускали ошибку, Утри, значит осведомиться у богини, у жреца, следовательно, любопытная картина тут складывается.
- Утри в нашем распоряжении сколько угодно, посмотрите особенно четвертую иранскую папку.
- Молодой человек уже малоазийскую дочитывает, боюсь на его аппетит у нас не хватит материала, – послышался чей-то смех в деканате. Профессор подошел к окну, на улице у других ворот зиккуратом возвышалась куча березовых дров. Таня взяла четыре полена и осторожно стала пробираться по мокрой тропинке к дому.
- Кто там смеется? – спросил Евгений Викторович.
- Коллеги здесь, никто ведь не уехал, Арсений Станиславович попросил его заменить, а Олег Иваныч завтра полетит за свой счет.
Она прошла мимо навеса у самого крыльца, под которым жалкой кучкой лежало уже что-то около 0,8 куба тех же дров. И, судя по тому, что она ходит за ними к воротам, под навес она носит их сама, в свободное от Карла пятого время.
- Вы бы были нам нужны, Евгений Викторович? – продолжал Владимир Борисович, шурша бородой по корпусу телефона, - Боюсь, мы тут плаваем без вас в некоторых вопросах.
- Скоро приеду, Владимир Борисыч, разберемся.
Говоря по телефону, профессор невольно осмотрел комнату и, насколько позволяло, еще соседнюю с ней. Все здесь было очень тесным миром, и, кажется, молодая девушка не может быть счастлива, находясь в этих границах, к тому же никогда не освещенных. А кто говорит, что она должна быть счастлива, она же слепая. Все в ней говорит, что это человек ни капли не разочарованный в жизни, так что невольно в душе хвостом виляешь.
Он стал раскладывать нитки по шкафчикам и скоро понял, что задача эта не так проста, поскольку все они были зеленые, и зеленых ячеек он насчитал девять, это без оливковых и салатовых. Таня принесла профессору чаю. Показала, где на катушках маркировка, это упрощало задачу, и где стоят еще четыре коробки с неразобранными нитками.
- Но если вам нужно ехать, езжайте, нитки подождут.
- Да нет, что же я ехал только вашу работу посмотреть, а сам что же? – сказал профессор, отпив чаю, - За искусство нужно платить, кому как не мне это знать.
Раскладывая нитки, Евгений Викторович еще пару раз глядел в окно. Алабай, отпущенный с привязи, все осмотрел и навалил кучу, Таня перенесла под навес еще четыре полена.
Закончив с нитками, Евгений Викторович одел пиджак, взял портфель и вышел на улицу.
- Евгений Викторович, вы точно проверили, ошибок нет?
- Все перепроверил досконально, я же понимаю, чем это будет чревато! Ошибок нет!
- Ну что ж, теперь, когда вы нитки разложили, я смогу закончить Евгения. Все-таки очень удивительно, что он ваш…
Она не закончила фразу, когда профессор едва устоял на ногах, поскользнувшись на мокром грунте тропинки. Тропинка была такая, как та, что вела к дровам – скользкая и неровная.
- Тезка… Евгений Викторович! Вы упали! – встревожилась Таня.
- Нет, нет! Я устоял, все в порядке, Таня!
Он посмотрел с сожалением на кучу дров и на ведшую к ней тропинку, игравшую отблесками фонарного света.
- Ну ладно, - сказал вдруг профессор, случайно копируя интонацию Владимира Борисовича. – Давайте ка я останусь, и поработаем тут с вашими дровами!
И она приняла это с такой радостью, что профессор еще более утвердился в своем намерении остаться и помочь. К тому же он подумал, что одной ночью три ученых на одной кафедре уже как-то много.
Всю ночь они работали вместе, с перерывами на чай. Он рассказывал ей с удовольствием о своих двух сыновьях, и о французской школе раскопок, о жене которую любит, о любимом Веласкесе. Они перенесли дрова, он дважды упал, стирали брюки.
- Я все равно ничего не вижу, кладите их сюда.
Почистили ружье, выяснили, где предохранитель, спустили Веласкеса с чердака, и она подарила его профессору.
- Это же надо, что там, глиняные таблички, пять кубов перетаскали, вот это дело.
- И получили в награду искусство, совершенно заслуженно, кому, как ни вам это знать.
- Спасибо вам Танюша, надеюсь, вы приедете ко мне на лекцию в четверг, приезжайте, поужинаем с моими студентами, мы для вас такие штуки знаем.
Когда машина тронулась, он включил телефон. Славная девушка Таня! Позвонил на кафедру, никто не ответил. Обгоняли маршрутки, Веласкес лежал смирно, как-то доехали уже и до Москвы, и только в центре немного застряли в пробке. Правильно сделал, что остался. Чувство верно сделанного выбора все ставит по полкам, как те нитки в комод. Истерика по поводу табличек у профессора совсем прошла, на смену ей пришло ясное понимание того, что действительно следовало проверить. Это никак не могли сообразить коллеги на кафедре в силу другой специализации, ни этот физик Женя. Стало совершенно очевидно, что настоящую пользу для науки может принести только ученый в своей области, не зависимо от того, кто там умеет читать на древних диалектах. Все это так успокоило профессора Жаринова, что он показался себе мудрее Таниного алабая. С троекратной мудростью он велел водителю везти его домой в Перово. И думал, что надо приехать к Тане с женой, чтобы целый день пить чай и болтать на все темы.
- Маэстро диалектов и диалектики едет спать домой!
- Что? – переспросил водитель.
К обеду, однако, Евгений Викторович приехал в университет. Незадолго до его прихода Лена, которой повезло в замужестве, вытерла с доски уцелевшие каракули физика. Диктофон оказался без записей. Профессор собрал все розовые папки и ушел в свободную аудиторию. К вечеру он обобщил многие признаки, ставшие от этого более красноречивыми, и нашел еще целый ряд новых обобщений. Теперь он понял, что не нуждается в чьем либо, сколь угодно квалифицированном пособии. Кроме студентов, конечно, которым предстояло много рутинной работы. Скандальная публикация в «Science» как минимум, а там видно будет. Интересно только было, куда девались три ученых с этим вундеркиндом физиком.
На другой день Евгений Викторович навещал в больнице Владимира Борисовича. Лечащий врач не пустил к больному с розовой папкой.
- Просто переутомился ваш ученый, видит угрозу государственного уровня в обладателях розовых папок. Нужен отдых.
Профессор вошел в палату. Владимир Борисович лежал на койке, совершенно довольный лучами солнца, бившими ему прямо в лицо.
- В чем дело Владимир Борисович? – профессор Жаринов подвинул занавеску, - Что с вами, где Женя? Надеюсь, он жив? Он что-то собирался умереть сутки тому назад.
- Женя? – переспросил Владимир Борисович и встревожился, - Ах, да, Женя, уничтожь со всем содержимым наши розовые папки на кафедре.
- Владимир Борисович, ты, похоже, превзошел и меня и алабая. Что было в тот день, когда я уехал помогать его сестре?
Но Владимир Борисович не дал внятного ответа. Олег Иванович, ответил на сообщение, отправленное ему на телефон, недоумением, в котором чувствовалось почему-то задетое самолюбие. Оставался Арсений Станиславович, которого трезвомыслие опередило его при родах на три минуты и стало родной сестрой.
- Женя! – сказал он шепотом с выпученными глазами, - Я ничего не помню! Но.. Давай, еще вот сюда отойдем, - он оглянулся, - Чувство такое, как в «Парфюмере», как будто было что-то страшное, почему-то очень стыдно, омерзительное нравственное похмелье.
У профессора Жаринова наоборот остались одни из самых лучших воспоминаний о той ночи. В четверг, когда дюжина студентов и два кандидата наук трудились уже над сбором данных, необходимых для доклада об открытии, которое стало несомненным, на лекцию приехала Таня.
- Да, нет же, Евгений Викторович, нет у меня брата никакого, сестра только в Киеве, и больше никого. Говорю же вам, вы приехали как снег на голову, позвонили мне из машины, сказали, что космической важности работа у вас и нет времени долго объяснять, сейчас приедете, поможете и уедете. Я покорно не задавала вопросов.
Когда профессор читал лекцию, он больше обычного тратил времени на собирание фраз. Смотрел больше в стол.
- Что же это получается, Таня? – сказал он вдруг, не меняя интонации доклада, что, впрочем, ему всегда присуще.
- Евгений Викторович! – вскочила одна студентка в средних рядах, - Я знаю того солдата, который к вам приходил! – это была та девушка, что приносила распечатку на проходную, - Я видела его, это Евгений Родионов, вот он, - она стала быстро спускаться к лектору с брошюрой.
Профессор, получил брошюру, как получают двойку. Повисла тишина.
- Евгений Викторович! – не выдержала Таня в последнем ряду, - Это он?
- Да! – заорали все студенты, - Все его видели! Это он! Он!
- Я даже вот так его видел!
- Он улыбался мне!
- Такие глаза, никогда не забуду!
Быстро сама собой водворилась опять тишина.
- Что же это получается, Таня? – сказал Евгений Викторович, - Выходит, у Бога простой солдатик может подвести за нос ведущих ученых страны к важному открытию, как котят!
И все очень долго смеялись. А потом на кафедру, словно к месту поклонения понесли со всего института устные свидетельства. В конце концов, студентам отменили несколько лекций, купили печенья пятнадцать коробок и пили чай все, даже охранник с проходной с благоговением положил ладонь на доску, по которой писал страстотерпец. Брошюра с жизнеописанием Евгения Родионова, пострадавшего в первой чеченской войне, быстро приняла потрепанный вид, словно только что из траншей. Вновь пришедшим передавали устно, как молодой солдат не хотел отказаться от веры, а предпочел пытки и смерть. Временами повисало молчание, потом снова поднимался радостный шум, какого никогда не было в университете, ни до ни после того дня.
Что же было с тремя мудрецами, проведшими ночь на кафедре, этого никто не узнал. Довольно скоро Владимир Борисович пришел совсем в себя, вернул свою благосклонность розовым папкам, но попытки узнать у него случившееся оставлял без внимания, угрожающе поводя бородой. Все трое наотрез отказались вспоминать о случившемся, как решительно не пожелали принимать участия в работе над открытием. Но, что примечательно, все они с тех пор вовсе не ставят двоек, вообще ставят меньше плохих отметок студентам и почитаются теперь последними, как одни из самых либеральных.