Полная луна медленно выкатилась бронзовым блином из-за барашкового облачка. От реки тянуло трепетными порциями сырости вперемежку с гущей здоровой свежести. Где-то в прибрежных кушарах беззаботная птичка выплёвывала тоскливые «ку-ку» в тёмное майское небо. Первые звёзды нехотя оголялись тусклым мерцанием в душном начале предстоящей ночи. Прошедший день привычно паковался в очередную неминуемость сказочной дрёмы.
Костяйка придвинул свежевыкрашенную лавку к краю стола и, тяжело пыхтя, уселся. Чиркнул спичкой, и стеариновая свечечка тотчас заиграла румяным огоньком. Электрического света Костяйка не жаловал с самого детства: дурное уныние нагонял тот отчего-то. Не по сердцу была ему такая чуждая иллюминация. То ли дело веселил человечий глаз пышный лунный бок, бесстыже заглядывающий в узкое окошечко светёлки и бесцеремонно обволакивающий холодными бликами краюху ржаного хлеба на столе. Костяйка оттяпал охотничьим ножом добрый ломоть душистого каравая, поднёс ко рту, попутно втягивая ноздрями могучий кислый запах, и неторопливо укусил. Налил из кринки с вечернего удоя, опорожнил полкружки и утёр запястьем рыжеватые усы. Вздохнул. И ещё раз вздохнул. И ещё.
Теперь его угрюмый взор чуть ли не испепелил грубо тёсаную доску давнишней столешницы; с минуту он упрямо колупал из неё уродливым ногтем большого пальца крупные занозы; сопливо фыркал, тупо пожёвывая нижнюю губу. Наконец, крякнул хрипом, шибанул тумака по столу и живо вскочил по направлению к ветхому сундуку в углу избёнки. Малёха для приличия потоптался, полез в карман за ключом, ковырнул замок, откинул крышку. Достал оттуда поллитру зелёного стекла, потом стакан из шкапчика, что над сундуком. Дунул полной грудью в гранёного друга, плеснул до краёв, лукаво хмыкнул и махнул в три глотка. Сразу пред очи проплыли мимо последние дни в Корсакове времён гласности, и как его попёрли со службы за ту самую гласность…
Костяйка сгрёб в кулачище махонькую свечечку, приблизился вновь к сундуку, бережно вытянул из него серый, от тятьки, пинжак. Осветил с пяток медалек на лацкане. Щербато ощерился и почесал густую, заиндевевшую сединой, бороду. Просунул неспешно ручищи в пинжачьи рукава, шумно отряхнул годовалую пыль и гордо погладил полосатую душу фланельки над пузом. Матерно бубня, сорвал с крюка в стене вонючий ватник, распихал по его засаленным карманам стакан и остатки поллитры, пнул ногой увесистую дверь и вывалил в сени, где его привычно поджидал огромный дерюжный куль на лямках, доверху набитый болотным сеном. Костяйка легко закинул за спину ношу, и, широко ступая на раскоряк, лихо засвистал «сердце красавицы» в страшной ночи.
Поселковый большак кишкою стелился по степи аж до самой колхозной фермы. Почти с версту мрачная тишина месила в лунном свете тени избушек, лабазов и бань под глухое чавканье кирзачей. Противная глина упорно лепила бесформенность невидимых следов. Кое-где порой побрёхивали одинокие собаки, да ласково дул в уши приятный ветерок. Костяйка почухал за фуражкой слипшиеся вихры, подёрнул ношу и вдвое ускорил шаг. «Шох-ши-шох, шох-ши-шох», – тёрлась о ватник дерюга. «Флюп-ти-флю, флюп-ти-флю», – вторила ей глина под сапогами. Костяйку это обрадовало, он ухмыльнулся такому вот неожиданному аккомпанементу и тут же заменил прежний свист на гундосое мурлыканье.
Через четверть часа показались нестройные ряды бревенчатых коровников. Костяйка резко свернул с большака на узенькую тропинку, сбежал по ней трусцой к длинной траншее, богато поросшей прошлогодним бурьяном, на ходу выхватил у края насыпи пару сколоченных жердин, перекинул нехитрый мосток и сразу же очутился на территории фермы. Он вплотную подошёл к ближнему коровнику, остановился у входных ворот и недобро бросил взгляд на загаженную навозом тракторную тележку, впритык придвинутую к окошку в стене, откуда пафосно торчал ржавый конец транспортёрной ленты. Костяйка навалился плечом на ворота, чутка поднапрягся и поочерёдно распахнул оба тяжёлых створа.
В сонном мраке скотского пристанища, пропитанного крепким духом квашенного силоса, наперебой куражились дремотные сапы и зыбкие похрапывания. Царственная нирвана торжественно утопала в многослойных клубах свежего пара и смердящего пота. Костяйка, с мгновение недвижно простояв истуканом, выгреб из карманов ватника бутыль и стакан, покосился рассеянно на вынутую посуду, засунул стакан обратно и прямо из горла влил во внутря остатки поллитры. Затем несуетливо стянул с себя куль с сеном, запустил в него свою волосатую клешню и вытащил новенькую двустволку. Тяжко вздохнув, как давеча дома за столом, он взвёл оба курка под высоченные своды коровника. По старым балкам и камышовым матам величаво свисали полутораметровые неводы вековой паутины, разнообразно забитые тысячами сушёных насекомых. Туда намечен был решающий удар коварнейшего помысла. Дуплетом жахнул фейерверк.
Разом всё переменилось. Звон цепей и сиренное многоголосье сопровождали картинную баталию: сотня толстозадых животин по обе стороны коровника, очумело соскакивая с тёплых лежанок и больно тыкаясь спросонья мордами в острые кромки кормушек, инстинктивно бодала друг друга комолыми лбами, пыряла соседские бока кривыми рогами и хаотично брыкалась обгаженными копытами. Рёв неистово нарастал отовсюду, и казалось, что аидовый бунт пробудил свои карающие обещания. Упирая приклад двустволки в грязный носок кирзача и облокотившись на уже не дымящееся дуло, Костяйка радостно изображал приступы осознанного ехидства: из-под задранных хвостов мощным напором безудержно хлестали жёлто-зелёные струи не переваренного корма, треск от коих порождал несусветные одоранты новоявленной формации. Всё это со звучными брызгами плюхалось в неглубокую бетонную ложбину…
Спустя какой-то миг, ему хватило мягкости одного кошачьего прыжка, чтобы добраться до рубильника. Костяйка в сердцах рванул на себя его рукоять, и громоздкая лента транспортёра, уныло скрипнув, начала свой первый круг хоровода лязгающих механизмов, стремительно унося наружу хлюпающую жидкую вонь…
– Порядок в советском морпехе! Даёшь молочка родине! – задорно гаркнул бывший прапор.
Вскоре коровья вакханалия ему поднадоела. Взвалив на горб травяной «чехол» и выйдя за ворота, он извлёк из-за пазухи пачку папирос, затянулся, прищурившись, едким дымком и что-то бессвязно забормотал под нос. Во всём его громадном теле взахлёб рыдало непонятное счастье. Костяйка запрокинул бородатую рожу в звёздную темень, пучеглазо заморгал и коротко выдавил:
– Озарение…
Плюнув в мураву недобитой гильзой «прибоя», он решительно направился к следующему коровнику. Майская ночь хоронила в себе гнусавую похабщину «сердца красавицы»…
7 сентября 2014 года