Наконец я закончила писать свой новый роман. На протяжении года я читала его своим близким и знакомым. Муж, на долю которого пришлась большая часть прослушивания, каждый раз, когда я, сняв очки и отложив в сторону листы печатного текста, устремляла на него жаждущий объективной критики взгляд, говорил одно и то же: «Знаешь, я все больше и больше убеждаюсь, что это будет роман века. Вот посмотришь». И я смотрела в его честные, открытые глаза, слушала мягкий голос, насыщенный доброжелательными интонациями, и мое, упавшее было в бездну отчаяния, сердце начинало стучать спокойно и ровно. Дочь всегда куда-то спешила и, присев на край стула, словно случайно залетевшая в кабинет птичка, готовая вот-вот вспорхнуть, выдерживала чтение моего романа не более получаса. У нее постоянно были трудные экзамены и пересдачи, комсомольские собрания и репетиции, лыжные кроссы и какие-то другие дела, о которых она рассказывала весьма туманно, но которые требовали обязательного ее присутствия. Она торопливо и радостно целовала меня в щеку: «Я побежала, мамочка. Как всегда все прекрасно». И боясь, что я задержу ее еще хоть на одну секунду, тут же исчезала, для большей надежности плотно прикрыв за собой дверь. Я пробовала читать роман матери. Она усаживалась в кресло и, приготовившись слушать, складывала на коленях огрубевшие в долгом крестьянском труде, старчески немощные руки. Постепенно ее седая голова опускалась все ниже и ниже, глаза закрывались, и она честно и открыто выражала свое мнение о романе века мирным и продолжительным храпом.
Все время, пока я писала роман и нуждалась в слушателях, я была заискивающе предупредительна со своими близкими. Я сама себя не узнавала. Я была сплошное доброжелательство и миролюбие. Проявлению этих черт не мешала даже многочасовая, изнурительная работа над романом, в котором, как назло, не подчиняющиеся мне герои норовили изнутри взорвать уже выстроенный, сложный по архитектурному замыслу, многоплановый сюжет. Но как только роман оказался в издательстве, и позади остались все страхи и опасения, я почувствовала себя физически разбитой, изможденной, вымотанной и стала настойчиво требовать от окружающих, чтобы мне вернули обратно, дотоле так щедро раздаваемое мной внимание.
Этот день начинался до обыденного просто. У меня открылась очередная мигрень. И уже с самого утра я лежала у себя в кабинете на мягком арабском диване с головой, обвязанной полотенцем. В квартире никого не было, и это давало мне повод в который раз за последнее время обвинить моих близких в явной нелюбви ко мне. Внезапно в прихожей раздался звонок. Придерживая на голове полотенце, я пошла открывать дверь. Кто-то нажимал на звонок часто и требовательно. Это, почти непрерывное звучание, обладающее явно гипнотической силой, свело к нулю мою обычную бдительность, и я распахнула дверь.
На пороге стоял здоровенный детина в новеньком с иголочки рабочем комбинезоне и высоких резиновых сапогах, таких чистых и блестящих, что в их голенища можно, пожалуй, было бы смотреться, как в зеркало. Я сразу же поняла, что это наш новый слесарь, электрик или водопроводчик. Поэтому я тут же сказала: «Мы никого не вызывали.» и хотела закрыть дверь, но было поздно. Предусмотрительно выставленная вперед нога слесаря или водопроводчика, несмотря на все мои усилия, никак не давала сделать это.
- Но-но! Я не намерена шутить! Уберите ногу! - сердито сказала я.
- И я не намерен. Какое на этот раз удивительное единомыслие! - сказал он, продолжая держать свой блестящий сапог в прихожей моей квартиры.
- Это хулиганство! - сказала я. - Хотите, чтобы я вызвала милицию?
Но он по-прежнему не убирал ноги.
- Ваше дело. Мне лично все равно. Вызывайте…
Я посмотрела ему в лицо. Глаза у него были удивительного ярко-голубого цвета и абсолютно ничего не выражали. Я не знала, как поступить в данном случае. Это был тупик, куда сложнее литературного.
- Послушайте, - миролюбиво начала я, - что вам нужно? У нас ванна, унитаз и раковина в идеальном состоянии. Убрали бы вы свою ногу, голубчик, и дали бы мне закрыть дверь.
Мне показалось, что он согласен на этот дружественный по отношению ко мне акт. Он даже шевельнул своей огромной ногой на территории моей прихожей. Но я обманулась в своих ожиданиях. Не говоря ни слова, он надавил на дверь своей рабочей лапищей, перешагнул через порог и неторопливой хозяйской походкой направился прямо в мой кабинет.
- Послушайте! Что вы делаете? Какое вы имеете право? Это чужая квартира! - кричала я, подскакивая к нему то с одной, то с другой стороны и при этом размахивая сорванным с головы полотенцем. На мои истерические выкрики он не обратил абсолютно никакого внимания.
- Чужая? Первый раз слышу! - нагло рассмеялся он, отворяя дверь в святая святых моей квартиры.
На пороге кабинета он остановился, очевидно, как мне показалось, не решаясь перенести свой грубый рабочий сапог в это высокое чистилище духа.
Я невольно с гордостью оглядела свой кабинет. У стены, против двери - гарнитур мягкой арабской мебели, возле окна - письменный стол, не хуже, чем у великих классиков, вместительный и, главное, удобный для работы; во всю комнату - пышный персидский ковер сдержанных и ненавязчивых тонов. На какое-то мгновение мне опять показалось, что мой незваный гость вот-вот повернет обратно. Я даже предупредительно отскочила в сторону, чтобы ненароком не оказаться на его пути. Но я снова обманулась. По-бычьи пригнув голову, он, словно на всю мощь работающий бульдозер, двинулся прямо к письменному столу. Отметая все элементарные приличия, он нагло уселся в мое рабочее кресло и жестом пригласил меня сесть тоже. Моему возмущению не было предела.
- Кто вы такой есть? - кричала я, бегая по кабинету. - Убирайтесь немедленно вон! Хам! Нахал!
- Тише! - сказал он. - Не надо кричать, мадам. Давайте во всем спокойно разберемся.
И улыбнулся так доброжелательно и мягко, что я опешила. Только теперь я внимательно всмотрелась в его лицо. Оно явно было мне знакомо. Особенно его улыбка - открытая и белозубая. Тут меня осенило.
- Коля! - всплеснула я руками, изображая на лице запоздалую радость. – Так это ты, паршивец? Ну и разыграл же ты меня!
- Значит, вы думаете, что я ваш племянник Коля, сын дяди Пети, который живет в Топорках? Тот самый Коля-Коля-Николай, с которым вы знакомы лишь по фотографиям? Так?
- Вот паршивец!
И я приготовилась прижать его к своей родственной груди.
- Мадам, вы глубоко ошибаетесь. - остановил меня мой новоявленный племянник. - Не спешите, мадам. Я вообще не являюсь чьим-либо племянником. Кстати, по вашей вине.
Ошарашенная загадочным поведением незнакомца, отрицающего такую успокоительную для моего загнанного в тупик мозга, родственную связь, я почувствовала слабость в ногах и безвольно, словно балаганная тряпичная кукла, из которой неожиданно убрали руку, обвисла и упала на стул, случайно оказавшийся рядом. Мой мозг продолжал лихорадочно работать. И тут меня опять осенило.
- Давайте кончим играть в прятки, - сказала я, четко понимая, что на этот раз моя житейская логика меня не подводит. - Не отрицайте, вы наш новый водопроводчик. Все краны в доме перестали течь, ванны и унитазы в идеальном состоянии, а выпить страсть как хочется. Несмотря на нынешние строгости в антиалкогольной политике, у меня имеется подпольный коньяк. Я вам сейчас поднесу. С закуской, правда, плоховато. Я женщина пишущая, мой удел, - при этих словах, чтобы его морально уничтожить, сравнять с землей, растоптать, я выразительно обвела кабинет рукой, - мой удел - литература, а не кухня. Так что извиняйте. Ну что, по рукам?
И я встала.
- Я не ошибся. У тебя куриные мозги. - сказал незнакомец, не меняя позы и переходя на оскорбительный для меня фамильярный тон.
Наступил предел моему возмущению, кровь ударила мне в голову, и я приготовилась было сказать этому наглецу все, что о нем думаю, не щадя русского языка. Но вместо этого я схватилась за сердце, закрыла лицо полотенцем и заплакала.
- А я думал, что ты куда крепче! - его голос был успокоительно-мягок.
- Нет, правда, - продолжала я плакать, - давайте я уж вам налью, голубчик. Даже найду чем закусить. И вы пойдете себе ремонтировать ваши краны, трубы, клапаны…
- Я не пью. Я передовой рабочий. Сейчас, действительно, насчет выпивки туговато, но я никогда и не пил. Ты это должна знать куда лучше меня. Неужели ты, действительно, меня не узнала? Так это мне надо плакать.
- Кто вы? - простонала я, вполглаза выглядывая из полотенца.
- Иван Балалайкин. - сказал он просто.
- Кто? Кто?
Он повторил. Я мысленно перебрала в памяти всех своих близких и дальних родственников, друзей, знакомых, бывших сослуживцев, работников литиздата, соседей по дому и даже работников нашего ЖЭКа.
- Нет, не знаю… Не знаю никакого Ивана Балалайкина… Ничего больше не знаю… - сказала я, чувствуя, как разрастается во мне панический страх, граничащий с психическим сдвигом.
Он рассмеялся.
- Ну как же! Иван Балалайкин - один из героев твоего нового романа,так называемого романа века! Прошу любить и жаловать!
Я отняла полотенце от лица, перестала плакать и теперь с профессиональным любопытством принялась его рассматривать. Так! Все правильно! «Он улыбался белозубо и ослепительно, словно сошедший с плаката красавец, рекламирующий лучшую в мире зубную пасту. Его открытое мужественное лицо было исполнено притягательной силы» - вспомнила я строчки собственного романа. Да, это, действительно, был Иван Балалайкин. Я уже в этом не сомневалась.
- Так что вы от меня хотите? - спросила я, еще не зная, как себя вести в таком исключительном случае.
- Позвольте, спрашивать буду я, - сказал он твердо и обратил на меня взгляд, чистый, как небо над аэропортом в летную солнечную погоду. - Почему ты сделала меня строителем?
- Ну, понимаешь, голубчик, так надо. Это большая и нужная тема. Это, о-го-го, какой целинный пласт в нашей литературе. И притом, людям нужно жилье.
- Да, но ты ведь совсем не знакома со стройкой.
Это меня рассмешило.
- Как же ты примитивно мыслишь! Ты думаешь, чтобы писать про стройку, надо обязательно уметь месить глину и обжигать кирпич?
Иван Балалайкин не ответил на мой вопрос, он лишь тяжело вздохнул и в раздумье потер лоб рукой.
.
- Так, значит… Ну а зачем ты сделала из меня ходячую схему? Я у тебя в романе и на человека не похож. Знаешь, временами я сам себя ненавижу. У меня все чужое: мысли, слова, одежда. Вот посмотри! - и он расстегнул спецовку: под ней была белоснежная, жестко до ясно слышимого шелеста накрахмаленная рубашка. - Меня душит этот твой повседневный праздничный наряд. Так и хочется его содрать. Я прошу тебя, сделай меня человеком, надели хоть какой-нибудь живой черточкой. Ну, заставь хоть разок помочиться на угол строящегося здания.
Мне стало неловко от его слов, и я сделала вид, что не расслышала последней фразы.
- Ваня, голубчик, возможно, что это какой-нибудь случайный перегиб… Ну, прости меня, - сказала я миролюбиво.
Он вздохнул , и оба мы замолчали.
Неожиданно в прихожей раздался звонок. Я сразу же сообразила, что случайные свидетели сейчас ни к чему. Я решила не открывать дверь. Иван Балалайкин молча наблюдал за мной.
- Знаешь, - сказал он, наконец, - птицу узнают по полету. Иди-ка лучше, открой.
Чтобы утвердить независимость своего собственного решения, я для вида чуть-чуть помедлила, а затем направилась в прихожую. Это была соседка по этажу Элеонора Федоровна Простецкая. Я уже давно подозревала, что она не так уж и проста, как могло показаться на первый взгляд, и что ее постоянные визиты за солью, спичками и чаем - всего лишь происки удачно замаскировавшегося врага. Элеонора Федоровна стояла на пороге и мило улыбалась. Ее дрожащие пальцы перебирали на груди некое подобие кружевного жабо, приколотого к платью доисторической булавкой с облезлой жемчужиной на конце. Я тоже навстречу ей расцвела в улыбке.
- У меня кончились спички. - сказала она тихим замирающим голосом. - Я знаю, ваш муж курит. Помогите моей беде.
Я рассмеялась.
- Какая же это беда, голубушка? Пусть все беды, ниспадающие на наши головы, будут подобны этой.
Не переставая улыбаться, она согласно закивала головой. Ее взгляд не долее, чем на секунду, оставил мое лицо и скользнул в глубину затемненной прихожей. Но я была спокойна. Бдительно прикрытая дверь моего кабинета надежно скрывала от любопытствующих глаз Элеоноры Федоровны Простецкой то, что могло быть потом превратно истолковано в моей биографии..
Я принесла из кухни коробку спичек, вручила Элеоноре Федоровне и, слушая и не слушая ее сбивчивые извинения, приготовилась было выпроводить нежеланную гостью, как вдруг поток яркого света из настежь распахнутой двери моего кабинета ворвался в полутемную прихожую. Стоя на пороге, Иван Балалайкин с любопытством рассматривал смешавшуюся, нервно дергающую кружевное жабо Элеонору Федоровну. Я поняла, что моя репутация добропорядочной женщины вот-вот будет подмочена. Я сделала над собой усилие и жестом, которым обычно представляют зрителю очередную знаменитость, указала на огромную, во весь дверной проем, фигуру Ивана Балалайкина.
- Прошу любить и жаловать. Мой деревенский родственник. Как видите, голубушка, у меня связь с народом кровная.
- Зачем же так? - с укором сказал Иван Балалайкин. - Это сплошное вранье. Если уж говорить о родственных отношениях, мамочка, то можешь представить меня как внебрачного сына. Будем знакомы.
И он протянул руку Элеоноре Федоровне.
Под гипнотическим взглядом гиганта Элеонора Федоровна с опаской , на какую-то долю секунды положила свою дрожащую руку на раскрытую ладонь новоявленного сына знаменитой писательницы и, пятясь задом и все более смущаясь, переступила порог квартиры.
- Что ты наделал! - с отчаянием в голосе закричала я, когда дверь за ней закрылась. - Что обо мне теперь будут говорить! Какой материалец для сплетен ты подбросил этому божьему одуванчику!
Я была вне себя. Наклонив голову, Иван Балалайкин внимательно, словно уясняя с кем имеет дело, рассматривал меня.
- Послушай, мать, почему вы, писатели, так странно себя ведете, клянетесь в безумной любви ко всему миру и терпеть не можете соседей по этажу?
- Ну, знаешь, это переходит все границы! Подумать только, и этого наглеца я рожала в великих творческих муках!
- Эй,сынку, я тебя породил, я тебя и убью…-такое я уже где-то слышал…
Засмеялся Иван Балалайкин.
Но он не смеялся бы вовсе, если б знал, какую великолепную мысль невзначай подбросил мне. Иван Балалайкин, наконец-то, был в моих руках. В каждую последующую минуту я могла так повернуть сюжет рассказа, что он немедленно, посрамленный, мог вылететь за пределы моей квартиры. У меня от радости поглупело лицо. Поэтому, взглянув на меня, Иван Балалайкин зашелся смехом. Во мне взыграла моя профессиональная гордость. Что-что, а смеялся Иван Балалайкин превосходно! Глядя на него, меня тоже разобрал смех. Мы стояли в прихожей друг против друга под раскачивающимся над нашими головами стеклянным плафоном, держались за животы и хохотали. Я опомнилась первая. Я перестала смеяться и вытерла мокрые глаза.
- Ну, хватит! Пора закругляться! До свидания, голубчик!
Он все сразу понял и сделался серьезным.
- Мне надо задать тебе еще несколько вопросов.
- Хватит! Уже все абсолютно ясно.
- Хотя бы один, последний…
- Ну хорошо. Только один. Ты ведь знаешь, что мне надо работать. Мне, в сущности, некогда. Я тоже строитель, и моя стройка не менее важна.
Он задумался, сведя брови на переносице. Потом уставился на меня своими васильковыми глазами.
- Скажи, зачем ты вообще пишешь?
- Право же, ты задаешь какие-то детские вопросы.
- Ну а все же? - стоял он на своем. - Зачем?
- Ну, понимаешь, голубчик, просто я не могу не писать. Как бы тебе попроще объяснить… Писатель подобен переполненному сосуду.
- Ага, - перебил он меня, - значит, ты просто должна опростаться?
- ты все понимаешь как-то очень… Так нельзя, мой милый… Ты судишь о вещах, дружок, в которых абсолютно ничего не смыслишь.
Он снова перебил меня.
- Но ты так и не ответила на мой вопрос. Зачем ты пишешь?
- Какой же ты, право! Ты кладешь кирпич в стену, а я - слово в строку! И оба мы таким образом зарабатываем себе на хлеб насущный.
- Ага! Значит, ты пишешь ради денег? Но уж это, извините..!
- Ну, хватит! Хватит! Ты слишком далеко зашел! Что ты меня учишь! Кто ты такой есть?
Мое терпение наконец иссякло. Я сделала решительный поворот в сюжете рассказа и распахнула перед ним дверь. Однако Иван Балалайкин не торопился уходить.
- Ну, ну! - сказала я ему. - Тебя ждет ударная стройка. Нельзя так долго отсутствовать на своем рабочем месте.
Он явно не уловил вложенную в мои слова иронию. Его плакатное, классически правильное лицо смотрело на меня доверчиво и открыто. Он подтянулся, по-военному щелкнул каблуками своих резиновых сапог и приложил руку к отсутствующему козырьку.
- Есть вернуться на стройку.
И когда я, внутренне торжествуя, приготовилась захлопнуть за ним дверь, Иван Балалайкин сделал неожиданный выпад. Он обеими руками уперся в дверную притолоку и, выпятив плотно обтянутый новеньким комбинезоном ,тугой зад, занял непредвиденную мной оборонительную позицию.
Я во что бы то ни стало хотела выставить его за пределы своей квартиры, я неистово барабанила кулаками по его железобетонной спине и бокам. Но он стоял, как вкопанный, и хохотал во все свое грубое мужицкое горло. Я не могла больше этого вынести. Желание прогнать Балалайкина было так велико, что, забыв о своих многочисленных болезнях, я, уподобившись бульдозеру, обеими руками уперлась в ненавистный Балалайкинский зад и поднатужилась. Меня прошиб пот, кровь прилила к голове, а Иван Балалайкин стоял, как несокрушимая скала. Но внезапно он сделал предательский шаг вперед, и, лишившись опоры, я чуть было не растянулась на пороге собственной квартиры. Меня подхватила и поставила на ноги мощная рука самого Балалайкина, продолжающего все так же громко и обидно для меня хохотать.
Мне вдруг все стало абсолютно безразлично. Я уже больше ничего не хотела. Я готова была разрыдаться. Иван Балалайкин оборвал свой дурацкий смех. Пристыженный, переминался он с ноги на ногу, не решаясь уйти. И вдруг он наклонился и, чему я его никогда не учила, галантно и с чувством поцеловал мне руку. Потом осторожно, стараясь не шуметь, словно на этаже был кто-то тяжело болен, пошел к лифту.
Я дождалась, когда в лифтовой шахте затих гул от кабины, увозящей Ивана Балалайкина, и лишь после этого закрыла дверь. Я откровенно радовалась его уходу. Осмелев, я ходила по квартире, хлопала дверями и во весь голос пела боевой походный марш. При этом я то и дело поглядывала на входную дверь, теперь предусмотрительно закрытую на цепочку. Умиротворенная, я улеглась на свой арабский диван. Но даже не успев как следует на нем устроиться, я в испуге вскочила. Иван Балалайкин мог снова обвести меня вокруг пальца и вернуться обратно в любую последующую минуту.
1965 г.